Глеб Иванович Успенский
Очень маленький человек
III
Признаюсь откровенно, все, что вспомнилось мне под влиянием неприятного состояния моего духа, – все это крайне односторонне и вовсе не рисует настоящего положения дела. Я был слишком недоволен сам собой, чтобы раздумывать о таких вопросах, которые в более спокойном состоянии духа неизбежно должны бы занять мое внимание, как это и случилось впоследствии. Если бы мне пришло в голову подумать о том, что мысль, не пользующаяся правом жизни, должна неизбежно сгнить в уме, обладающем ею, должна пройти все фазисы разложения, то мне, наверное, стали бы понятны все явления куприяновского процесса, не относящиеся исключительно к желудку и карману. Мне бы стали понятны и злость, наполняющая воздух, злость на себя и на других, и желание на все плюнуть, пустить в лоб пулю и проч.
Но тогда ничего подобного не приходило мне в голову.
В ту пору я мог чувствовать только сумбур, царствующий в человеке и в том обществе, в которое я попал. Жизнь этого общества, так, как я мог видеть ее, представлялась мне каким-то балаганным, но тягостным представлением, кошмар которого мучил меня всю ночь.
Я то сидел на лавочке, на ветру, то уходил в каюту, где уже спали, но опять возвращался на воздух, подавляемый все тем же сумбуром.
Проснулся я в каюте на койке, когда уже пароход шел на всех парах. День был превосходный. Волга сияла солнцем. Воздух был чистый, свежий и целительной струей лился в грудь. Я начинал было уже подумывать о том, какие, должно быть, глубокие страдальцы все эти люди, – но, к моему несчастию, и тут, на пароходе, то там, то сям я продолжал встречать кое-какие слова и речи, напоминавшие всё о том же кошмаре.
– Ежели бы мне сто-то рублей, как вот вы ежемесячно получаете, – говорит какой-то священник какому-то чиновнику, – я бы бога благодарил… Ни минуты бы не остался в духовном звании…
Чиновник возразил на это, что сто рублей вовсе не сладки, что за них надо переделать тьму таких дел, в которых сам черт сломит ногу…
– А у вас что? – прибавил он. – Появился червь, пошел поп, отслужил молебен, мужики его угостили, денег дали, – чего ему? лежи да спи… А тут сиди, усчитывай там кого-нибудь…
– Червь! – воскликнул священник, – рубль серебром вы за него получили, прекрасно; а позвольте узнать, стоит ли этот рубль того огорчения, которое он несет вам в душу?.. Да, я рубль этот получу, принесу домой и могу лечь спать, но засну ли? вот что!
– Отслужил молебен, – рубль взял, да и спи, вот и все!.. – твердил чиновник.
Ложь и вранье до такой степени мне опротивели, что я бог знает что бы дал в эту минуту, если бы мне пришлось увидеть что-нибудь настоящее, без подкраски и без фиглярства; какого-нибудь старинного станового, верного искреннему призванию своему бросаться и обдирать каналий, какого-нибудь подлинного шарлатана, полагающего, что с дураков следует сдирать рубли за заговоры от червей, словом, какое-нибудь подлинное невежество, – лишь бы оно само считало себя справедливым… Я ушел с верхней палубы вниз, где сидел народ все больше серый, черный даже, и скоро увидел, что желания мои могут быть удовлетворены весьма щедро.
Чтобы отдохнуть и дать отдохнуть читателю, я приведу здесь кое-что из слышанного мною в толпе, тем более что со временем это слышанное мне очень пригодилось.
Я вошел в толпу и остановился где пришлось.
– Вот как перед истинным богом! – крестясь и снимая шапку, говорил мещанин двум девушкам, тоже мещанкам, ехавшим со старушкой матерью. – Умереть на месте, ежели вру хоть на волос!..
– Вот чудеса-то! – воскликнули девушки, как, должно быть, восклицают, когда действительно случаются какие-нибудь чудеса. – И где же это было?
– Околеть на месте: в Казани было!.. Видите, как: я, деверь, кума, золовка, шурин, – все мы ходили вместе туда. Приходим – а он ест ее!..
– Кошку? – привскокнув, воскликнули девицы.
– Ее-с! Живую кошку, как перед истинным Христом моим! – воротит шкуру с затылку и питается ее кровию… Так и на афише было сказано. За вход двадцать пять копеек взяли…
– Ну уж это удивление! – сказала мать девушек. – Именно удивление! У нас бы, – в нашем городе, по три рубли платили бы, ей-ей… Ну и что же?.. – как бы растерявшись от разнообразия и силы этого впечатления, продолжала она. – Как же он… Я думаю, ведь его не допустят к святому причастию после этого злодейства?
– С дозволения начальства! – сказал мещанин с покорностию в голосе.
– Что ж такое, что начальство дозволяет, – вмешалась одна из девушек: – он сам должен отвечать на том свете… Нешто можно есть кошек? Глядеть-то на это и то грех перед богом.
Это было сказано с такой энергией и убеждением, что мещанин не пытался возражать и в раздумье сказал:
– Так-то так…
– Отчего же смотреть-то? смотреть-то не грех, я думаю? – попробовала было вставить мать.
– Что смотреть, что есть – все одно! – сказала дочь решительно. – Не платили бы ему денег, небось не ел бы…
– Мату-ушка-а! – перебил эту негодующую речь какой-то старик, сидевший на полу. – Не платили бы, не ел бы и сам бы с голоду помер! Начальство и это дозволяет, да что хорошего!.. Ведь и ему есть-пить надо! Родная! Он бы, может, говядинки-то и охотнее бы поел, чем кошку-то, да нету ее… Чай, и самому не сладко…
– Это верно! – оправившись, вставил мещанин: – потому он из дворовых людей господ Елистратовых, а уж это через великую бедность за иностранца объявился…
– Бедна-асть! бедность, матушка, кошек-то ест, она и виновата, она и перед богом ответит!..
Девушка даже вспыхнула, так подействовала на нее речь старика, вдруг осветившая совершенно новым светом все ее с таким искренним убеждением высказанные соображения…
Давно уже я не видал такой искренности, и теперь мне стало немного повеселей на душе.
– Да, – со вздохом произнес кто-то, продолжая разговор в стороне. – Тоже трудновато наживать эту проклятую деньгу!..
– И-и-и трудно!.. – тотчас же последовал ответ. – Кого деньги полюбят – сами к тому идут, а уж кого не полюбят, ну – уж тут, брат!
– Тут, брат, лучше человеку лечь да помереть! – сказал отставной солдат.
– Первое дело!..
– Нет! – весело проговорил молоденький купчик. – Нет, что-то, я гляжу, мало охотников помирать-то из-за этого!.. Вишь вон, кошек едят…
Смех.
– А не это, – продолжал купчик, – так и так как-нибудь, своим судом с ними справляются…
Говоря эти слова, он поглядывал на толстого угрюмого купца в лисьей рваной шубе, сидевшего поодаль. Купец как будто понимал, что в этих словах есть для него что-то очень неприятное, и отворачивался в сторону.
– Вот у моего одного приятеля, – продолжал купчик, очевидно намекая на этого же купца, – тоже денег долго не было, тоже они его не любили, а потом вдруг совершенно сделались в него как влюблены… Откуда что взялось!..
– Ну-ну-ну!.. – сказал купец, отодвигаясь. – Очень влюблены!.. Глотка-то больно широка у тебя!..
– Нет, ей-богу, правда! – все веселей и веселей продолжал купчик, очевидно, намереваясь произвести потеху. – Ей, ей, влюбилися… Я уж сколько раз его спрашивал: «Как, мол, ты, Иван Иваныч, разбогател?» – «От бога!» говорит. «Да каким манером? говорю, ты вот что расскажи». Станет рассказывать, все хорошо идет, покуда еще в мальчиках первые сто рублей наживал, все богу молился, а уж за сотней и неизвестно что… Прямо говорит: «А как стало у меня денег тысяч двадцать…» – «Да как же это у тебя стало-то? седой шут!» – Ну, и «бог»!
