Глеб Иванович Успенский
Шила в мешке не утаишь
Это факт радостный!
Рты тестоединских ораторов раскрылись с легкой руки высокопреосвященного Варсонофия… 7 октября было открытие реального училища. Его высокопреосвященство сказал слово[1].
«…Приветствую вас, господа граждане города Тестоединска, с открытием нового источника просвещения, желанного вами, в котором дети ваши могут получить образование, доступное для всех, по их силам. Вас же, господа начальники и наставники училища сего, приветствую с новым поприщем для вашей просветительной деятельности…»
Тут бы, кажется, прямой переход к начальству, которое споспешествовало, и к царю, который одним уже тем, что ровно ничего для училища не сделал, есть истинный его корень и источник… Так бы именно и поступил старинный ритор-оратор, но тут нет! Его высокопреосвященство морщится и пятится в оглоблях благодарения и радования.
«…Правда, – кисловато говорит он, – просвещение предполагается здесь реальное, значит (?) вещественное, житейское, пригодное только для жизни настоящей, временной, которое посему апостол Павел называет «телесным и полезным вмале», то есть на малое время жизни земной, мимолетной…»
Его высокопреосвященство не любит «телесного просвещения» и особенно чего-нибудь «реального, мимолетного»… Несколько лет тому назад гулял он по саду у себя и вдруг наткнулся на какого-то семинариста, над которым владыка перед этим попробовал показать всю ширину вверенного ему богом и царем деспотизма, – и этот-то семинарист, встретив его в саду, поистине «мимолетно», но вместе с тем вполне «реально», то есть «вещественно» и «телесно», ударил его по щеке…
И вот, вместо того чтобы поприветствовать граждан и начальников, расточиться по древу в восхвалениях царя, владыка начинает плести какую-то ахинею о реальном, уничтожать его, рыться в текстах, чтобы раздобыть словечко «вмале», и, сохраняя видимый облик кротости елико возможно, ухищряться, чтобы подавить это реальное, это «вмале».
«…Но добрые христиане, всегда помнящие бога, все дела свои совершают не иначе, как с мыслию о боге, творце вещества (подбирается!) и всего сущего…» (подобрался!).
Тут владыка, очевидно, сцепил после разных маневров вещество с богом и, как локомотив, задул по текстам, как по шпалам, уничтожая самую сущую правду. Мы за ним не последуем. Задача владыки была в том, чтобы опрокинуть на вещество что-нибудь такое, что бы его раздавило… Что такое он опрокинул, нам не интересно, – интересно, что ему надо было толковать о реальном, об этом «вмале», тогда как пять лет тому назад он бы бормотал только о боге, губернаторе да купце Кривокубышкине…
Но едва владыка укатил благополучно по текстам от «телесного просвещения», как выступил простой тестоединский поп, священник И. Хлебонасущенский, и произнес длинное слово. Это слово, во-первых, длинно, во-вторых – самое поповское слово, именно такое, где надо и о боге, и о купце, и о губернаторе, и о председателе земской управы, и так, чтобы все это слилось с царским днем или с рождением у Владимира Александровича[2] сына, – словом, самая обыкновенная, растопыренная ахинея, за которую городской голова дарит обыкновенно гуся или поросенка…
