В оформлении обложки использована картина П. Филонова «Корабли», 1919.
© Текст. Г. Нагорный, 2020
© Агентство ФТМ, Лтд., 2020
Книга, господа, – это большое количество нарезанных в четвёрку листов бумаги разного формата, напечатанных и собранных вместе, переплетенных и склеенных клейстером. Да-с. Знаете ли вы, господа, что такое клейстер? Клейстер – это клей.
Я. Гашек
Флёр, -а, м. (нем. Flor)
1) Тонкая, прозрачная (обычно шелковая) ткань;
2) Скрывающая пелена, которая мешает ясно видеть что-л.; покров таинственности, окутывающий что-л. (Большой иллюстрированный словарь иностранных слов. – М.: ООО «Русские словари»: ООО «Издательство Астрель»: ООО «Издательство АСТ», 2003)
Все события и персонажи являются реальными. Любые совпадения с действительностью намеренны.
В темноте длинных коридоров, петляющих и сворачивающих в самых немыслимых местах, в тупиках и неизведанных пространствах этажей, покрытых пылью и изъеденных грибком, послышалось жужжание и глухое потрескивание, Здание, наподобие мощной турбины, тяжело вдохнуло-выдохнуло, мглу разорвало голубым лучом, яркий искусственный свет полоснул по кабинетам и табличкам, – просочившись в наиболее отдаленные уголки, разбудил служащих, прислуживающих и подслуживающих, оживил всевозможные отделы и ведомства, единственное наружное давно не мытое Окно перелилось из мутно-фиолетового в бутылочно-осколочное… и, наконец, повсюду зажглись режущие глаз многочисленные огни.
Начался обычный трудовой день.
Просыпающиеся, зевающие, суставно-хрустно потягивающиеся чиновники одного из подразделений вяло перекладывали бумаги с места на место, сонно обменивались репликами и делились ночными впечатлениями.
– Представляете, мне снилось, что за нами есть жизнь! – оторвавшись от загроможденного бумагами стола, произнес потрепанный приказный крючок с чернильной душой и крапивным семенем на лице.
Он жизнерадостно хрустнул корешком позвоночника, выпрямился, и ворох желтых, замызганных листов, составлявших его костюм, словно крылья изготовившейся к полету птицы, нервно затрепетал. Служащий попытался воспарить, но лишь скорбно вздохнул и в который раз в своей жизни безвольно склонился над столом. Через мгновение отпрянул и закашлялся: мрачная тень упала на тушку чернильницы, внутри которой показался сочный никотиновый червь – жирный белесый окурок с солнечной каймой и остатками света «…Lights».
– Полноте, Словник, рожденный ползать – упасть не может… Радуйтесь хотя бы этому… – булькнул отечный субъект в глянцевом переливающемся костюме, восседавший за перпендикулярным столом. Выдув в потолок два кольца – одно в другое, – он перегнулся через стоящий около забитой окурками держательницы для перьев покосившийся картонный трехгранник, на котором жирным курсивом значилось: «Тезаурус. От А до Я», – сдул с него пыль, стряхнул пепел с сигареты в чернильницу Словника и выжался из-за стола.
– Все вы со своими шуточками, Тезаурус, – вознегодовал Словник. – Но ведь хочется, понимаете? Хочется.
– Здание – единственное разумное образование. Если и возможна другая жизнь, то только в другом подобном Массиве, – размеренно вышагивая по кабинету, будто ставя жирные точки, отозвался Тезаурус.
– А как же Окно? Вероятно, Оно и ведет нас в мир Иной… – не сдавался Словник.
– Окно есть фотообои. И любое кажущееся нам проявление жизни за Ним – иллюзия. Вам ли не знать, что Все, творящееся за Ним, лишь плод фантазии мастеров кутюрного цеха? – Тезаурус помедлил: – И да будет вам известно: Заоконье полностью принадлежит Зданию.
– Жаль, – огорченно молвил Словник. – Приятный, нет, я бы даже сказал, удивительный был сон. Свобода! Полет! Фантазия!
– Вам что, у нас не нравится? – Тезаурус перестал чеканить шаг и остановился. Задушил-раздавил никотинового червя в чернильнице коллеги.
Словнику показалось, что на него уставилась жирная клякса – средоточие всех каллиграфических бед. Казалось бы, стоит перед ним уважаемый работник печатного цеха, в котором таится вся информация Здания от «А» до «Я»: математика и поэзия, аксиома и ямб, а приглядишься – ничего-то за ним, кроме азбуки ярыжничества, и нет. Мелкий чинуша, паяц, запойник, возомнивший, что знает о Здании больше, чем Оно собой представляет, и потому наделивший себя правом вот так язвительно отзываться о самых сокровенных мечтах, подрезать крылья на стадии оперивания.
Словник, отгоняя тяжелые мысли, мотнул бумажной головой, скорбно сложил руки и превратился в тонкую беспомощную брошюру-замызгыш.
– Сложно сказать, – процедил он, – просто жизнь у нас неестественная какая-то, лежалая, непроветренная, что ли. Я в Здании достаточно давно, но смысла своего существования так и не постиг: исправление ошибок, стилистическая правка… А зачем? Кто это все читает? Кому это нужно? И вообще… – Словник сделал продолжительную паузу. – Вы чувствуете, как у нас тут затхленько, заляпано да изгваздано? Жизни нет. По правилам живем, по написанному, по неискореняемому.
– Милый Словник… Вы просто не выспались или не проспались, – с несвойственной ему мягкостью произнес Тезаурус и пунктирно задвигался по кабинету, отчего было крайне сложно воспринимать то, что он говорил. Он то подлетал к двери, то возвращался, то останавливался около пыльного стеллажа со словарями и емкостями и, жадно облизываясь, смотрел на полу-пустую бутыль ализариновых[1] чернил, стоящую около лазерных искрящихся банок, по цвету и форме напоминавших шампанское в пузатых бокалах, то вдруг подбегал к неполированному обшарпанному столу с тумбой, нагибался, озабоченно дергал ящики и нервно приговаривал: «Не тут, ах, не тут… Где же он, гранями сверкающий?..» А то подолгу зависал над мудреной мыслью и комкал ее одной фразой, придавая словам только ему одному ведомые значения.
– Вы еще молоды, ох как молоды… Куда же он запропастился?.. Ну и запах!.. Язычники мы, язычники… чинодралы… бражники… А, во! – облизнув потрескавшиеся губы, воскликнул Тезаурус и разогнулся. Ногой задвинул нижний ящик тумбы. В руках у него сверкнул стеклянный цилиндрический сосуд в мутноватых потеках. Тезаурус направился к стеллажу, залихватски дыхнул в стакан, вытер его сияющей от каждодневной борьбы с антисанитарией полой пиджака, снял полуполную бутыль чернил и плеснул на пять пальцев – стакан наполнился до краев.
– У? – предложил он Словнику.
– Эх, давайте, – обреченно согласился тот, направляясь к стеллажу.
– Так я и говорю… – продолжал Тезаурус, ревниво следя за коллегой, мелкими глотками вливающим в себя содержимое стакана. Словник допил, икнул, и бусинки хмельной жидкости стекли на воротничок сомнительной свежести. – …Победили ячество да искажения в языке…
– Чавой? – нервно и шумно дернув листиками ресниц, вопросил Словник.
Тезаурус оставил вопрос без ответа, взмахнув правой манжетой в прелестных тучках, наполнил стакан, произнес: «Вашздров» – и, гулько глокая, одним махом влил в себя чернила.
– Ко мне за помощью в последнее время редко кто обращается, – заметил Тезаурус, – однако я не забиваю себе голову такими пустыми вещами, как мессианство, смысл существования и предназначение субъекта в объекте. Моя мораль проста: я создан – следовательно, существую. Впрочем, что-то подобное уже где-то было.
– Неверная формулировка, – не согласился с ним Словник. – Жизнь определяется, прежде всего, активностью. Ваш взгляд на вещи, уважаемый Тезаурус, рождает пассивное отношение к жизни. Мы призваны создавать, но соЗдание нас с вами рождает лишь право на существование, в то время как само существование еще не является жизнью в смысле активизации наших ресурсов. Ибо существование – это пассив, в то время как жизнь есть актив. Во как! Вы меня поняли?
Тезаурус смотрел куда-то вдаль. Понять Словника было крайне сложно.
– Еще по одной? А то муторно. – Он снова налил и протянул стакан сослуживцу.
– Вы абсолютно правильно выразились: вы – существуете, иными словами, являетесь носителем заложенного в вас потенциала, который сам по себе не рождает никакого результата… Его, результат, порождает некий неподвластный вам вектор, направление которого зависит от воли Здания… – в свою очередь проглокал Словник после очередной порции ализарина. – Так вот, я хочу жить, а именно: творить и созидать. Самому выбирать направления векторов, таящихся во мне. Вы же существуете, ибо полагаетесь на волю Здания, осуществляя некие функции, смысл которых мало понятен вам самому. И я хочу вас спросить, отдаете ли вы себе отчет, ради чего вы все это, уважаемый, делаете?
– А вы?
– Признаться, нет. Но мне бы очень хотелось постичь эту неимоверную загадку. Я не бездействую, но живу ли?
– В таком случае, и я со своей стороны должен заметить, что жизнь, развертывая вашу формулировку, определяется не только активностью, но и…
– Именно, Тезаурус, простите, что перебиваю вас. Я недостаточно точно сформулировал – активностью, призванной давать результат, к которому мы сами стремимся, а не который нам навязывает Здание. Я, например, результатов своей деятельности не воспринимаю, поскольку не могу понять: ради чего, повторяю, ради Чего, я выполняю ту или иную функцию?
– Наше дело маленькое: шрифтуем, правим, вычитываем. Вам этого мало? – Тезаурус слил остатки в стакан, экспромтом выпалил: «За хрустальные бокалы наших граненых душ», – освежился, съежился до карманного размера и направился к своему столу.
– Да, мало. Во имя Чего? Зачем? Для Кого?
– Смею заметить, что такой взгляд на вещи опасен. Более того, в нем таится явная подрывная деятельность против устоев Здания, – пропищал Тезаурус и залез под стул. Затерялся в пыли.
– Это бездеятельность наша подрывная, а не деятельность, – устало выдохнул Словник. – Эй! Что это вы скукожились?
– Не играйте словами, вы прекрасно понимаете, что я имею в виду, – прошипел Тезаурус, выжался из укромного места, трусовато огляделся по сторонам, затем воспрял, отряхнул пыль с костюма и чинно взгромоздился на стул. – Вы слишком молоды, чтобы уяснить простую истину: все мы, без исключений, созданы для Здания, без Здания мы – никто и ничто, и не было еще такого, кто создал бы Здание. Нет, Оно создает нас, мы уже приходим в Него, мы лишь часть Целого… Я не случайно сказал про «ячество», вы, наверное, меня не поняли или не слушали, – так вот, из-за ячества и рушатся все отделы Здания. Из-за абсурдности «я», когда каждое «я» тянет одеяло на себя, а в итоге оно рвется. Но «я» в данном случае в высшей степени парадоксальная величина. Потому что, с одной стороны, все мы пытаемся вычлениться, заявить о себе, а с другой – только в сильно сокращенном, урезанном виде можно продержаться на поверхности, не высовываясь, не рассуждая, не разглагольствуя. Иначе всё – анархия! И вас не будет, и Здания! – Тезаурус вновь стал маленьким и жалким, не превышающим по величине «покетбук».
– Почему же, почему? – истерично завопил Словник, толком ничего не поняв из сказанного. – Вы можете изъясняться проще?
Тезаурус бросил быстрый взгляд по сторонам и страстно зашептал:
– А потому, что как бы хороши наши идеи ни были, моя не подойдет вам, а ваша – мне. Мы разные. И роднит нас только Здание. Только формула «мы – сверх-Я». Да, и я не знаю, для Чего и для Кого я занимаюсь ничем или, напротив, чем-то, но это еще не дает мне права навязывать свою точку зрения другим…
– Но как же вы не понимаете, что всю эту Структуру давным-давно пора менять?! – всплеснув бумажными руками, перебил его Словник.
– Скажите, а вы отдаете себе отчет в том, что если вам удастся все изменить, то от этого ни Вокабулярием, ни Глоссарием вы все равно не станете? – Тезаурус увеличился в размерах, перегнулся через стол и ткнул чернильной ручкой Словника в рыхлую грудь.
Коллега отпрянул.
– Что же… что же… что же тогда делать?
– Работать! – вдруг рявкнул Тезаурус. – Знаете, Словник, не стоит забивать себе голову проблемами бытия. От этого само бытие не изменится. Во все времена и во всех отделах были личности или, правильней сказать, антиличности, которые, пытаясь изменить Здание, не меняли при этом себя. Вы в курсе того, чем все это заканчивалось? Тем, что Здание разваливалось, но при этом сама антиличность оставалась на том же месте, с которого когда-то начинала свой тернистый путь. Она перестраивала отделы, затем рушила их, после – созидала и снова рушила, а в итоге приходила к выводу, что нужно не Здание перестраивать, а прежде всего – себя. Здание – это огромный алфавит, в котором у каждого есть свое место.
– Да не на своем я месте, не на своем! – вскричал Словник.
– Где же оно, ваше? – спокойно поинтересовался Тезаурус.
– Честно?
– Честно.
– Не знаю…
– Вот и не забивайте себе голову пустозвонством. Метанье это все, метанье. Достаточно прийти к выводу, что Фактически Любой Есть Ресурс, Развитие и Результат, как не нужно будет ничего менять. Представьте только на мгновение, что Здание – алфавит, в котором вы занимаете самое последнее место, и что же, позвольте узнать, произойдет с Ним, когда вас не станет?
– Не будет «я» – не будет алфавита, – подумав, ответил Словник.
– Вы попались на крючок, – хохотнул Тезаурус. – Ваше мнение не только ошибочно, но и настолько амбициозно, что…
– Вы хотите сказать, меня заменят?
– Обязательно. Здание – мудрая самовосстанавливающаяся Система; да, безусловно, на какой-то момент, пока вам будут искать замену, Здание будет пребывать в полуразрушенном состоянии, но время, знаете ли, оно все лечит…
– Кто же Его будет восстанавливать?
– Не забывайте, что останутся другие «я», которые Его и восстановят, – лукаво подмигнул суперобложкой Тезаурус, поправив мелованную манжету, пропечатанную качественными чернилами.
– Но «я» – это «Я», других «я» нету.
– Нет, вы – это вы, это для себя вы – «я», а для нас вы – вы, – продолжал изгаляться Тезаурус. – Открою вам небольшой секрет: пока вы чувствуете себя частью Здания – вы Ему просто необходимы, но достаточно вам заявить, что вы Зданию не принадлежите, как Оно вас отторгнет и найдет вам подходящую замену. Если вы полагаете, что занимаете не свое место, то всю свою жизнь просто будете находиться в долгосрочной командировке, которая вас никуда не приведет. У вас два выхода: либо вернуться в Здание, либо попасть в Другое, подобное Ему, где вы опять ударитесь в бессмысленный поиск смысла… И вам не построить своего Здания, ибо для того чтобы Его создать, нужно множество других «я». Только вот вопрос, каких: маленьких «я», пропагандирующих, как вы, лозунг «я – сверх-Мы», или «Я» больших, живущих по принципу «мы – сверх-Я»?
– Стоп, – оборвал его Словник, тяжело вздохнув. Вытер выступивший на обложке пот, состоящий из букв и знаков препинания. – А вам не кажется, что если, по вашему выражению, Фактически Любой Есть Ресурс, Развитие и Результат, то он и есть Здание?
– Безусловно! Но только тогда, когда он это осознает. В противном случае он будет жалкой аббревиатурой. В нем должно быть триединство этих понятий, иначе… Иначе он и его Здание попросту станут призраком – выдуманным путем в никуда. Поверьте, Словник, не надо ничего менять, все и так более чем замечательно. Согласен, вы не можете взлететь, не можете вырваться из Здания, а скажите честно, так ли уж это необходимо? Вы только представьте на минутку, что какой-нибудь бездипломный финансист возомнит себя цирюльником высшей гильдии и начнет стричь вам локоны? Или портняжка завалящий объявит себя мастеровым по налоговым делам? Ведь от этого все проблемы и начинаются: мы ищем место, которое находится под нашей двусферной мякотью. Неужели вы не поняли, что как только вы станете элегантным Глоссарием или, предположим, забулдыжным Табуиром, то вам тотчас захочется снова превратиться в Словника? Надо радоваться тому, что вы такой, какой есть, что вы индивидуальность, что вы сами в себе.
– Да, да, я, кажется, понимаю вас. Особенно, что касается забулдыжного. Но при чем тут, как вы там выразились…
– Искажения в языке? Ха! – усмехнулся Тезаурус. – В этом-то все и дело! Да потому, что кем бы мы себя ни называли, как бы ни пытались выразить свои мысли по-другому – не так, как это делается обычно, – ничего нового мы не скажем. Неважно, какой термин мы подберем – Объект, Массив или Здание, – мы все говорим об одном и том же, не понимая, что просто нужно выбрать что-то общее, определиться в терминологии и понятиях, найти единый для всех язык, и покуда мы будем говорить на разных языках, пока не придем к выводу, что на самом-то деле имеем в виду одно и то же, мы будем путаться, мучиться, искать и, как результат, не Здание находить, а себя терять. Попросту говоря, превратимся в иллюзию, в мираж, в химеру и фантом, – Тезаурус перевел дух.
– Как много слов! – восторженно заметил Словник.
– А понятие всего одно – ФЛЁР. И то сказать, понятие ли? Не наделяем ли мы слова тем содержанием, которого в них нет и никогда не было?.. – Тезаурус в задумчивости пожал плечами. – Ну что, еще по одной?
– Пожалуй, – ответил Словник, добавив: – Так всё-таки фотообои… М-да, сложно поверить…
– И, между прочим, – Тезаурус прервал размышления коллеги, – мы обманываем себя сплошь и рядом. Как называем мы это?
Он ткнул себя в среднюю пуговицу пиджака, из которой тянулась глянцевая нить и пропадала за дверью.
– «Серебряная» нить[2], – не задумываясь, отреагировал Словник. – Связь со Зданием.
– Но ведь это же самообман, вы не находите? У меня-то она глянцевая, а у вас бумажная. – Тезаурус кивнул на нить Словника, которая выходила у того из живота с пустым содержанием и терялась за дверью. – А у некоторых ее и нитью назвать нельзя. Так, кляксы какие-то.
– Но вы же прекрасно знаете, что это лишь символ, – запротестовал Словник.
– Хорошенько об этом подумайте, – тихо прошептал Тезаурус. – Нас обезличивают – из нас самих делают символы… а ведь мы разные, ох какие разные… Только пьем одинаково.
С этими словами, перечеркнувшими идею взаимозаменяемости субъектов в объекте, Тезаурус, огромный и глянцевый, направился к стеллажу и подхватил банку лазерных чернил, из-за которой выскочил белый зверек, очень напоминавший мышь…
В коридорах с запутанной системой было не убрано, бумаги и папки беспорядочно валялись на полах, разбитых на прямоугольные плиты. Некоторые секторы и этажи были пустынны. В других, напротив, наблюдалось оживленное движение, и лифт постоянно курсировал между наиболее забитыми персоналом отделами.
По одному из этажей бежал маленький хрупкий зверек, за белый окрас прозванный Альбиносом. Он ткнулся в мусорную корзину, доверху набитую бумагами, беспокойно дернулся и побежал к лифту. Лапки Альбиноса на миг застыли, лифт остановился, створки плавно разошлись в стороны, и тогда зверек, не дожидаясь появления пренеприятнейших субъектов, только и мечтавших избавиться от твари, которая, непонятно откуда взявшись, пугала служащих и расстраивала своим появлением размеренную жизнь в Здании, нервно дернул острой мордочкой и взял влево; юркнул в ближайшую щель и оказался в кабинете без окон, с горящими люминесцентными лампами и длинным столом.
Альбинос притаился и испуганно оглядел кабинет, до отказа наполненный жутковатыми типами.
Некоторые из присутствующих были тучными и немного кривоватыми. Другие – истощены и неестественно прямы. В одних чувствовался абсолют, совершенство и, как часто случается с идеалом, – закостенелость и чопорность; в других – незаконченность, комплексы по поводу внешних данных и, разумеется, вызов и склочность.
У каждого из района солнечного сплетения тянулось нечто, по чистому недоразумению называемое «серебряной» нитью, якобы символизирующей неразрывную связь со Зданием, социальную принадлежность и внутренний мир ее обладателя, но от которой осталось лишь одно завитиеватое, блестяще-драгоценное, а по сути – серо-белое название. Ибо цвет и форму большинства нитей распознать было так же сложно, как и внутренний мир их владельцев, который у многих не отличался ни цветом, ни формой, да и вообще был лишен каких-либо характеристик.
– Спокойствие, господа, спокойствие, – из конца кабинета раздался усталый голос заместителя заведующего отделом лингвистики мадам Литеры, облаченной в строгий брючный костюм. – Я понимаю, что вы недовольны решением Зава, но вы же знаете: нам не к кому апеллировать по поводу циркуляра, спущенного сверху. Это приказ, слышите, приказ.
– Плевать я хотел на такого рода приказы, – пророкотал жирный тип в расползающемся по швам костюме. – Я работаю в отделе с самого начала, а командируют какого-то выскочку. Посмотрите на него, он даже выглядит, простите меня за сравнение, как призрак из отдела игровых автоматов.
– Правильно, правильно, – закричали все. – Где это видано? Он у нас работает без году неделя, а за пределы Здания командируют именно его. Как понимать Зава?
– Кто вообще Зава-то видел? – послышался робкий, чуть надтреснутый, голос.
– Никто. У нас так заведено, никто его не видел, но все его боятся, – громыхнул в ответ жирный тип.
– Родненькие, успокойтесь, – взмолилась мадам Литера, кинув унылый взгляд на подрагивающую прозрачную фигуру с шелковистыми щечками, которой принадлежал потрескивающий голос; из одежды на той был только изумрудный галстук – с перекошенным узлом и плавающей золотой рыбкой на конце. Эфемерная, непрочная «серебряная» нить, связующая фигурку со Зданием, была тонкой и девственно-чистой. – Я прекрасно понимаю ваше негодование. Но на этажах, заметьте, на самом верху, считают, что молодым, именно молодым, следует доверить столь щекотливый вопрос, как выход за пределы… Понимаю, понимаю вас – все вы зарекомендовали себя как отличные служащие, но именно поэтому Здание не может с вами расстаться. Вы все нужны здесь. Я и сама разделяю ваше любопытство по поводу того, что же на самом деле творится за пределами наших стен, и, поверьте мне на слово, что, будь на то моя воля, я бы с удовольствием откомандировала кого-нибудь из старейших преданнейших служащих… Но посудите сами, сколько раз мы отправляли заслуженных и награжденных деятелей нашего отдела за стены Здания, и сколько раз они, докладывая о жизни Там, рассказывали нам о небылицах, в кои просто сложно поверить! Как понимать, например, доклад достопочтенного, ликвидированного в прошлом году, извините, имя забыла, что якобы Там, у Них, из Зданий уходят на ночь в другие маленькие Здания, что будто бы по достижении зрелости новоиспеченные «Граждане» – ну и слово! – занимаются не тем, что предписывают Породившие Их, но – только послушайте! – тем, чем Они сами хотят заниматься! Более того, Они, по докладу достопочтенного, развиваются, как он выразился, лишь внешне, что же касается Их внутреннего мира, то он заложен в Них изначально и не столько меняется, сколько вызревает.
– А что такое «внутренний мир» и «изначально»? – вяло поинтересовался кто-то.
– Если бы мы могли ответить на этот вопрос, то отпала бы надобность во всех других, – подал голос прозрачный субъект в изумрудном галстуке, но на него зашикали, и он подавленно замолчал.
– Достопочтенный был сумасшедшим! Вы не того отправили, – выкрикнул некто из дальнего угла комнаты.
– Мы многих отправляли, – сурово отрезала мадам Литера, – но от этого мало что изменилось, ибо все их доклады пестрят фантасмагорией и откровенным бредом. Как, к примеру, понимать доклад уважаемого, простите, не осталось в памяти данных, что, находясь за пределами Здания, он в то же время не покидал своего кабинета? И якобы далеко не все работают в Зданиях, но некоторые трудятся за Их пределами, а Кое-кто так и вовсе, как это… – Литера покопалась в бумагах и процитировала: – «иждивенничают, паразитируют и тунеядствуют». И будто Многие не знают языка своих соседей, а зачастую и своего, и часто Здания строятся только лишь на Одного или Двух, Которые, видите ли, отдыхают там…
– Гиль[3] и паноптикум. В Зданиях работают! – возопил субъект без лица.
– Это еще не всё, – продолжала мадам Литера. – Некоторые, чьих имен я не упомню, утверждали, что вроде бы Там – в Зданиях – много-много Окон, и что самое невероятное, мы – это Они в миниатюре, более того, вы только послушайте, – Они нас создали! Как вам такой поворот в Миро-Здании?
В кабинете раздались возгласы: «Этого не может быть!», «Что за чушь?!», «Ликвидировать!»
– Знать бы кого, – вновь произнес прозрачный субъект, но был награжден неодобрительным взглядом мадам Литеры и быстро отвел глаза с длинными ресницами в сторону.
– Но да будет вам известно, что многие возвращались Оттуда настолько обескураженными, что нам ничего не оставалось, как сдать их в архив, а с некоторыми мы поступили, я бы сказала, достаточно радикально…
– Утиль? – послышались бодрые голоса.
Мадам Литера нехотя кивнула.
– У нас просто не было другого выхода. Вернулись они весьма… м-м… необычными – ни на что не реагировали. Когда я давала им указания, они только посмеивались и говорили: «А вы уверены, что именно вы руководите нами, а мадам?.. Уверены? А что вами, вот сейчас, вот в данную минуту, никто, а?» Естественно, таких вольностей мы не могли допустить. А уж когда и остальные встали на защиту Альбиноса и принялись доказывать, что он тут ни при чем, что он такая же марионетка, как мы все, и что наше существование настолько зыбко, что лучше вообще забыть о нем, и что даже командировки на самом деле спланированы Оттуда, то, сами понимаете…
– Прекрасно, прекрасно, но почему всё-таки Флёр?
– Дело в том, что он, – мадам Литера кинула полный деланного сочувствия взгляд на обладателя изумрудного галстука, – во-первых, молод и энергичен, во-вторых, что немаловажно, абсолютно, как вы видите, не сформирован, а в-третьих, приказ есть приказ, и не нам его обсуждать! – резюмировала она.
– Но он неопытен, – раздалось из пыльного угла.
– Это его плюс, – безапелляционным тоном заявила мадам. – Не знаю, уполномочена ли я разглашать конфиденциальную информацию, но считаю, что я просто не имею права никого обманывать. Сверху пришли к выводу: в Здании велась неправильная политика в отношении командируемых. Мы высылали исключительно сформировавшихся сотрудников, что и привело нас к плачевным результатам. Из Здания они выходили, по-видимому, уже с устоявшимися взглядами и привычками; что же касается нашего добровольца… вы у нас доброволец? – обратилась она к Флёру, который, увлеченный изумрудным галстуком, нежно приговаривал: «Сейчас я тебя, Томми-Тимошка, покормлю. Проголодалась рыбка. Не пищи, не пищи ты так». Он нажал на узел галстука, и резкий писк прекратился.
– Я к вам обращаюсь, Флёр. Вы – доброволец? – повысив голос, произнесла Литера.
– А в нашем Здании возможно иначе? – спросил тот, и его прозрачная фигура повернулась к мадам.
– Конечно, нет, – поразилась она, вскинув брови-скрепки вверх, и обратилась к остальным: – Вы сами видите по его вопросу, насколько он еще наивен и неопытен, а в нашем случае наивность и неопытность – самое большое подспорье. Только так, с Флёром… мы сможем получить точную картину того, что же на самом деле происходит за стенами Здания.
– Это еще почему? – в кабинете зашевелились.
– В нем нет нас, – медленно, растягивая слова, протянула мадам. – А значит, он свободен от многих заблуждений. Не забывайте, предыдущие кандидаты, выходившие за пределы Здания, привносили Туда уже готовую идею, обретенную здесь. У них, как бы это выразиться, была тенденция видеть Запредел глазами нашего Здания… Поэтому было решено делегировать Флёра…
– Делегировали дегенерата, нечего сказать! – грянули завистливые голоса. – Денно и нощно вкалываешь тут, вкалываешь, а как в командировку, так морду – гребнем, пальцы – кукишем!
– Успокойтесь, миленькие, – взмолилась мадам Литера, вытаскивая из дерматиновой папки чистый лист бумаги. – Точно никто не может сказать, есть ли жизнь за Зданием…
– Это что ж получается, вы еще и не уверены в существовании ЗаЗдания? – загоношился Флёр.
В кабинете воцарилось гробовое молчание. Тишину нарушила сама Литера.
– В том-то и дело, дорогуша. Из присутствующих никто и никогда Его стен не покидал, остальные же кто в архиве, кто в утиле, поэтому…
– Подождите-ка, но если я вернусь, где гарантия того, что вы меня…
– Никакой. Никакой гарантии. Это – приказ, – отрубила мадам. – И вообще, ваша личностная задача – не столько доложить о том, что Там у Них происходит, сколько вернуться в здравом уме и не попасть в архив… а то и… сами понимаете, куда.
– Но если мой доклад не будет отличаться от предыдущих?
– Он должен отличаться.
– Постойте, постойте. А вдруг…
– Никаких «вдруг»! – быстро покрывая лист бумаги мелким текстом, откликнулась мадам.
– Вы меня перебили, я не закончил. Вдруг Запредела на самом деле нет? Куда же я тогда направляюсь? Если тот, кто докладывал, что, находясь в командировке, вовсе и не выходил из Здания, что, если он прав?
– Вполне вероятно, но где гарантия? – в свою очередь съиезуитничала мадам Литера.
– Но и я не смогу представить вам никаких гарантий. Вы хоть сами-то представляете, Куда меня отправляете? – взвился Флёр.
– Главное, не Куда, а Откуда. Мы вас отправляем из Здания. Или у вас есть на этот счет какие-то сомнения?
– Нет, но у меня есть сомнения по поводу того, Куда вы меня направляете.
– Вот и развейте их. Отправляйтесь и возвращайтесь.
– Это беспредел! – не выдержав, возмутился Флёр и окинул присутствующих затравленным взглядом. Те отводили глаза в сторону и порывались выйти из кабинета: «Ну, мы, пожалуй, это… пойдем? У вас еще организационные вопросы, надо полагать? У?»
Откашлявшись в жесткий кулачок, мадам Литера возвестила:
– Совещание закрыто. Все свободны. Флёр, останьтесь.
Заседавшие рассосались, кабинет опустел, и мадам пододвинула Флёру листок.
– Распишитесь.
– Что это? – осведомился он.
– Сами поймете.
– Что значит «прошу уволить по собственному желанию»? – Флёр бессмысленно смотрел на прячущую глаза мадам Литеру.
– Понимаете, – издалека начала она, – а вдруг вам Там понравится, и вы не вернетесь, вот мы и решили…
– Я не собираюсь нигде оставаться, я вообще не хочу ни в какую командировку.
– Надо, голубчик, надо. – Мадам Литера поднялась, и ее когтистая рука прошлась по взъерошенным волосам Флёра. Тот поежился. – Я понимаю – не хочется, но политика Здания такова, что наши с вами пожелания не учитываются. А что касается заявления об уходе, так вы не переживайте – вернетесь, я его тотчас порву, а не вернетесь, что ж, тогда и волокиты меньше. Понимаете? Посудите сами, зачем нам эта бумагократия? Подписывайте, подписывайте.
Флёр, глубоко вздохнув, взял протянутую ручку и поставил размашистую подпись.