Глеб Скороходов
Раневская

Полная версия

«С досадой!»

Мы договорились пойти днем погулять по Кремлю.

– Полвека не было такой возможности. Надо же взглянуть, во что превратили большевики памятник культуры. И истории тоже, – сказала Ф. Г.

Но наш «главный» – Константин Степанович Кузаков объявил прослушивание и обсуждение. Удрать после того, как я столкнулся с ним лицом к лицу в коридоре, было невозможно. Пришлось позвонить Ф. Г. и извиниться.

Потом она рассказала:

– Я ходила по Кремлю одна, дошла до Царь-пушки, села и больше не вставала. Нет Чудова монастыря, нет знаменитых церквей и памятников. Но сидеть, размышляя о варварстве в горестном одиночестве, мне не дали. И все потому, что я оказалась брошенной на произвол судьбы. С вами ко мне почти не пристают, а тут я заделалась фотомоделью:

– Можно с вами сфотографироваться? А нам можно с вами…

– Конечно, с удовольствием, – лицемерила я, понимая, что прогулке конец.

Вот только солдатик один понравился. Он подошел, покраснев от смущения, как мак, и попросил:

– Моя мама с детства любит вас, и я тоже видел вашу «Золушку». Можно я пошлю маме фотку с вами? И автограф.

Конечно, на «фотку» я не могла не согласиться! Нас щелкнул какой-то фотокорр и – не поверите – оказался честным человеком! Первый раз в жизни я получила от него десяток добрых бабушек, соблазняющих воина советской армии. Вадим Козин получил за это срок, а мне пока сошло с рук.

Ф. Г. выбрала одну фотографию, «самую лучшую», как она сказала, и надписала ее: «Милому Глебу – с досадой!»

– Такая я уж злопамятная, как шварцевская Мачеха, – сказала она и вдруг спросила: – А вы боитесь Кузакова?

– Когда в редакции заговорили, что он сын Сталина, и лоб его, овал лица, особенно надбровная часть, мне показались копией с знаменитых портретов, я испытал и любопытство, и непонятную робость. Но потом привык, как и все. Короткое время я был ответсекретарем, с Константином Степановичем общался по нескольку раз на день, и, по-моему, мы сработались. Во всяком случае он понял мой скулеж по привычной работе и жалобы на бесконечный поток планов – тематических, перспективных, квартальных, недельных и отпустил меня снова в корреспонденты. Он хороший человек. И добрый, хоть проколов не забывает.

– Злопамятность у него от отца. А доброта от матери, простой русской бабы, пожалевшей и согревшей когда-то ссыльного в ледяном Туруханске. Все русские женщины жалостливы по натуре. И я тоже, хоть и из другого рода, – вздохнула Ф. Г. – Россия нас делает такими. А с вашим нынешним шефом я сталкивалась на «Мосфильме». Он ведь сделал оглушительную карьеру: чуть ли не в двадцать лет стал работником аппарата ЦК – шагнул из рядовых на самый верх, минуя положенные ступени. И дошел бы Бог знает до каких высот, если бы не смерть отца. На «Мосфильм» его прислали главным редактором, держался он скромно. Но если звучало «Кузаков согласен», значит картине открыт зеленый сеет. Вот вам и странности нашей системы.

Закончила Ф. Г. неожиданно:

– А о Кремле я вам не скажу больше ни слова. Пока мы не совершим прогулку по его камням, увы, уже не священным…

В гостях у А. Г. Коонен

– Завтра у Алисы Георгиевны день открытых дверей. Предлагаю вам пойти со мною, – сказала Ф. Г.

– А что это будет? – поинтересовался я.

– Это будет ее день рождения, и каждый, кто помнит об этом, может прийти в любое время – двери для всех открыты.

– Но я…

–Незнакомые тоже приходят, теперь, правда, очень редко, а раньше… У порога Алисы Георгиевны – она живет с обратной стороны театра, вход с Бронной, и через свою квартиру она могла пройти на сцену – теперь этот переход замуровали,– так вот раньше у ее порога выстраивалась очередь. Люди приходили ее поздравить, и каждого она принимала. В гостиной стоял большой стол с винами, закусками, деликатесами, которые постоянно пополнялись. Алиса Георгиевна встречала гостей, подносила бокал с красным вином к губам и всем говорила несколько приятных слов. Всем, кто приходил. Я удивлялась: целый день на ногах, а приветливой улыбки хватало на каждого. Помню, однажды она с утра встречала поздравляюших в мантилье, с розой в гребне, в черном платье, подбитом красным шелком, с веером в руках. Так продолжалось весь день! А вечером она еще отплясывала сегидилью^[11]! Вот вам актерская школа! Теперь вы понимаете, как я отношусь к Коонен. Вы придете как мой знакомый, и поэтому я хотела бы вам задать несколько вопросов.

– Так серьезно? – удивился я.

– Серьезно. – Ф. Г. не улыбалась. – Алисе Георгиевне завтра исполнится… Ну что там – много лет. И мне не хотелось бы, чтобы случайная фраза нанесла ей боль. Поэтому, не вставая в позу, ответьте мне, видели ли вы хоть один спектакль с Алисой Георгиевной?

– Да, «Мадам Бовари» и «Адриену Лекуврер».

– «Адриену» не упоминайте: ею закрывали Камерный, и Алиса Георгиевна расстроится. И больше ничего у них не смотрели?

– Смотрел еще «Грозу», но мне она не понравилась. Мне показалось, что истерика…

– Поймите, – перебила меня Ф. Г., – мы же не обсуждаем сейчас факты вашей биографии. Алиса Георгиевна достойна того, чтобы никто и ничем не омрачил ее дня рождения. «Грозу» отставим. Еще?

– Еще, но это совсем недавно – в прошлом году в Зале Чайковского слушал «Пер Гюнта». У нее были сцены и монолог Озе. Великолепно.

– Вот об этом скажите. Только об Аксенове ни слова! Там что-то разладилось. А лучше поговорите о кино, о ВГИКе, о своих студентах. Алиса Георгиевна вам наверняка расскажет о школе молодых актеров, которая работала при их театре. Это светлые воспоминания, – Ф. Г. наконец улыбнулась, – тем более что замечательная школа не дала ей ни одной конкурентки!

Когда я уходил, Ф. Г. вспомнила:

– И никаких подарков! Я принесу розу на длинной ноге, а вы пойдите в цветочную лавку на Пушкинской, возле Дома актера, скажите, что от меня, и закажите бутоньерку. Запомните? Бутоньерку! Опять смеетесь и все перепутаете!..

На следующий день в начале седьмого мы вышли из «лавки» возле Дома актера, где на втором этаже, о существовании которого знали только избранные, нам вручили: Ф. Г. – темно-вишневую розу на невероятно длинной ножке в изящной упаковке, мне – бутоньерку, с которой в зарубежных фильмах обычно красуются женихи, – очень красивую, всю из мелких, бело-красно-синих цветочков неизвестного мне происхождения. Мы пошли вниз по Тверскому бульвару, вызывая улыбки встречных. Отвечая кивками на приветствия, Ф. Г. спросила:

– Вы давно были в Пушкинском?

– В последний раз на «Деревьях умирают стоя», – ответил я.

– Боже, десять лет назад! И я почти столько же. Как я боялась возвращаться в театр, где начинала свою московскую карьеру! Меня убеждали: Камерного давно нет, он перестроен! Да, зрительный зал изувечили в мещанском ампире – с канелюрами, с ионическими завитушками, с ложами, обитыми плюшем. У Таирова был строгий модерн – от него и следа не осталось. Но сцена, сцена была та же. Я думала, не смогу на нее снова ступить. И только когда увидела современных партнеров, поняла: да от таировского театра ничего не осталось! Ах, какие у него были женщины и мужчины. Фигуры, грация, пластика! Я всегда ждала, что Александр Яковлевич не сегодня-завтра поставит балет. Обязательно. Ну, не «Лебединое», так «Дон Кихот» – точно!

Моя Бабушка в «Деревьях», кстати, тоже испанка, и Касона написал ее так, что пуститься в пляс, рассыпая каблуками дробь фламенко, ей ничего не стоит. Меня очень смущало это. Но играла же я американок, никогда не видя их в глаза. И немок тоже. Но на встрече с испанкой настояла. Она была из тех, кого в конце тридцатых годов привезли к нам ребенком из Испании. Вы этого не можете знать – вас тогда на свете не было, а вся Москва восторгалась детьми в красных пилотках с кисточками – «испанками». Так вот, встреча с этой погрузневшей, но внутренне подтянутой женщиной очень помогла мне. Ничего я не копировала – никогда этим не занималась! Но все-таки что-то ухватила: тон, настрой, манеру речи. И платок – настоящий испанский – она помогла достать мне. Когда он лежал у меня на плечах – особым образом, чуть прикрывая край плеча! – я чувствовала себя испанкой. Меня очень хвалили за эту роль. Да, да, знаю – вы видели. Но вы не видели другое. Вот когда я поняла, что я говно, а есть гении. Да, да, говорю о Верико. Верико Анджапаридзе. И могу кричать об этом на каждом перекрестке.

Мы с Ниночкой смотрели этот грузинский гастрольный спектакль. Даже не спектакль, а сцены из него. Это там, в ВТО, на шестом этаже. Никто в зале по-грузински ни слова, но все слушали Верико как загипнотизированные. Словами это не передать – я видела настоящую испанку и какую женщину! Ничто не могло заставить ее склонить свою гордо поднятую голову! Я потом бросилась к Верико за кулисы, целовала ее, она не дала мне опуститься на колени, но тогда я поняла, как вы там выражаетесь полуматом: ху из ху – кто есть кто!..

Наконец мы с Ф. Г. дошли до дверей Коонен.

Алиса Георгиевна встретила нас у стола, не столь большого, каким он мне представлялся, но обильно уставленного. Ф. Г. сказала приятные слова, протянула розу и получила поцелуй. Ее тут же оттянули в сторону. Я подал Алисе Георгиевне свой необычный букет, она улыбнулась и протянула мне руку.

– Простите, – склонился я, – но я так и вижу вас с испанским веером.

– Это Фаина вам рассказала? – Алиса Георгиевна, держа в одной руке бутоньерку, уперлась кулачком в бок, сверкнула глазами и стала похожа на испанку. – Скажу вам по секрету – Фаина самая… Нет, выражаясь изящно: Фаина – моя поклонница с самым большим стажем. Мы познакомились, когда ей было двенадцать! Но Александр Яковлевич принял ее в наш театр, исходя не из этого.

Она говорила своим неповторимым низким голосом, особым – не контральто, а грудным сопрано. И вдруг предложила:

– Пойдемте, я покажу вам якуловский портрет, который так врезался в память Фаины, что она теперь всем уверенно твердит, что видела меня такой в жизни.

– Как, вы водили его к себе! – воскликнула Ф. Г., когда мы вернулись. – Я тоже хочу, умоляю.

Экскурсия повторилась, и мы снова застыли у портрета.

– Случай в своем роде единственный: я могу любоваться собой! – сказала Алиса Георгиевна. – Потому что это я и не я – это воображение Якулова…

Мы вышли на Бронную, когда еще не стемнело.

– Нет, нет, – запротестовала Ф. Г. – только по бульвару! А на Пушкинской возьмем такси.

И вот странно, как только мы поравнялись с театром, на том же самом месте, что и два часа назад, Ф. Г. снова заговорила о своей героине из спектакля «Деревья умирают стоя».

– У меня было в Бабушке и такое, чего Верико не делала. Наша ассимилированная испанка показала мне несколько движений знаменитого фламенко. Я даже пыталась танцевать с нею у себя дома. И потом перенесла одно движение на сцену. Нет, я при этом сидела, но этот жест был как воспоминание о молодости, вовсе не пресной! Почему-то мне всегда хотелось на сцене танцевать. Ну, танец в «Сэвидж» вы знаете. Танец в «Золушке» в картину не вошел. А когда с Павлой Леонтьевной мы репетировали Риту Каваллини в «Романе», там я тоже порхала с наперсницами в каком-то хороводе, держа одной рукой край платья, а другой рассыпая воздушные поцелуи. Павла Леонтьевна очень смеялась, назвала мою грацию медвежьей и сказала:

– Фаина, поклянись, что никогда в жизни на сцене ты танцевать не будешь! Поклянись, слышишь.

Я поклялась. И теперь вы можете гордиться: вы знакомы с клятвоотступницей. Такое не часто встречается!

Катастрофа в космосе

Погиб Комаров^[12]. Я позвонил Ф. Г. минут через пятнадцать после того, как об этом сообщило радио. Неожиданная смерть космонавта, трагическая смерть не может не потрясти. Почему-то самым ужасным показалось его предсмертное состояние: корабль затормозить невозможно, никто не в силах помочь, первые признаки перегрева кабины, сознание неизбежной гибели.

Ф. Г. я застал в слезах.

–Я только вошла в комнату, как услышала траурную музыку. И от предчувствия чего-то страшного заболело сердце. Вы представляете, у него жена, ребенок^[13], родные. Что с ними сейчас, вы представляете, если я так мучаюсь?!

Я рассказал все, что знал о полете (хотя вряд ли это могло успокоить – просто подробности всегда отвлекают). Уже сегодня утром на радио шли разговоры, что запуск неудачен, что второй космонавт не взлетел и все ограничится полетом Комарова. Около часу дня уже многие москвичи знали о несчастье – каким образом, непостижимо.

– Я не могу успокоиться, говорила Ф. Г., – как я завтра буду играть? Его смерти сопричастны мы все. Он умер за нас. Послушайте, – вдруг спросила она, – но ведь он же сгорел?! Что же будут хоронить в Кремлевской стене?

Я ответил, что от него ничего не осталось.

– Символические похороны. Понимаю. Какая страшная смерть!

Роль в четыре эпизода

Во время съемок фильма «Сегодня новый аттракцион» (они шли в Ленинграде) молодой режиссер Файнциммер^[14], сын довольно известного кинорежиссера Александра Михайловича, у которого Раневская сыграла в фильме «У них есть Родина» и «Девушка с гитарой» сказал Ф. Г.:

– Как мне хотелось бы, чтобы вы снимались и у меня!

– Ну принесите сценарий, – предложила Ф. Г., – я посмотрю его и, может быть, что-нибудь придумаю.

Сценарий был «Первым посетителем». Ф. Г. согласилась написать для себя роль – на четыре небольших эпизода. Режиссер пришел в восторг:

– Это то, чего не хватало нашей картине. Класс уходящий – люди, не нужные революции! Замечательно!

Ф. Г. решила сыграть старую барыню, «аристократку». И как это часто бывает у Ф. Г., юмор, сатира оказались рядом с трагедией.

Вот эти эпизоды. (Действие происходит в Петрограде, в конце 1917 года.)

Первый

Утро. Из подъезда большого дома выходит дама в элегантном пальто, в шляпе с пером, кокетливо торчащим. На руках у нее болонка – Мими.

Где-то раздаются выстрелы.

– Что это? – испуганно спрашивает дама у дворника.

– Это революция! – отвечаете.

– Как, опять? Если мне не изменяет память, ведь уже была одна революция!

– То, барыня, Февральская, а это Октябрьская.

– Стоит мне выйти на улицу, начинается революция! Ну что ж, пойдем, Мими, придется нам все делать дома.

Эпизод второй

Главный персонаж фильма – Александра Михайловна Коллонтай едет в пролетке в Комиссариат соцбеспечения. Ее сопровождает солдат-охранник.

Героиня Ф. Г. видит эту сцену.

– Мими, скорее домой, – испуганно говорит догадливая дама. – Началась национализация женщин!

И поспешно скрывается в подворотне.

Эпизод третий

Полупустой трамвай. Дама в пообтрепавшемся уже пальто обращается к нескольким пассажирам в котелках – перепуганным обывателям.

– Господа, господа, потрясающая новость! – Котелки вплотную окружают даму. – Потрясающая новость. По городу летает аэроплан. В аэроплане сидят большевики и кидают сверху записки. В записках сказано: «Помогите, не знаем, что делать».

Эпизод четвертый

Через несколько месяцев. В городе голод. Дама, уже без собачки, приходит в гости к знакомой. Холодно – пальто и шляпу с поникшим пером она не снимает. Комната, в которой ее принимает хозяйка, полупустая. Стол и несколько стульев – остатки роскошного гарнитура. Стеклянный буфет, в котором почти нет посуды. На стенах следы от картин, очевидно, проданных.

– Вы извините, – говорит хозяйка, – я сейчас отправлю Марфу на Садовую – мы ведь теперь пирожками торгуем. С кониной. А сами будем пить чай.

Хозяйка уходит на кухню.

Взгляд гостьи падает на корзинку, прикрытую клеенкой. Озираясь по сторонам, дама достает из-под клеенки пирожок и жадно ест.

Она оглядывает комнату. В глазах тоска и боль. На камине замечает бронзовую фигурку с циферблатом. Это, пожалуй, единственная «ценная» вещь в комнате. Дама быстро подходит к камину и прячет фигурку под пальто. Затем переходит к столу.

– Ну что же вы стоите, – улыбается, входя, хозяйка. – Вот и чай, присаживайтесь!

– Спасибо, дорогая, но мне пора, – темнеет, а сейчас сами знаете, как ходить по улицам! Я зайду к вам на днях. У меня столько потрясающих новостей.

Она целует хозяйку и идет к дверям. И тут из-под пальто раздается звон будильника. Дама начинает что-то громко, быстро говорить, чтобы «перекрыть» звон, потом замирает. Часы звонят. Когда они смолкают, дама поворачивается к хозяйке. Глаза полны слез. Безмолвно она подходит к камину, достает часы, ставит их на место и медленно уходит.

Режиссер заверял, что все снимет за несколько дней. И действительно, первый эпизод сняли довольно быстро. А дальше появился сценарист и сказал, что в свой сценарий «отсебятину» он не допустит.

Снятый эпизод и вошел в фильм, да и то в сокращенном варианте. Реплику «Стоит мне только выйти на улицу, и начинается революция» посчитали неуместной.

Что такое искусство?

Мы смотрели немые ленты Гарольда Ллойда и Бастера Китона.

– Нет, это не искусство, – сказала Ф. Г.

Я стал спорить, как понимать термин «искусство»: ведь и шить сапоги – тоже искусство.

– Да, искусство в смысле ремесла, – сказала Ф. Г. – Я же говорю о творениях гения. Искусство – это то, что «от Бога». В нем должна быть великая идея любви к людям. Чаплин – до той поры, пока не отказался от своей маски, – искусство. «Потемкин» Эйзенштейна тоже.

– А «Летят журавли»?

– Нет. Там есть гениальная сцена – смерть Бориса, но это гений оператора. Она, может быть, станет хрестоматийной. А в целом фильм – нет.

– Ну, тогда очень многое не попадет под понятие «искусство».

– А это так и есть на самом деле. Но зато создания искусства живут вечно. Гарольд Ллойд – это блестящее мастерство, виртуозное трюкачество, которое требует и сил, и смелости, и выдумки. Но ведь уже сегодня это только любопытно. Это не задевает души, не рождает высоких чувств.

«Сэвидж». Странная любовь к театру

– Мой первый рассказ о себе очень важен для зрителей, – сказала сегодня Ф. Г. – Когда меня спрашивает Ферри, правда ли, что я играла в театре, и просит рассказать об этом, я вся оживаю. Мне приятно вспоминать. Да, в нашей постановке Шекспир провалился, не дойдя до премьеры, но и это воспоминание не вызывает у меня грусти. Я рассказываю о пьесе собственного сочинения, которая – не в пример Шекспиру – продержалась целый сезон. Заметьте, рассказ мой насквозь ироничен: «Одну даму, которую подозревают в убийстве, защищает на суде молодая женщина-адвокат. Внезапно обнаруживается, что эта женщина-адвокат ее родная дочь…» Я не скрываю иронии, посмеиваюсь над собой. И вместе с тем признаюсь: «Я так любила умирать на руках своей дочери!.. Мы так чудесно проводили время!»

Здесь ключ ко всей сцене. Миссис Сэвидж отлично понимает, что она никакая не актриса. Она с детства восхищалась театром, позже, думаю, стала театральным завсегдатаем, что-то читала о романтической жизни богемы, и ее жадно влекут кулисы и все связанное с ними. Театральная среда, разговоры об искусстве, встречи с «коллегами» – вот что такое для нее театр. Ни в коем случае не больше!

В актерском увлечении – одна из «странностей» Сэвидж, а если хотите – ее характер. Она способна, легко нарушив все «правила приличия», уйти на сцену. В этом – ее молодое озорство. Если бы не оно – разве смогла бы почтенная дама разыгрывать (да как – до скандала!) своих детей.

Когда я кончаю свой рассказ о театре, я уже с грустью добавляю: «Теперь все кончено». Воспоминание было приятное, поэтому в моем рассказе не только ирония, но и удовольствие. Однако надо вернуться к действительности. И сразу, без перерыва разговор о детях. И совсем другое настроение: горечь, обида, ненависть. Вот какие в роли колебания: в одной короткой сцене – от улыбки до гнева…

Любимый актер

Журнал «РТ» напечатал интервью с Пельтцер, которая своей самой любимой комедийной актрисой называет Раневскую. «К тому же она умеет играть и трагедию, что очень редко», – замечает актриса.

– А мой любимый комедийный актер – Райкин, – сказала Ф. Г., когда я показал ей это интервью. – Я не говорю о Чаплине, он не в счет – вне конкуренции. Райкин феноменален: это и актер, и гражданин.

Ф. Г. рассказала мне, что в день гибели Комарова, когда работали все увеселительные заведения, Райкин вышел к публике и сказал:

– Дорогие друзья. Наш театр – театр смеха. Сегодня трагически погиб наш соотечественник. Мы не сможем смешить вас – это было бы кощунством; точно так же, как и вы не сможете смеяться. Поэтому разрешите нам отменить спектакль. Тридцатого апреля – у артистов театра выходной день, мы просим прийти к нам – мы сыграем для вас…

Кто-то из театра позвонил в горком с жалобой: как же, ведь Райкин поступил самовольно, без специальных указаний! Из горкома якобы ответили:

– Слава Богу, что нашелся человек, который поступил так, как подсказало ему его гражданское чувство.