Глеб Андреевич Васильев
Хорошие парни не пьют коктейли
Мой отец говорил, чем меньше в книге событий, тем лучше. Если же автору удаётся написать роман, в котором вообще ничего не происходит, это можно считать выдающимся писательским успехом, а книгу – несомненным литературным шедевром. Ещё отец говорил, что жизнь – это книга, которую каждый человек своими поступками пишет для себя сам. Не знаю, откуда отцу было так много известно о книгах. По крайней мере, мне ни разу не довелось увидеть его с книгой в руках или читающим хоть что-нибудь. Не знаю даже, умел ли он читать. Ну да какая разница. Его слова о книгах звучали осмысленно и мудро, потому я сызмальства твёрдо для себя решил, что буду писать книгу своей жизни так, чтобы она непременно вышла хорошей.
Мать тоже со мной разговаривала. Не о книгах, конечно, но о вещах не менее важных. «Хорошие парни не пьют коктейли» – говорила она, глядя на меня с внимательным прищуром и весомо кивая. В этих её словах таился изрядный запас житейской мудрости. Переплетаясь смыслами и не вступая в противоречие друг с другом, отцовские и материнские наставления учили меня хорошему. Не пить коктейли – это отлично укладывалось в мои планы на жизнь, в которой не должно произойти ничего, как в лучшей на свете книге. Ясно как светлый день, что распитие коктейлей – безусловно событие, а событийности следует чураться и избегать всеми возможными силами и способами.
Книга моей жизни росла и пополнялась листами прожитых дней более чем удовлетворительно. Я чувствовал, что время протекает именно так, как полагается – тихо и незаметно.
– Чем меньше в книге происходит, тем лучше, – сказал отец тем утром. И продолжил, как продолжал каждое утро: – Жизнь человека – книга, которую он пишет.
Я ждал, что мать выскажется на счёт хороших парней и коктейлей, и внутри меня вновь, как это происходило каждое утро, поднимется волна благодарного и гордого тепла от осознания того, что я самый что ни есть хороший парень. Но ожидаемое не произошло. Слова отца стихли, их эхо успело опасть на пол и остыть подобно искрам, некогда вылетевшим из костра, что давно угас. Я продолжал ждать усердно и терпеливо, но кроме тишины не пришло ничего.
Желтоватый дневной свет постепенно потерял прозрачность, посерел, а потом сгустился до чернильно-угольной непроглядной тьмы. Во тьме мне сделалось страшно и одиноко, я понял – матери больше нет рядом. Осознавая эту жестокую, беспощадную, несправедливую, но при этом абсолютно неотвратимую правду, всё глубже и глубже вонзающую в моё нутро ледяные иглы, я бездвижно сидел возле отца. Я находился подле него так долго, что его слова о книгах и жизни покрылись сетью морщин, иссохли, разбились внутренним бессилием, развалились на уродливые осколки, а те раскрошились в прах, не более осмысленный, чем пыль, которой после смерти становятся бабочки моли. Понимание того, что книга моей жизни не будет ни безупречной, ни просто хорошей, заразило меня отчаянным безразличием.
Более не страшась привнести в свою жизнь события, я встал с пола и огляделся. Вот кресло матери, её кровать, её стол, её вещи, застывшие холодной коркой, её муж – всё её здесь, кроме неё самой. Была ли она сама своей собственной? Я пересек комнату, подошел к тяжелой двери, ведущей наружу, и распахнул её. Всё, что обитало за дверью, молниеносно меня заметило. Оно пёстрой лавиной бросилось в мои глаза, уши, ноздри, рот, трахеи и лёгкие. Я успел подумать, что этот поток неизбежно сомнёт меня, перемелет, распылит и сделает своей частью, но едва я так подумал, лавина потеряла ко мне интерес. От всего, что существовало за дверью, осталось только дощатое крыльцо, на котором толпилась дюжина голубовато-синих цилиндров.
Я нагнулся и взял один из цилиндров в руку – тот вольготно расположился в моей ладони. Прохладный. Металлический. Но легкий. Я сжал пальцы, и цилиндр с царапающим барабанные перепонки звуком смялся. Отбросив испорченный цилиндр, я подобрал его копию. Через блестящий голубовато-синий бок косо тянулась игриво приплясывающая надпись – «Джин-Тоник», а под ней строчка более строгого текста – «слабоалкогольный коктейль». Миг прозрения…
Какая-то часть меня или все части сразу ожидали, что сейчас всё станет ясным и понятным. Но… если коктейль – это полый цилиндр, металлическая туба, как его можно пить? Хорошие парни не пьют коктейли… Означает ли моя неспособность пить металл то, что я хороший парень? Возможно ли, что плохие парни могут пить металл, как жидкость? И если да, то зачем им это? Моя мать то ли недоговаривала, то ли запуталась или сознательно вводила меня в заблуждение. Раньше я ни секунды не сомневался в мудрости её слов, а теперь… Что если и отцовская мудрость не выдержит проверки и стушуется при столкновении с миром, наполняющим задверное пространство? К чёрту утешение, дайте мне правду!
Не запирая дверь, я ступил обратно в дом. Он изменился изнутри: стал тесным и жалким – таким же жалким, как ворчливое постанывание и погромыхивание коктейлей, чьи смятые металлические тела на крыльце ворошили шлепки и пинки ветра.
– Отец, – позвал я, вглядываясь в тесноту и жалкость своего жилища.
– Кот, – отозвался голос отца, одинаково тихий и хриплый.
– Кот? Но ведь ты говорил – книга.
– Кот, – без тени упрямства повторил отец. – Маленький кот… как это называется? Ах, да – котёнок. Котёнок с оранжевыми волосами, то есть… шерстью… Да, рыжий котёнок.
– Рыжий котёнок?
– Рыжий котёнок, – отец причмокнул губами, будто бы желая распробовать вкус этих слов. – Я был совсем еще небольшим мужчиной, э… мальчиком, когда принёс в дом рыжего котёнка. Он был очень красочен… красив, этот котёнок, хоть мы и повстречались возле сугроб… склад… мусор… да, возле помойки. Котёнок был вежлив, ласков. Я сразу понял, что понравился ему. Мы должны были стать дружиной… подружниками… подорожниками…
– Друзьями? – предположил я.
– Но отец… – глухо продолжил отец. – Отцу не понравился котёнок. Он не хотел нашего содружества. Он говорил котёнку грубо, без уважения, как с негодным спутником… ступенькой… преступником. Я видел, как страдает маленький оранжевый кот. Я страдал этим… от этого. Кот был вежлив, он не считался… не щетинился… не защищался – был для такого слишком вежливый. От этого я страдал ещё больнее… больше. И когда страдать сильнее стало невообразимо… невыносимо… невозможно, я сделал. Я сделал это – то, что должен был сделать котенок, но для чего он был слишком вежлив. Я взял отечественные… отеческие… отцовские сапоги – в них он ходил охотиться, рыбачиться… Огромные сапоги, тягостные… тяжелые, мне до ремня… до пояса. Я взял сапоги и написал…
– Книгу?
– Что? – отец вздрогнул и часто-часто заморгал.
– Ты взял сапоги и написал книгу?
– Пф, книгу, – презрительно фыркнул отец. – Что книга? Чем меньше в книге происходит, тем лучше. А коли ничего бы в той книге не происходило, то и ладно. Вот жизнь человеческая – это книга настоящая. Что человек поступками своими на пути жизненном напишет, то о себе и сам он, и другие о нем в той книге прочитают. Как на плите могильной – две даты, мордочка из овального иллюминатора выглядывает, помним, любим, скорбим, от семьи родных и друзей близких. Кажется, будто пустяк, каменная открытка с того света. Ан нет, не открытка это, а целая книга, в которой целая жизнь человеческая от первого вздоха до последнего. Сколько же в этой книге горестей, бед, страданий и лишений, сколько боли – вообразить страшно. А ты через силу, через слёзную пелену, через неумение чувствовать пробейся, прорвись, проклюнься, как росточек одуванчика сквозь чёрную смерть асфальта проклёвывается. Распусти голову цветочную солнечно-жёлтую, поседей до пуха, облети до пористой лысины, и тогда поймёшь – не в буквах книга, а в корнях твоих. Головой ты думаешь, будто живёшь, растёшь, к свету тянешься жадно, а корни-то – они заживо похоронены, пронзают землицу жирную, к покойникам стремятся – глубже, глубже, глубже…
Отец умолк. Я смотрел на него и видел будто бы впервые. За короткое время он успел дважды перемениться. Отец, которого я знал, не походил ни на растерянное существо, рассказывающее о рыжем котёнке, ни на дремучий кладбищенский напев.
– Отец, что случилось с моей матерью? – спросил я. Ответа не последовало. Я дотронулся до отцовской руки. Вместо человеческой плоти мои пальцы коснулись бурого листа, сухого и ломкого. Я попытался заглянуть отцу в глаза, но глаз на его голове не оказалось. В безветренном воздухе комнаты покачивалась серая, испещренная глубокими чёрными порами головка облетевшего одуванчика. Корни – я опустил взгляд, чтобы отыскать их. В том месте, где отец врастал в пол – или вырастал из него? – облезлый паркет бугрился. К каким бы покойникам – глубже, глубже и глубже – ни устремился отец, находились они, очевидно, под фундаментом дома. Или фундаментом дома, в котором я родился и провёл все эти годы, слушая наставления отца и матери, и были покойники? От этой мысли мне стало невыносимо тоскливо.
Не зная, что делать, я принялся не делать ничего. Или делать ничто. Так или иначе, с каждой сменой дня и ночи заниматься этим становилось всё труднее. Однажды трудность набрала критическую массу и окуклилась, а когда я расковырял кокон, из него подобно бабочке выпорхнула невозможность. Я понял, что и мне пора покинуть кокон неделания, а вместе с ним и родительский дом, чтобы…
Чтобы что? На этот вопрос можно ответить по-разному. Чтобы выяснить, что случилось с матерью. Чтобы узнать, как плохие парни пьют коктейли. Чтобы глотнуть свежего воздуха, в конце концов. Но единственным честным ответом была полная всепоглощающая невозможность оставаться. Оставаться самим собой – бездеятельным, с пустой головой и корнями, стремящимися все глубже, глубже и глубже – к фундаментальным покойникам.
Я вышел на крыльцо. От смятых коктейлей не осталось и следа. Должно быть, приходили плохие парни и выпили их. Стоит ли мне опасаться встреч с плохими парнями и избегать их? Ещё один вопрос, поиски ответа на который достойны того, чтобы покинуть мою скорбную обитель. Отважно и, вероятнее всего, безрассудно обнажив органы чувств, я сделал шаг с причала крыльца в струящиеся потоки окружающего мира.
Мир оказался гораздо больше, плотнее и гуще, чем я мог вообразить. Не то что бы я думал, будто родительский дом стоит посреди пустыни, но такого буйства внешнего мира я не ожидал. У меня решительно не хватало глаз, ушей, носов, ртов, пальцев и мозгов, чтобы увидеть, услышать, понюхать, попробовать на вкус, потрогать и понять его весь целиком. Мир прорисовывался кусочками, лоскутками. Пока я сосредотачивался на каком-то фрагменте, он становился объемным и фактурным. Но стоило только сместить центр внимания на другой фрагмент, как предыдущий расплывался пятном, лишённым четких очертаний.
Исследуя окружающий мир, я старался не отходить далеко от родительского дома. Держался так, чтобы он в любой момент мог вернуться в поле моего восприятия. Так было спокойнее и проще делать заключения, давать оценки и приходить к соглашению с самим собой. Например, вот дерево – какое оно? Сравнив дерево с домом, я без усилий заключил, что оно высокое, красивое и приятно пахнущее. Вот птица – маленькая, красивая и суетливая. Вот автомобиль – небольшой, уродливый и необязательный. Вот человек… ещё человек, ещё человек, ещё человек, ещё, ещё и ещё! Как же много в этом мире людей! Потрясающе и обескураживающе. Если я стану давать оценки и делать заключения касательно каждого человека, то этим всё и закончится – ни на что другое меня попросту не хватит.
Интересно, окружающему миру действительно нужны все эти люди? И если да, то для чего? Вот, к примеру, кто-то создан быть отцом, кто-то – матерью, кто-то – мной, кто-то – плохими парнями, пьющими коктейли. А как на счет всех остальных? Предположим, есть осмысленные человеческие роли, о которых я не знаю. Сколько таких ролей может существовать – десять, двадцать, тридцать? Но люди – их же тут сотни, если не тысячи!
– Эй, парень, – из омута ошарашенных размышлений меня выдернул голос, определённо человеческий. Сверившись с родительским домом, я решил, что обладатель голоса молодой мужчина, толстый и, возможно, опасный.
– Ты продаешь или покупаешь? – пристально глядя на меня мутноватыми глазками, спросил мужчина. Вопрос поставил меня в тупик. Не зная правильного ответа, я произнес первое слово, всплывшее в голове: – Клееед.
– Что? – богатое щеками лицо молодого человека изобразило гримасу гадливого удивления.
– Клееед – тот, кто ест клей, – пояснил я. – Помимо рациона, клееед примечателен тем, что из шести букв, составляющих его название, три – это буквы «е», стоящие подряд. Также три буквы «е», стоящие подряд, встречаются в таких словах, как змееед и кривошеее.
– Ааа, понятно, – рот мужчины растянулся вширь, обнажая небольшие желтоватые зубки. – Значит, употребляешь.
– Всякое бывает, – неопределенно ответил я, радуясь тому, что разговор понемногу налаживается. Подумав, что будет глупо не воспользоваться случаем, я перехватил инициативу и задал беспокоящий меня вопрос: – Кстати, вы не знаете, где неподалеку… коктейли?
– Не морщи складку, я тебе сам замиксую – лучше не захочешь, – мужчина странно моргнул одним глазом. – О цене договоримся.
– «Джин-Тоник»? – мой собеседник, очевидно, был плохим парнем, но я решил, что уточнение не будет лишним.
– Тю, так ты алкаша по слабенькому, – плохой парень разочарованно выпустил воздух через стиснутые зубки. – Беги к мамке, не то заругает.
– Вы знаете, где моя мать? – я не мог поверить в такую удачу.
– Ага, моему псу свистульку муслявит, – плохой парень трижды удовлетворённо хрюкнул.
– Вы не могли бы отвести меня к своему псу? Или, если вы сейчас заняты, хотя бы подсказать, как его найти?
– Иди на запах мамкиной шмоньки – не промахнёшься, – плохой парень снова довольно захрюкал.
– Спасибо! Вы мне очень помогли! – слово шмонька мне ни о чем не говорило, но я подумал, что продолжать заваливать человека вопросами будет невежливо. Чем бы ни была шмонька, раз она принадлежит матери, то и пахнуть должна матерью. К тому же собака со свистком – хороший ориентир. Едва ли поблизости много таких собак, да еще и пахнущих моей матерью.
– Обращайся, ебукентий, – исторгнув эти слова, плохой парень выпал из моего внимания и растворился в завихрениях окружающего мира. Я же, активно втягивая воздух через ноздри и держа глаза предельно широко открытыми, отправился на поиски его собаки и своей матери.
Собак в окружающем мире оказалось меньше чем людей, но всё равно очень много. Некоторые из них больше чем на собак походили на праздник, смех, глупость, жадность, голод, самолюбование, черную дыру, обезьяну, кота или персиковое варенье. Ни одна из встреченных мною собак не демонстрировала наличия свистульки и не пахла моей матерью. Но я не собирался сдаваться. Хотя бы потому, что сдаваться мне было абсолютно некому.
– ТЫ ЧЕГО ЭТО? МОЮ СОБАКУ НЮХАЕШЬ ЧТО ЛИ?! – пророкотал громоподобный голос. Несмотря на ошеломительную мощь, скалистую твердость и бездонную глубину, голос определённо принадлежал человеку. Я попытался оценить говорящего, метнулся взором к родительскому дому и – морозный ёршик оторванности скользнул по моему позвоночнику – не смог его отыскать. В погоне за собакой со свистулькой я так увлёкся, что совершенно заблудился и доподлинно потерялся.
– БОЛЬНОЙ ИЗВРАЩЕНЕЦ!!! – продолжал греметь голос.
– Я здоровый, – возразил я механическим образом, думая о том, что теперь потеряно всё – мать, дом и я сам.
– ЗДОРОВЫЙ ИЗВРАЩЕНЕЦ? А ТЫ СМЕШНОЙ, – голос расхохотался.
– Возможно, вы правы, – согласился я. – К сожалению, я не могу это проверить. Сейчас, когда я потерял родительский дом, мне не с чем себя сравнить. Поэтому не могу сказать, кажусь я смешным или нет. Вы, вероятно, не теряли дом, и ваша оценка должна быть близка к объективности.
– НО ТЫ ЖЕ СКАЗАЛ, ЧТО ЗДОРОВ. КАК ТЕБЕ УДАЛОСЬ ЭТО ПОНЯТЬ, ЕСЛИ ТЫ НЕ МОЖЕШЬ ОЦЕНИВАТЬ СЕБЯ?
– Справедливое замечание. Правильно было бы сказать, что я был здоров, когда ещё мог себя оценивать. К текущему моменту всё могло измениться. Не исключено, что я и вправду стал больным извращенцем.
– С ТОБОЙ ВСЁ В ПОРЯДКЕ?
– Не знаю. Когда я находился дома, со мной всё было не в порядке – я испытывал страх, одиночество, бессмысленность и невозможность. Теперь же я не могу сказать ничего определённого ни о себе, ни о ком-то другом.
– ДАЖЕ ОБО МНЕ? ПОСМОТРИ НА МЕНЯ. ПО-ТВОЕМУ, Я КРАСИВАЯ?
– Я же говорю, что не знаю. Я не могу сравнить вас с родительским домом.
– А ТЫ СРАВНИ МЕНЯ С СОБОЙ.
– Вы меня не слушаете. Повторю еще раз – я и себя не могу сравнить с домом.
– ТОГДА СРАВНИ СЕБЯ СО МНОЙ.
– Но это же… – я хотел сказать «невозможно», но вспомнил вылезшую из кокона бабочку невозможности – её здесь не было.
– СМОТРИ. У МЕНЯ ВОЛОСЫ ЦВЕТА ЦЫПЛЁНКА. Они не очень длинные и немного вьются, но я считаю их довольно красивыми. Видишь?
– Э… – я посмотрел и действительно увидел что-то цыплячье и довольно красивое. Удивительно, после слов про цыплёнка голос из гремящего, сотрясающего всё внутри и вокруг меня, стал тихим, приятным и успокаивающим.
– У меня зелёные глаза. Как светофоры. Видишь?
– Да, – на волнистом цыплячьем фоне зажглись два изумрудно-зелёных огонька.
– У меня аккуратные аристократические уши и рот, а нос… нос, конечно, мог бы быть поаккуратнее и поаристократичнее. Видишь?
– Вижу, – на меня с озорством и любопытством смотрело улыбающееся девичье лицо.
– У меня лучший в мире рост, изящная шея, а запястья такие, что с ума сойти можно. Лодыжки с коленями тоже не подкачали. Что касается бёдер, то… Эй! Куда это ты пялишься, грязный извращенец?!
– Простите, я… я вовсе не…
– Да расслабься ты, я просто шучу, глупый, – девушка, чей облик полностью сформировался в моем восприятии, звонко рассмеялась. – Так что скажешь – я красивая?
– Да. Вы очень…
– Стоп. Прежде, чем ты начнёшь петь дифирамбы и слагать оды в честь моей ослепительно-неземной красоты, давай договоримся – ты прекращаешь мне тут выкать и начинаешь тыкать.
– Тыкать вам… Не понимаю. Куда тыкать, чем и зачем?
– Какой ты остроумный, – девушка подняла глаза так высоко, что на виду остались только белки. – Обращайся ко мне на ты. Хорошо?
– Хорошо, если вам… то есть, если тебе так больше нравится.
– Ладно, будем считать, что дифирамбы и оды ты восторженно изложил, а я благосклонно выслушала. Теперь скажи, красив ли ты?
– Ну… – держа на периферии зрения девушку, я внимательно вгляделся в себя. – Если сравнивать с тобой, то не очень.
– О, да ты не безнадёжен. По крайней мере, как дамский угодник, – девушка хихикнула. – А теперь давай, выкладывай начистоту, за каким чёртом ты обнюхивал Бегемота.
– Бегемота?
– Да, моего пса. Небольшая культурологическая справка в рамках минуты бесполезной информации. Я назвала собаку Бегемотом в честь одноименного христианского демона, отвечающего за плотские желания, в особенности – за чревоугодие. Что-что, а пожрать мой Бегемот горазд феноменально. Так зачем ты нюхал обжору?
Опустив глаза, я встретился взглядом с коротким, но очень широким псом. Он каплеобразно сидел у ног хозяйки, демонстрируя толстые складчатые лапы, махровое полотенце розового языка и взор, в котором читались вселенская скорбь и покорнейшая мольба о вкусном.
– Я ищу пса со свистком, пахнущего моей матерью.
– Ничего себе, – девушка присвистнула. – А я думала, что это у меня необычное хобби. И много в твоей коллекции собак со свистками, пахнущих матерью?
– Ни одного. То есть, нет никакой коллекции. Моя мать исчезла, и один неравнодушный молодой человек подсказал, что она с собакой, у которой есть свистулька, а найти ее можно по запаху.
– Похоже, этот твой неравнодушный молодой человек совсем того – в смысле, крайне экстравагантная персона. С чего ты взял, что его словам стоит доверять?
– Он плохой парень, знает про коктейли и…
– Я так понимаю, это длинная и очень увлекательная история. Однако вечереет и хуже того – холодает, – девушка зябко поёжилась. – Да и если Бегемота не покормить в ближайшее время, то он нас слопает. Предлагаю продолжить беседу у меня в уюте электрического освещения за кружкой чего-нибудь согревающего. Как ты на это смотришь?
– Я сочетаю оптическое внешнее зрение и внутреннее умозрительное восприятие.
– Ты просто прелесть. Значит, решено – идем ко мне.
– А твоим родителям это не причинит беспокойства?
– У меня только бабуля и ей всё равно – она чистейшей воды божий одуванчик.
– Сочувствую, – от воспоминания о пожухших листьях и облетевшей голове отца в моей гортани завибрировала заунывно-тягостная струна.
– Чего? – девушка приподняла одну бровь. – Впрочем, не важно. Я за любую эмпатию. Раз ты способен на сочувствие, то, скорее всего, не окажешься кровавым маньяком и не пустишь меня с бабулей на фарш или винегрет. Ведь не пустишь же?
– Не пущу, – согласился я. – По крайней мере, раньше я никого не пускал ни на фарш, ни на винегрет. Не испытывал в этом ни потребности, ни желания, и сейчас не испытываю.
– Вот и прекрасно. Бабуля у меня лапочка, но, боюсь, если я приведу домой убийцу, то даже она такое не одобрит. А теперь – вперед! Точнее, сначала налево, потом под арку, затем срежем наискосок через детскую площадку, а уж потом – полный вперед! – скомандовала девушка. Бегемот послушно оторвал бочкообразное туловище от земли и дрябло, но целеустремлённо понёс его налево. Хозяйка последовала за псом, а я замкнул процессию.
На ходу я смотрел по сторонам и удивлялся тому, насколько светлым, мягким и воздушным в загустевших сумерках выглядело всё – разлапистые деревья, задравшие ветви в немом вопле, тараканистые кусты, жмущиеся к обочине, гулкие остовы автомобилей, неподвижные и мчащиеся по шершавым вкусовым бугоркам языка дороги, и мимоидущие люди, здесь и сейчас пишущие книгу своей жизни. Параллельно с этим я заглядывал в себя и поражался, как же светло, мягко и воздушно в моей внутренней обволакивающей кисельной мгле. Со мной явно что-то случилось, и это что-то поработало и снаружи, и изнутри. Опасно ли это? Скорей всего, опасно. Но будь безопасность моим приоритетом, я бы не ушел из родительского дома. Может быть, чувство опасности – как раз то, к чему я стремлюсь. Иначе почему дома я был не в порядке, а сейчас упорядочился чуть ли не до алфавитного перечня?
– Вот и непреступная башня, в которой я заточена большую часть времени, – девушка указала на большой некрасивый дом с прямоугольной крышей, прямоугольными окнами, прямоугольными балконами и вереницей прямоугольных дверей.
– Разве башня не должна в вышину быть больше, чем в ширину? – я сравнил дом с собой и пришел к заключению, что из нас двоих на башню сильнее похожу я.
– Это многоподъездная башня, – девушка слегка наклонила голову и коротким движением свела и развела плечи. – И вообще, главное, что я там томлюсь. А раз я – прекрасная принцесса, то любое место моего томительного заточения автоматически получает статус непреступной башни.
– Принцесса? – от этого слова повеяло чем-то таким, чему здесь не место или не время, а, быть может, не то и не другое сразу. Слово «принцесса» распускалось на кончике языка шипящим фонтаном искристых брызг, фруктово-сладких и прохладно-свежих. Этот фонтан требовал торжества и яркой роскоши, которой я не чувствовал ни оптически, ни внутренне.
– Самая натуральная принцесса, можешь не сомневаться. Мой папа был королем неудачников, так что всё по закону. Ну что, ты готов идти на штурм неприступной башни, мой отважный рыцарь? – глаза девушки искрились так же, как слово «принцесса».
– Не знаю. Я никогда прежде не ходил на штурм. Кроме того, я и не готовился на него идти. Можно допустить, что я был рождён готовым идти на штурм, но мне так не кажется.
– К чёрту ложную скромность. На штурм! – принцесса распахнула передо мной дверь. Я вошел в мерцающее чрево многоподъездной башни и погрузился в удушающие миазмы её желудочных соков и кишечных газов.
– Не обращай внимания на вонь. Это дракон воздух портит. Мы с Бегемотом привыкли, и ты привыкнешь, – принцесса с псом уже штурмовали ступени башни.
– Дракон? – я насторожился, но продолжил штурм.
– Кто, по-твоему, сторожит принцессу, заточённую в башне, зубная фея-крёстная? На самом деле, в этой башне целых два дракона. Одного зовут Мусоропровод, а второго – Лифт. Оба дракона по сути одинаковые, только первый питается мёртвыми отбросами, а другой – живыми.
– А нас они не съедят? – я задумался, насколько это должно быть неприятным, когда тебя едят.
– Во-первых, мы с тобой не отбросы. А во-вторых, драконы настолько обленились, что если ты сам к ним в пасть не залезешь, то они тебя не достанут. Так что не дрейфь, мой отважный рыцарь, и двигай ногами активнее, нам на девятый этаж.
Штурм башни оказался мне по силам, но принцессе и Бегемоту подъем дался с куда большей лёгкостью. Я клокотал тяжелым зловонным воздухом, шумно бился кровью в виски и барабанные перепонки, жарко испарялся лбом и подмышками, а девушка и пёс не демонстрировали ничего подобного.
– Кому нужен фитнес, когда есть девять этажей, – принцесса порхнула в отходящий от лестницы темный коридор, звякнула металлом, и по стене расползся медово-жёлтый прямоугольник. – Заходи. Куртку можешь сюда повесить. Вот тапочки.
В обители принцессы было светло и отчего-то неловко. Пахло травами. Я подумал, что запах исходит от бабушки-одуванчика.
– Бабуля, у нас гости, – пропела девушка.
– Что же ты не предупредила? Я бы прибралась тут, борщ сварила, пирожков испекла, – задрожал скрипучий голос, следом за которым в моё восприятие проникла фигура. Она была маленькая, слепленная как песочный куличик, и при этом определённо принадлежала человеку, а не растению. С одуванчиком фигуру роднила разве что белоснежная пушистая головка, подрагивающая в безветренном воздухе.
– Не беспокойся, бабуля. Чай у нас есть, тортик еще остался, печенье, так что не пропадём.
– Не пропадём, не пропадём, – ворчливым эхом повторила бабуля. – Всё не по-людски, да не как у людей. Ты меня хоть представь кавалеру-то, непропадуха.
– Бабуля, знакомься, это… Иннокентий, – я понял, что речь идёт обо мне. Больше ей здесь идти было не о ком.
– Иннокентий, Кеша, Кешенька, – бабуля несколько секунд двигала челюстями, затем, распробовав имя, произнесла: – Что ж, очень приятно.
– Иннокентий, это – бабуля, прошу любить и жаловать.
– Но… – не успел я сформулировать возражение, как принцесса перебила меня: – Иннокентию тоже очень приятно, бабуля. А теперь, когда с официальной частью покончено, пойдемте пить чай.
– Вы пейте, общайтесь с Кешенькой, ваше дело молодое, а я пойду к себе, телевизор посмотрю, – бабуля исчезла из моего восприятия так же быстро, как появилась. Следом за ней померкли и пропали принцесса, Бегемот, а потом и я сам.
– Ты чего залип? – голос, заставивший меня вернуться к сфокусированному вниманию, принадлежал принцессе. Мы с ней сидели за столом, укрытым скатертью в красно-белую клетку. Прямо перед нами благоухали по большой глазурованной кружке и цвели фальшивыми кремовыми цветами два куска торта, сверху из абажура лился апельсиновый свет, а внизу и сбоку над миской сладострастно и алчно чавкал Бегемот.
– О чем задумался? – пристально глядя на меня снаружи и изнутри, принцесса отхлебнула из кружки.
– Почему ты сказала бабуле, что меня зовут Иннокентий?
– Иннокентий происходит от латинского слова Innocentius – «невинный». Хорошее имя и тебе очень подходит, – принцесса улыбнулась так, как будто она загадала загадку, отгадки к которой не знает никто, кроме нее. – Только не говори мне, что ты уже утратил невинность – никогда не поверю. А если поверю, то не переживу этой утраты.
– Есть ли за мной вина, не знаю, но виновным себя не ощущаю, – прислушавшись к ровной пульсации своих мыслей, сказал я. – Только Иннокентий – это не моё имя.
– Ну и что? – принцесса чуть наклонила голову и свела-развела плечи как тогда, перед штурмом башни. – Бабулю, знаешь ли, тоже не бабулей зовут. Я буду называть тебя Кешей. Если не нравится, то тебя тут никто насильно не держит, можешь идти на все четыре стороны.
– Сторон больше, чем четыре. И идти сразу на все стороны не получится, только на какую-то одну.
– Ой, Кеша, не придирайся к словам и вообще не будь занудой, – принцесса подняла глаза и блеснула белками как тогда, когда я спросил про тыканье. – Хуже занудных и душных парней только истеричные, самодовольные, тупые, озабоченные, ленивые, ревнивые, агрессивные, шовинистические и…
– Пьющие коктейли, – я не собирался перебивать принцессу, но слова самостоятельно пробили себе путь сквозь слои моего тела, разжали сомкнутые челюсти и вырвались изо рта.
– Коктейли? – принцесса приподняла одну бровь как тогда, когда я выразил сочувствие. – Если коктейли безалкогольные, то пусть пьют на здоровье.
– Хорошие парни не пьют коктейли, – фраза выскочила из меня, как высвободившаяся пружина из разбитых часов.
– С безалкогольных коктейлей парни переходят на слабоалкогольные, а потом моргнуть не успеешь, как их недельным рационом и пределом мечтаний становится ящик водки – ты это хочешь сказать?
Я пригляделся к своим желаниям и не обнаружил ни одного: – Нет, я не хочу этого говорить.
– Тогда пей чай, ешь торт и будем спать ложиться, уже поздно, – принцесса широко зевнула и потерла глаза достаточно настойчиво, чтобы они порозовели.
Стол с клетчатой скатертью и льющим свет абажуром сменились кроватью и сумраком. Я лежал между принцессой и Бегемотом, смотрел в потолок и не мог понять, действительно ли я его вижу. Может быть, мне только кажется, что я вижу потолок, потому что это естественно – если лежишь в кровати и смотришь вверх, то что ещё увидишь? Всё просто, пока не начинаешь задавать вопросы. Например, с чего я так уверен, что смотрю именно вверх? Ведь точка отсчета – линия горизонта, которую я сейчас не вижу. Я потерял её из виду так же, как родительский дом. Поэтому я могу только предполагать, что верх там, где я его чувствую, и верить своим предположениям и чувствам. Но насколько они надежны? Принцесса научила меня оценивать явления, не опираясь на фундаментальных мертвецов, но… Что если этот урок лишь иллюзия опыта, и мне лишь чудится, что я чему-то научился? Возможно, бабуля принцессы мне показалась человеком, а не растением, из-за того, что мои настройки безнадёжно сбились? Или, что хуже того, принцесса всего лишь показалась мне красивой, а на самом деле…
– Тоже заснуть не можешь? – своим вопросом как плотиной принцесса перекрыла поток моих беспокойных мыслей.
