Глеб Пудов
Цветы воскресного отдыха. Стихотворения, статьи, рецензии

Полная версия

© Глеб Пудов, 2022

ISBN 978-5-0051-5150-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

От автора

Люди, пишущие стихи, зачастую работают в других областях, связанных со стихосложением: художественной критике, лингвистике, филологии. Как показывает опыт, изучение произведений других поэтов способствует улучшению собственных.

Эта книга имеет два раздела: в первом представлены стихотворения, во втором – рецензии и статьи, написанные в разные годы. Вдумчивый читатель поймет, что эти два раздела тесно связаны друг с другом: знакомясь с одним, лучше понимаешь другой. Например, читая стихи, можно представить, почему для анализа, помещенного во втором разделе, выбраны именно эти стихотворения, а не другие. Подобное вызывает подобное.

Автор не настаивает на непогрешимости своих выводов и оценок. Если ему удалось привлечь внимание читателя к анализируемым произведениям, дать о них краткое представление, то он считает свою задачу выполненной.

СТИХОТВОРЕНИЯ

Чтение чужих стихов

 
Цветы на волшебной поляне
порою в ночи собираю.
Я верю: они не завянут,
как  розы из южного края;
не станут сухими букеты
и листья больными не будут —
недаром трудились поэты,
творя свое дивное чудо.
 

Санкт-Петербург

Посвящается Леве

I. Благая весть

 
Еще ты – влажное пятно
в глуби родного организма,
но в нашей речи ты давно
уже растешь неологизмом.
Сказать, что ждал? Увы, не то, —
скорее, жаждал встречи странной;
пришла пора: ты из Ничто
явился звездочкою ранней.
Все изменилось лет на сто
вперед: движение Вселенной
впитало влажное пятно
под звуки песни колыбельной.
 

Екатеринбург

II. Игры

 
      Весь день я ждал его улыбку,
      и для того изображал
коня, верблюда, ламу, рыбку
и златоустовский кинжал.
 
 
      Но все напрасно. Непреклонен
был мой задумчивый малыш
и крепко в маленьких ладонях
сжимал компьютерную мышь.
 
 
      Потом – звонок. Увидел МАМУ,
      как солнц две сотни просиял.
      Зачем же я коня и ламу
ему весь день изображал?
 

III. Живопись

 
      И снова веселый оранжевый свет
по ткани разлился французской —
 
 
      на сотни вопросов единый ответ
на этой полосочке узкой.
 
 
      Блистает на шелке ажурный узор
из нескольких солнечных пятен,
 
 
      теперь это – карта из впадин и гор,
      чей цвет живописцу приятен.
      Теперь это – карта Вселенной моей,
      подобной небесному раю,
      и я в ней – директор, слуга, казначей.
      Я сына пеленки стираю!
 

IV. Словорождение

 
Сквозь губы твои прорывается слово,
как рыцарь – сквозь вражьи ряды.
Теперь ты все реже играешь в немого,
из темной придя пустоты.
Теперь ты – все ближе. Уже человеком
становишься ты, мой дружок.
И все хорошо. Пожалуй, лишь с веком
ошибся твой ангел иль Бог.
 

V. Великий Четверг

 
Великий четверг оказался совсем уж великим:
и я, в свой черед, стал причастен священным дарам —
вчерашнюю кашу, сияя встревоженным ликом,
младенец вернул моим теплым рукам.
Хороший четверг. И пусть где-то живут величавые боги,
их слуги пусть медленно в храмы текут,
в моей же Вселенной с недавнего времени строгий
божок поселился – Причина и Следствие, Форма и Суть.
 

VI. Ожидание

 
Он глядел голубыми глазами
и все ждал неизвестного чуда,
чтоб оно, вдруг явившись за нами,
унесло бы подальше отсюда;
или я, как великий волшебник,
повелел бы луне засветиться,
и чтоб начал работать ушебти
в той стране, что обычно мне снится.
Он глядел голубыми глазами
и душа так желала сюрприза…
Он следил за моими руками.
Что же я? Я смотрел телевизор.
 

Санкт-Петербург

VII. Сын

 
Себя как в зеркале я вижу,
но это зеркало мне льстит.
Когда сажусь к нему я ближе,
оно со мною говорит,
руками тоненькими машет,
очами матери глядит —
для мира будет приукрашен
мой неуклюжий внешний вид.
 

Санкт-Петербург

VIII. Молочный эльф

 
Удивительны судьбы Вселенной:
на земле, среди грубых людей,
иногда появляются эльфы.
В карамели, тюльпанах, лесах,
даже меде живут они. Много
их невидных, неслышных, вокруг.
Реже всех (полагаю, в столетье
раз) являются вдруг среди них
необычные эльфы, и братья
называют молочными их.
Грациозны, легки и прозрачны,
они часто живут дольше всех.
Но увы – их блестящая хрупкость
беззащитна, как море цветов.
…И однажды мне выпало счастье
наблюдать, как рождался в тиши
такой эльф, и подобно младенцу
он тогда появлялся на свет:
озарял своим взором нездешним
все вокруг, удивлялся всему,
и приветствовал маленькой ручкой
любопытные солнца лучи.
Было утро. За окнами пели
птицы, листья качались порой, —
и прекрасное летнее утро
стало первым для эльфа тогда.
Жизнь пройдет для него незаметно.
Кем он будет? Останется ли
в нем эльфийское что-то? А, может,
человеком окажется он?
 

Екатеринбург

IX. «Бадямба» и «гэга»

 
Два слова: «бадямба» и «гэга»
прижились в его словаре —
два хрупких весенних побега,
что радуют глаз в январе.
И что это? Предок далекий
кивает из вечности нам?
Иль, может, наш мир кособокий
уж манит любовью к словам?
Не ведаю. Тайные тропы
порою ведут к языку.
Как много у судеб работы,
чтоб первую дать нам строку!..
 

Санкт-Петербург

X. Сны

 
Холодный рассвет в глубине Могилёва:
река, драмтеатр, мосты,
брожу, словно тень я, а где-то мой Лёва
вкушает волшебные сны.
Игрушки, машинки, чудесные дяди,
и, может быть, солнце весны, —
такие, мальчонка, запутавшись в прядях,
вкушает волшебные сны.
Как хочется мне, чтоб его сновиденья,
в которых до неба – чуток,
остались такими, пока словно тень я
брожу и не чувствую ног.
 

Могилев

XI. Синоним

 
Вчера я сыну объяснял
значенье слова «Бог»,
в глубины темные нырял,
но объяснить не мог.
Рассудок мне бы посильней
(иль мал еще сынок?),
ведь ускользало, как Протей,
значенье слова «Бог».
Вселенский Разум, Добрый Свет,
чудесный старичок…
Искал я правильный ответ,
но отыскать не мог.
И вот явилось, наконец,
решенье: слову «Бог»
синонимично лишь «Отец»!
Согласен был сынок.
 

Санкт-Петербург

XII. Утро

 
Проснулась чудо-обезьянка:
нас ждут великие дела!
Моя планета спозаранку
в движенье быстрое пришла.
 
 
Автомобили загудели
и засвистели поезда,
и пусть родитель из постели
с упреком смотрит иногда.
 
 
Гремит железная дорога,
но чу! – из кухни слышен звук:
там скромно кошка-недотрога
вкушает сыр из женских рук.
 
 
Потом те руки капучино
нам приготовят, потому
уже появятся причины
петь славу дому моему.
 
 
Проснулось ласковое чадо
и с ним проснулся целый свет.
Другой Вселенной мне не надо —
в другой Вселенной жизни нет!..
 

Санкт-Петербург

XIII. Морская битва

 
Враги трепещут. Их фрегаты
уже спустили паруса,
на шлюпках бледные пираты
плывут по морю кто куда.
А как все лихо начиналось!..
Вдруг появился вражий флот,
наш воевода сквозь усталость
призвал солдатов и народ
на стены города; мортиры
и пушки начали стрельбу,
и вскоре пришлые задиры
уже кляли свою судьбу.
Посеян ужас в черном стане,
взметнулась пышная волна.
Никто не знал, что в теплой ванне
та битва жуткая была.
 

Санкт-Петербург

XIV. Зодчий

 
Талантливый зодчий возводит высокие стены —
могучую крепость построить велел государь,
чтоб вновь не посмел приходить сюда ворог надменный
сокровища грабить и жителей мучить, как встарь.
Две башни фланкируют вход, и уже на запоре
ворота дубовые; стража надежна, сильна,
а рвы глубоки, словно синее-синее море.
На долгие годы пребудет в покое страна.
Талантливый зодчий устал и отбросил лопатку,
потребовал сок и чуть позже гонять голубей
он начал. Затем без труда положил на лопатки
огромных чудовищ, что были и папы сильней.
 

Санкт-Петербург

«Кипят вокруг чужие судьбы …»

 
Кипят вокруг чужие судьбы —
большой грохочущий вулкан.
Запечатлеть его мне суть бы
(как говорится, «als ich kann»¹),
но кисть слаба, резец источен,
а карандаш мой крив и тощ,
и потому с насмешкой в очи
мне смотрит огненная мощь.
 

Нюрнберг

Неприкаянность

 
Глухо сегодня в лесу берендеевом:
солнце сквозь тучи не может пробиться;
ветви никак не становятся деревом,
где бы укрылись тревожные птицы;
лес не становится домом бревенчатым;
небо – расшитым чудесным воздýхом.
Бог мой, ни разу другими не встреченный,
словно застыл между телом и духом.
 

Витебск

«Все по-прежнему: древние храмы…»

 
Все по-прежнему: древние храмы
почивают в сплетениях роз,
и с икон, разделенных столпами,
улыбается миру Христос;
а в углах, что полны темнотою,
собирается тихий народ,
пахнет воском, землей, сухостоем,
овощами и тиной болот.
Все по-прежнему, мир неизменен;
не исчезла старинная Русь.
В закоулках забытых молелен —
те же страхи, обиды и грусть.
 

Псков

Хачкар² Григория Тутеворди (1184)

 
Горы, прожженные солнцем, затихли вокруг.
Ветер горячий, да тишь, да старинные храмы.
Камни, что сложены силой неведомых рук,
служат горам украшеньем, а городу – рамой.
 
 
В даль поглядишь, и какое пространство окрест!..
Тучи, и речка, и церкви, и солнце, и… дали.
Вдруг ты увидишь, что древний коричневый крест
строго глядит с молчаливых высот пьедестала.
 
 
Горы, сраженья, пожары, враги и друзья, —
кто ни бывал у высоких ступеней хачкара?
Топотом мощных камней наполнялась земля,
лица пришельцев лоснились от пятен загара.
 
 
Время прошло стороной. Превратилось в лоскут
то государство, в котором хачкар Тутеворди
мастер воздвиг. И теперь здесь – покой и уют.
Сытые дети строчат сочинения в ворде.
 

Санкт-Петербург, Ереван

Воспоминания

 
Запах спаленной травы,
мягкая роскошь заката…
Первыми встретили вы
взгляд мой холодный когда-то.
 
 
Ночь наступала стеной
с пенных вершин Арарата:
тени чуть слышные, «Ной»³,
черная кисть винограда.
 
 
Говор (чудесный язык,
древняя вязь алфавита!)…
Быстро к тебе я привык —
эхо прохладных гавитов⁴!
 

Санкт-Петербург, Ереван

Сон о Санаине

 
Приснился мне осенний Санаин⁵:
листва блестела золотом сусальным
(имел тогда я множество причин
бродить в горах под музыку печальных
дождей), кресты кривились у оград,
в резных узорах молча утопая;
под крышами засохший виноград
чернел суставами, как древняя святая.
Пустынность, тишина унылых мест…
Веков прошедших матовые блики,
и паутина, как фата невест,
что видят сны под камнем медноликим.
 

Санкт-Петербург, Ереван

«Остывших судеб праведные лики…»

 
Остывших судеб праведные лики
хранит пустой истерзанный гавит —
надежная и честная улика,
которая о людях говорит
так много. Даже слишком. Громче крика
взлохмаченной действительности взгляд.
Остывших судеб праведные лики
со стен разбитых в душу мне глядят.
 

Санкт-Петербург, Ереван

Боль

I

 
Прислушайся к боли. Ее тихий шаг
раздался средь жизни твоей.
Как будто по городу бродит маньяк,
иль вор, или прочий злодей.
 
 
Все мысли стекаются в точку, и ты
извне этой точки живешь:
и пропасть исчезла и нет высоты, —
не видно, где правда, где ложь.
 
 
Прислушайся к боли. Ее тихий шаг
все громче, все громче. Представь,
что в крепости – пламя, беснуется враг,
и это – не сон твой, а явь.
 
 
Все мысли стекаются в точку, и ты
теряешь привычный контроль,
и думаешь, будто не знал высоты,
а знал только пламя и боль!..
 

II

 
Прислушайся к боли. Согреет тебя
она своим теплым дыханьем,
покуда сейчас на планете Земля —
холодные стены молчанья.
 
 
Ты будешь в тиши коридорной бродить,
от боли ища избавленья,
ты с тенью своею начнешь говорить,
с обычной задумчивой тенью.
 
 
Потом боль утихнет, но уж не вернуть
тот мир, что тебя окружает…
Прислушайся к боли, она – его суть,
она здесь казнит и прощает.
 

Псков

«Тяжелым рубанком я скреб по душе …»

«Жил да был на земле человек

С христорадной душою бесстыжею, —

Он слезами свой маялся век,

Как мужицким горбом или грыжею».

(Вениамин Блаженный)

 
Тяжелым рубанком я скреб по душе —
стихи я поэта читал,
который провел свою жизнь в шалаше,
а нынче как бронзовый стал.
 
 
Писал он про кошек, зайчишек, собак,
про Бога, конечно, писал,
бродил по земле, надев красный колпак, —
теперь – человек-пьедестал⁶.
 
 
Горит, раздраженная тихой строкой,
бесслезная дева-душа,
а где-то Господь сквозь вселенский покой
бредет и бредет, не спеша…
 

Санкт-Петербург

Огонь

I. Аутодафе

 
Епископ в гневе: толстые поленья
набухли, и парижская толпа,
что плещется, как море, у столпа,
застыла вдруг в единое мгновенье.
Среди нее по воле Провиденья
(какой жестокой может быть судьба!)
темнеет куртка юного раба,
судом приговоренного к сожженью.
Хохочут сверху злобные гаргульи,
гудит народ, как будто пчелы в улье, —
монахи оглашают приговор:
он – еретик, и Бог тому Свидетель;
святая инквизиция за вздор
его заставит жизнию ответить!..
 

II. Книги

 
Горит костер на площади в Толедо,
на стенах теплых – теней хороводы,
и небо словно золотистым пледом
покрыло свои бархатные своды.
Пылают книги и за ними следом
пылает память о поэмах, одах,
о всех трактатах, коим Бог неведом,
всех возмутительных научных сводах.
Господь велик! Простит в мгновенье ока;
Отец всегда детей своих прощает,
пусть даже велики их прегрешенья.
Но церкви чужды эти отношенья:
грехи, как львов, всемерно укрощая,
бороться будет с ересью жестоко!..
 

III. Последний рыцарь

 
Старинный замок. В гулких коридорах
висит, как паутина, тишина;
паук плетет на каменном просторе
узоры летаргического сна.
Но что это? В одном забытом зале
горит огнем доверчивым камин.
Седой старик, задумчив и печален,
сидит средь фолиантов и картин.
И в памяти, как тени, проплывают
сражения, соборы, короли…
Затихло все, как песня боевая,
как музыка, угасшая вдали.
Неужто стало сном все это ныне
и канет в одиночества пустыне?
 

Санкт-Петербург

Луна

 
Привычно глупая луна
по небосводу волочится,
глядит на тех, кто в дебрях сна
меняет судьбы, позы, лица.
 
 
Все маски сняты – люди ей
видны, как будто на ладони:
кто был герой – тот стал злодей,
кто в лодке плыл – тот сразу тонет.
 
 
Чуть позже мудрая луна
уступит солнцу неба своды;
и снова будет не видна
та правда, что страшит народы.
 

«Мгновенья не тратя, ко мне приближается смерть…»

 
Мгновенья не тратя, ко мне приближается смерть,
сквозь годы неспешно идет эта черная дева.
Оставит ли время на мир мне еще посмотреть
иль явится скоро в величии Божьего гнева?
 
 
А я помещен Провиденьем в чужую судьбу,
мгновения трачу на чуждые мысли и чувства.
«Ну что же, старик», – размышляю порой на бегу,
«прожить за другого – и в этом есть тоже искусство».
 
 
И все же, когда она явится, тихая смерть, —
с собою меня заберет, а не вовсе другого…
Зачем же на мир не своими глазами смотреть?
За чьи же проступки судить меня будут сурово?
 

Санкт-Петербург

Запятая

 
Что ж… Обречен я на тонны бумаги,
густо покрытой танцующим почерком.
Буду сидеть, как индийские маги, —
душу дробить на романы и очерки;
мир забывать, словно сумку в трамвае,
и увлеченно беседовать с мертвыми.
Люди меня назовут шалопаем
к делу негодным и малым увертливым.
Так проживу запятой незаметной,
где-то вдали от событий пылающих.
Впрочем, порою и в хляби сонетной
можно казаться весьма вызывающим.
 

Ответ критикам

 
Поэты многие поют
рассветы и закаты, —
психологический уют
всегда был очень кстати.
 
 
Писать про бабочек? Могу.
Зато про жизнь – честнее.
Лишь ей хорошую строку
отдам я, не краснея.
 

Екатеринбург

Вятская губерния. Этюд

 
Заросшие снегом больные деревни
скрипят на холодном ветру:
кресты и березы на кладбище древнем
пеняют на злую пургу.
 
 
В пустующей церкви голодные птицы
на тусклые фрески глядят;
теперь только ветер приходит молиться
на черных святителей ряд.
 
 
По узкой дороге бредет горемыка,
одетый в овчинный тулуп.
Не слышит несчастный медвежьего рыка —
медведя, что ловок и глуп.
 
 
Кресты и березы на кладбище древнем
пеняют порой на судьбу,
а рядом лежит, под ветвями деревьев,
крестьянин с дырою во лбу.
 

Киров

Смирение

 
Мне не страшно и не больно —
я, возможно, постарел.
Словно узник из Стокгольма —
тот, что любит свой удел.
 
 
Жизнь по строгому маршруту
мне привычна и легка.
И наложенные путы
уж не чувствует рука.
 
 
За стабильность принимаю
расписанье слов и дел.
Да, я – пленник, но я знаю,
что прекрасен мой удел.
 

Санкт-Петербург

Возвращение

 
Ничто в душе не расцвело,
ничто, как в сказке, не блеснуло,
когда в родимое село
машина быстро завернула.
 
 
Пенат рассеянно взглянул,
меня совсем не узнавая,
мой день зачислила в прогул
привычно родина святая…
 
 
Что ж делать? Жизнь не поменять:
сложились сходство и различье.
И на пената мне пенять
уж стало верхом неприличья…
 

Екатеринбург

Пять добрых белорусских шаржей

I

 
Вчера задушили котенка
и бросили в жидкую грязь.
И вот хороню я ребенка,
кошачьему богу молясь.
 
 
Насыплю я холм невысокий
и тризну устрою в ночи.
С небес Вседержитель жестокий
промолвит мне тихо: «Молчи…
 
 
Я очень о том сожалею,
что тихую смерть допустил.
Чуть позже настигнет злодея
посланник божественных сил».
 
 
Но Богу скажу сквозь рыданье:
«Какой же недобрый ты Бог,
коль скоро от жутких страданий
кота защитить ты не смог…».
 

II

 
В тиши, среди лип медностволых,
пойду я сегодня бродить,
на пень, как на царский престол, я
присяду потом покурить.
 
 
И в этих палатах просторных,
что Бог-живописец создал,
я выпью из чаши узорной, —
красивой, как древний пиал.
 
 
Скажу: «Сторона ты родная,
златая моя Беларусь!
Зачем в твоем липовом рае
такая глубокая грусть?»