Говард Филлипс Лавкрафт
Ужас в музее
После полудня нерасторопные пожарные обыскали руины и нашли два скелета с жалкими остатками обгорелой плоти на костях – только два, ибо тела всех прочих живых существ уже покоились в ямах с негашеной известью. Один скелет принадлежал человеку, а насчет второго до сих пор спорят биологи Западного побережья. Во многом похожий на скелет древнего примата или ископаемого ящера, он вызывал тревожные предположения о ветвях эволюции, неизвестных современной палеонтологии. Обугленный череп, как ни странно, ничем не отличался от человеческого и наводил на мысль о Сураме, но остальные кости поставили ученых в тупик. Только в очень ловко скроенной одежде такое тело могло бы походить на человеческое.
Но первый скелет явно принадлежал Кларендону. Никто в этом не сомневался, и мир по-прежнему скорбит о безвременной смерти величайшего врача своей эпохи – бактериолога, чья универсальная противолихорадочная сыворотка намного превзошла бы по эффективности родственный антитоксин доктора Миллера, когда бы он получил возможность довести препарат до совершенства. Своими последующими успехами Миллер в значительной степени обязан записям, завещанным ему злополучной жертвой пожара. От былых соперничества и ненависти почти не осталось следа, и даже доктор Уилфред Джонс ныне похваляется своим знакомством с покойным светилом науки.
Джеймс Далтон и его жена Джорджина всегда хранили молчание, которое вполне можно объяснить скромностью и семейным горем. Они опубликовали несколько заметок в память великого человека, но никогда не подтверждали и не опровергали ни общепринятого мнения, ни редких намеков на некие необыкновенные обстоятельства, делавшихся отдельными проницательными особами. Факты просачивались наружу очень незаметно и медленно. Вероятно, Далтон рассказал что-то лишнее доктору Макнейлу, а у этой доброй души не было секретов от сына.
Далтоны живут в целом очень счастливо, ибо все ужасы остались далеко позади, а глубокая взаимная любовь позволила им сохранить свежесть мировосприятия. Но некоторые вещи странным образом выводят обоих из душевного равновесия – несущественные мелочи, ничего не значащие для любого другого. Они на дух не выносят людей слишком худых или с очень низким голосом, и Джорджина бледнеет всякий раз, когда слышит чей-нибудь гортанный смешок. Сенатор Далтон испытывает страх перед оккультизмом, дальними путешествиями, подкожными инъекциями и знаками незнакомых алфавитов (в каковом перечне трудно найти общий знаменатель), и многие по-прежнему обвиняют его в том, что он безжалостно уничтожил значительную часть библиотеки доктора, не пожалев усилий на просмотр и отсортировку многочисленных томов.
Хотя Макнейл, похоже, понял Далтона. Человек прямой и бесхитростный, он прочитал благодарственную молитву, когда последняя из странных книг Альфреда Кларендона обратилась в пепел. И всякий, кому довелось бы заглянуть понимающим взором в любую из упомянутых книг, присоединился бы к каждому слову сей молитвы.
Электрический палач
(с Адольфом де Кастро)
Для человека, которому никогда не грозила смертная казнь, я испытываю довольно странный ужас перед электрическим стулом. Любые упоминания о нем пугают меня, пожалуй, сильнее, чем многих людей, когда-либо реально рисковавших получить смертный приговор по решению суда. Дело в том, что электрический стул ассоциируется у меня с одним происшествием сорокалетней давности – весьма диковинным происшествием, приведшим меня к самому краю черной бездны неведомого.
В 1889 году я занимал должность ревизора и следователя в сан-францисской горнодобывающей компании «Тласкала», которая разрабатывала несколько небольших серебряных и медных месторождений в горах Сан-Матео в Мексике. На руднике № 3, где помощником управляющего служил угрюмый скользкий тип по имени Артур Фелдон, возникли серьезные проблемы: 6 августа в головную контору фирмы пришла телеграмма с сообщением, что Фелдон скрылся в неизвестном направлении, прихватив с собой все бухгалтерские книги, ценные бумаги, прочие служебные документы и оставив канцелярские и финансовые дела в полном беспорядке.
Это событие стало тяжелым ударом для компании, и ближе к вечеру президент Маккомб вызвал меня в свой кабинет и поручил мне вернуть бумаги любой ценой. Задача, он знал, осложнялась двумя обстоятельствами. Во-первых, я никогда не видел Фелдона и мог судить о его внешности лишь по нескольким весьма нечетким фотографиям. Во-вторых, на следующей неделе в четверг – всего через девять дней – должна была состояться моя свадьба, и потому я, разумеется, не горел желанием спешно отправляться в Мексику на розыски преступника, которые могли затянуться на неопределенное время. Однако необходимость в срочных действиях была столь велика, что Маккомб посчитал себя вправе просить меня об этом, а я, со своей стороны, решил, что ради будущей карьеры в компании имеет смысл согласиться без всяких возражений.
Я должен был выехать в тот же вечер, в личном вагоне президента, а в Мехико пересесть на поезд узкоколейки, идущий до приисков. По моем прибытии Джексон, управляющий рудником № 3, сообщит мне все подробности и предоставит все возможные зацепки, а затем уже начнутся серьезные поиски – в горах, на побережье или в глухих закоулках Мехико, в зависимости от обстоятельств. Я отправлялся в путь с мрачной решимостью справиться с делом – причем самым успешным образом – по возможности быстрее и умерял свое недовольство, рисуя в воображении картины скорого возвращения с документами и преступником, а равно своей свадьбы, которая обернется подобием триумфальной церемонии.
Уведомив своих родных, невесту и самых близких друзей и наспех собравшись в дорогу, я встретился с президентом Маккомбом в восемь часов вечера на станции Сазерн-Пасифик, получил от него письменные инструкции с чековой книжкой и отбыл в его личном вагоне, прицепленном к трансконтинентальному экспрессу восточного направления, отходившему в 8.15. Путешествие не предвещало ничего необычного; хорошо выспавшись ночью, я наслаждался комфортом частного вагона, столь заботливо мне выделенного, на досуге внимательно читая инструкции и продумывая планы поимки Фелдона и возвращения документов. Я неплохо знал штат Тласкала – вероятно, гораздо лучше, чем сбежавший помощник управляющего, – а потому имел известное преимущество над ним, если только он еще не успел воспользоваться железной дорогой.
Согласно предоставленным мне сведениям, Фелдон уже давно вызывал беспокойство у управляющего Джексона своей скрытностью и, в частности, странным обыкновением проводить все свободное время в лаборатории компании. Существовали серьезные подозрения, что он вместе со штейгером-мексиканцем и несколькими местными рабочими замешан в хищениях руды. Но хотя заподозренных в кражах мексиканцев уволили, применить решительные меры к изворотливому начальнику оказалось невозможным за недостатком улик. Несмотря на свою подмоченную репутацию, он ходил с видом скорее вызывающим, нежели виноватым, явно нарывался на конфликт и держался так, словно это компания обманывает его, а не он – компанию. Похоже, неприкрытая слежка сослуживцев, писал Джексон, с течением времени все сильнее раздражала Фелдона, и вот теперь он сбежал со всеми важными конторскими документами. Никаких предположений насчет нынешнего его местонахождения не напрашивалось, хотя последняя телеграмма Джексона наводила на мысль о пустынных склонах Сьерра-де-Малинче – овеянного легендами высокого пика, похожего очертаниями на одетого в саван мертвеца, – ибо, по слухам, его сообщники-мексиканцы были родом из тех мест.
В Эль-Пасо, куда мы прибыли в два часа следующей ночи, мой вагон отцепили от трансконтинентального экспресса и прицепили к локомотиву, специально заказанному по телеграфу, чтобы доставить меня в Мехико. Я продремал до рассвета и весь следующий день со все возрастающей скукой созерцал однообразные пейзажи пустыни Чихуахуа. Поначалу машинисты обещали прибыть к месту назначения в пятницу в полдень, но вскоре стало ясно, что из-за бесконечных задержек в пути мы теряем драгоценные часы. Мы часто стояли в «карманах» одноколейки, пропуская встречные поезда, а из-за регулярных перегревов буксы и иных технических проблем отставание от графика неуклонно увеличивалось.
В Торреон мы прибыли с опозданием на шесть часов, и только к восьми вечера пятницы – когда мы отставали от графика уже на двенадцать часов, самое малое, – машинисты согласились прибавить скорость в попытке наверстать время. Нервы у меня были на пределе, но я мог лишь в отчаянии расхаживать взад-вперед по вагону. В конце концов я понял, что ускорение хода далось дорогой ценой: через полчаса появились признаки перегрева буксы моего собственного вагона, а посему, после сводящей с ума задержки, машинисты решили доползти черепашьим шагом до ближайшей станции с ремонтными депо – фабричного городка Кверетаро – и там перебрать все подшипники. Это стало последней каплей, и я чуть не затопал ногами, как капризный ребенок. Иногда я ловил себя на том, что нетерпеливо дергаю за ручки кресла, словно подгоняя поезд.
Мы добрались до Кверетаро только к десяти вечера, и я в крайнем раздражении проторчал целый час на платформе, пока дюжина местных механиков пыталась подремонтировать мой вагон на боковом пути. Наконец они сообщили, что работа им не по плечу, поскольку в передней колесной паре необходимо заменить несколько деталей, которых нигде ближе Мехико не достать. Казалось, все складывалось против меня, и я заскрипел зубами при мысли, что Фелдон уходит все дальше и дальше – двигаясь, вероятно, к спасительному Веракрусу с его огромным пассажирским портом или к Мехико с его железными дорогами самых разных направлений, – тогда как я из-за бесконечных задержек в пути лишен свободы действий и совершенно беспомощен. Разумеется, Джексон известил полицию во всех окрестных городах, но я с горечью понимал, что особо рассчитывать на нее не приходится.
Вскоре я выяснил, что в данной ситуации для меня лучше всего сесть на обычный ночной экспресс до Мехико, который идет из Агуаскалиентеса и делает пятиминутную остановку в Кверетаро. Он придет сюда в час ночи (если не отстанет от графика) и прибудет в Мехико в пять утра. Покупая билет, я узнал, что поезд состоит не из длинных американских вагонов с рядами двухместных сидений, а из европейских купейных. Они широко использовались на заре развития железнодорожного транспорта в Мексике, поскольку тогда здесь были сосредоточены интересы европейской строительной промышленности, и в 1889 году по Мексиканской центральной железной дороге все еще ходило довольно много таких составов. Обычно я предпочитаю американские вагоны, ибо страшно не люблю, когда напротив меня кто-нибудь сидит, но на сей раз я обрадовался, что вагоны иностранные. В ночное время купе вполне могло оказаться пустым, а я в своем усталом, болезненно раздраженном состоянии остро нуждался в одиночестве – и в удобном диванчике с мягкими подлокотниками и подголовной подушкой. Я купил билет первого класса, забрал свой саквояж из стоявшего на боковом пути частного вагона, телеграфировал о случившемся президенту Маккомбу и Джексону, а затем расположился в здании станции, чтобы дождаться ночного экспресса настолько спокойно, насколько мне позволяли взвинченные нервы.
Как ни странно, поезд опоздал всего на полчаса, но все равно одинокое бдение на станции стало жестоким испытанием моего терпения. Кондуктор, проводивший меня в купе, сказал, что они рассчитывают наверстать отставание от графика и прибыть в столицу вовремя. Я удобно разместился на сиденье лицом по ходу движения и настроился на спокойное путешествие в течение следующих трех с половиной часов. Тусклый свет масляной лампы над головой действовал на меня умиротворяюще, и я понадеялся, что мне удастся урвать несколько часов сна, несмотря на тревогу и нервное напряжение. Когда поезд тронулся, я не обнаружил в купе других пассажиров и премного этому обрадовался. Я обратился мыслями к предстоящим поискам и вскоре задремал, мерно покачивая головой в такт учащавшемуся перестуку колес.
Потом я вдруг осознал, что все-таки я в купе не один. В углу наискосок от меня, ссутулившись и низко опустив голову, сидел неопрятно одетый мужчина внушительной комплекции, которого прежде я не заметил по причине слабого освещения. Рядом с ним на сиденье стоял огромный саквояж, потрепанный и раздутый, и даже во сне пассажир крепко придерживал его несоразмерно тонкой рукой. Когда на каком-то повороте или переезде паровоз пронзительно свистнул, мужчина нервно вздрогнул и наполовину пробудился, вскинув голову и явив моему взору привлекательное бородатое лицо явно англосаксонского типа, с темными блестящими глазами. При виде меня он проснулся окончательно, и я подивился враждебному огню, полыхнувшему в его взгляде. Несомненно, подумал я, он надеялся всю дорогу просидеть в одиночестве и теперь раздражен моим присутствием – ведь и я сам испытал разочарование, обнаружив попутчика в полуосвещенном купе. Однако лучше всего для нас обоих было смириться с ситуацией, и я принялся извиняться за свое вторжение. Похоже, он тоже был американцем, и мы оба почувствовали бы себя более непринужденно, коротко обменявшись любезностями и потом оставив друг друга в покое до конца путешествия.
К моему удивлению, незнакомец не промолвил ни слова в ответ на мои извинения. Он продолжал смотреть на меня яростно и как будто оценивающе, а от сигары, в легком замешательстве предложенной мной, отказался нервным жестом свободной руки. Другой рукой он по-прежнему стискивал ручку своего огромного потрепанного саквояжа, и весь его облик дышал смутной враждебностью. Спустя несколько мгновений он резко отвернул лицо к окну, хотя снаружи царила непроглядная тьма. Но он, странное дело, смотрел таким напряженным взглядом, словно действительно видел там что-то. Я решил оставить попутчика в покое и более ничем не докучать ему, а потому откинулся на спинку сиденья, надвинул пониже свою мягкую шляпу и закрыл глаза в попытке урвать часок-другой сна, как и рассчитывал изначально.
Я еще не успел толком заснуть, когда глаза мои вдруг открылись, словно под воздействием некой внешней силы. Решительно сомкнув веки, я снова попытался погрузиться в дрему, но безуспешно. Что-то – непонятно что – мешало заснуть, а потому я поднял голову и окинул взглядом полутемное купе, проверяя, все ли в порядке. Я не обнаружил ничего особенного, но заметил, что незнакомец в противоположном углу смотрит на меня очень пристально – пристально, но без малейшего намека на добродушие или дружелюбие, которые свидетельствовали бы о перемене прежнего сердитого настроения к лучшему. На сей раз я не предпринял попытки завязать беседу, но вновь откинулся на спинку сиденья и наполовину прикрыл глаза, якобы опять задремав, но в действительности продолжая с любопытством наблюдать за своим соседом из-под опущенных полей шляпы.
Поезд с грохотом мчался сквозь ночь, и я увидел, как постепенно, почти незаметно меняется выражение лица моего попутчика. Убедившись, видимо, что я сплю, он дал выход странной смеси эмоций, характер которых отнюдь не привнес покоя в мою душу. Ненависть, страх, торжество и фанатизм читались в жесткой складке рта и прищуре глаз, а в пристальном взгляде проступили по-настоящему встревожившие меня кровожадность и жестокость. Внезапно я понял, что этот человек сумасшедший, причем опасный.
Не стану притворяться, будто я не испугался до смерти, осознав положение вещей. Меня прошиб холодный пот, и мне стоило больших трудов сохранить расслабленную позу, свойственную спящим. Как раз в то время жизнь казалась мне особо притягательной, и мысль о возможной схватке с маньяком-убийцей – скорее всего, вооруженным и, без сомнения, невероятно сильным – привела меня в смятение и ужас. Он имел огромное преимущество надо мной, поскольку был настоящим великаном и явно находился в превосходной форме, между тем как я вообще не отличался особой физической силой, а тогда, вдобавок ко всему, был до крайности изнурен тревогой, недосыпом и нервным перенапряжением. То был, безусловно, один из самых неприятных моментов моей жизни, и я ощутил близость страшной смерти, когда распознал ярость безумия в глазах незнакомца. Картины прошлого замелькали перед моим умственным взором – говорят, так перед утопающим в последнюю секунду проносится вся его жизнь.
Разумеется, в кармане моего сюртука лежал револьвер, но любая попытка достать его мгновенно привлечет внимание моего попутчика. Если я все же успею это сделать, еще неизвестно, как револьвер подействует на маньяка. Даже если я выстрелю в него пару раз, возможно, у него достанет сил, чтобы отнять у меня оружие и разделаться со мной по-свойски. А если он сам вооружен, то может застрелить или зарезать меня, и не пытаясь разоружить. Нормального человека легко испугать, направив на него пистолет, но безумец в полном своем безразличии к последствиям зачастую демонстрирует поистине сверхчеловеческую силу и представляет смертельную угрозу. Даже тогда, в дофрейдовскую эпоху, я хорошо понимал, сколь опасен человек, у которого ослаблена деятельность центров самоконтроля. Горящие глаза и нервно дергающееся лицо незнакомца не позволяли мне ни на минуту усомниться в том, что он действительно намерен совершить какое-то кровавое деяние.
Он вдруг задышал часто и прерывисто, и я увидел, как грудь у него ходит ходуном от нарастающего возбуждения. Критический момент близился, и я лихорадочно пытался сообразить, как лучше поступить. По-прежнему притворяясь спящим, я начал постепенно, очень медленно пододвигать правую руку к карману с револьвером, внимательно следя за безумцем, не заметит ли он это движение. К несчастью, он заметил – за сотую долю секунды до того, как реакция на происходящее отразилась на его лице. С неожиданными для человека столь могучей комплекции проворством и ловкостью он прыгнул вперед, прежде чем я успел понять, в чем дело, и навис надо мной, точно сказочный великан-людоед, одной сильной рукой придавив меня к спинке сиденья, а другой помешав мне достать оружие. Он вытащил револьвер из моего кармана и переложил в свой, а потом пренебрежительно отпустил меня, прекрасно понимая, что благодаря своим физическим данным имеет полную власть надо мной. Потом мужчина выпрямился во весь рост, едва не задев макушкой потолок, и уставился на меня яростным взглядом, который, впрочем, уже через несколько мгновений приобрел жалостливо-презрительное и одновременно оценивающее выражение.
Я не шевелился, и незнакомец вновь уселся напротив меня. Жутковато улыбаясь, он открыл свой огромный, раздутый саквояж и извлек оттуда диковинного вида предмет – немалых размеров округлую клетку из полужесткой проволоки, сплетенную наподобие маски бейсбольного вратаря, но по форме больше напоминающую водолазный шлем. К верхушке сей проволочной конструкции был присоединен шнур, другой конец которого оставался в саквояже. Мужчина бережно поставил диковинную клетку себе на колени и нежно погладил, а потом опять взглянул на меня и почти по-кошачьи облизнул губы. Затем он, впервые за все время, заговорил – сочным низким голосом с мягкими изысканными интонациями, совершенно не вязавшимися с его дурно скроенным вельветовым костюмом и неряшливым видом.
– Вам очень повезло, сэр. Вы станете первым. Вы войдете в историю как первый человек, доказавший эффективность уникального изобретения. Огромные социальные последствия… свет моего гения воссияет. Я излучаю свет постоянно, но никто этого не знает. Теперь узнаете вы, наделенный разумом подопытный кролик. Кошки и ослы – да, даже в случае с ослами оно срабатывало…
Незнакомец умолк, его бородатое лицо судорожно задергалось, и почти одновременно он энергично замотал головой. Казалось, будто таким образом он разогнал некое туманное скопление перед глазами, ибо секунду спустя лицо его прояснилось и самые явные признаки безумия скрылись за спокойно-учтивым выражением, в котором лишь слабо сквозило коварство. Я тотчас заметил перемену и поспешно заговорил, пытаясь выяснить, нельзя ли направить мысли своего визави в более безопасное русло:
– Насколько я могу судить, ваш прибор поистине замечателен. Не будете ли вы любезны рассказать, как вам удалось его изобрести?
Мужчина кивнул:
– Простое логическое рассуждение, дорогой сэр. Я учитывал потребности современной эпохи и действовал сообразно с ними. Другие могли бы сделать то же самое, обладай они умом столь же могучим, то есть способным на длительную концентрацию. У меня была убежденность, сила воли – вот и все. Я понял, как никто другой, насколько необходимо очистить землю от людей до возвращения Кетцалькоатля, и понял, что это надо сделать изящно. Любого рода кровавые бойни мне отвратительны, а метод повешения по-варварски груб. Как вам известно, в прошлом году Законодательное собрание Нью-Йорка проголосовало за введение казни электрическим током для осужденных – но все аппараты, которые они рассматривают, столь же примитивны, как «Ракета» Стефенсона или первый электродвигатель Девенпорта. Мой способ гораздо лучше, о чем я и сказал им, но они проигнорировали меня. Боже, вот дураки-то! Как будто я не знаю всего, что только можно знать о людях, смерти и электричестве, – я, ученый, мужчина и юноша… технолог и инженер… солдат удачи…
Он откинулся назад и сузил глаза.
– Двадцать с лишним лет назад я служил в армии Максимилиана. Мне собирались даровать дворянский титул, но тут эти чертовы латиносы убили его, и мне пришлось уехать домой. Позднее я вернулся туда – я постоянно езжу туда-сюда, туда-сюда. А живу я в Рочестере, штат Нью-Йорк…
Глаза у него вдруг стали очень хитрыми, и он подался вперед, легко коснувшись моего колена на удивление изящной рукой.
– Я вернулся, говорю вам, и зашел гораздо дальше, чем любой из них. Я ненавижу латиносов, но люблю мексиканцев. По-вашему, парадокс? Послушайте, молодой человек, вы же не считаете Мексику испанской страной, правда? Господи, если бы вы только знали племена, известные мне! В горах… далеко в горах… Анауак… Теночтитлан… Великие Древние…
Он перешел на напевный и довольно мелодичный речитатив с подвыванием:
– Йа! Уицилопочтли!.. Науатлакатль! Семь, семь, семь… Шочимилька, чальча, тепанеки, акольхуа, тлауика, тлашкальтеки, ацтеки!.. Йа! Йа! Я был в Семи Пещерах Чикомоцтока, но никто никогда этого не узнает! Я говорю вам потому лишь, что вы уже никому ничего не расскажете…
Он понизил голос и продолжил обычным тоном:
– Вы бы премного удивились, узнав, о чем толкуют в горах. Уицилопочтли возвращается… в этом уже нет никаких сомнений. Любой пеон к югу от Мехико скажет вам это. Но я не собирался ничего предпринимать в этой связи. Я возвращался домой, снова и снова, и уже приготовился осчастливить общество своим электрическим палачом, когда чертовы законодатели в Олбани проголосовали за другой способ. Смеху подобно, сэр, просто смеху подобно! Дедушкино кресло… посиделки у камина… Готорн…
Мужчина захихикал, видом своим являя отвратительную пародию на добродушие.
– Знаете, сэр, мне хотелось бы стать первым, кто сядет в их поганое кресло и даст пропустить через свое тело слабенький ток от дрянного аккумулятора! Да от него даже лягушка не дрыгнет лапкой! А они собираются казнить на нем убийц… вот заслуженная награда… за все! Но потом, молодой человек, я понял, сколь бесполезно, сколь бессмысленно и нелогично уничтожать одних только осужденных. Все люди – убийцы… они убивают идеи, крадут изобретения… украли мое, благодаря непрестанной слежке, слежке, слежке…
Он задохнулся и умолк, а я заговорил успокоительным тоном:
– Уверен, ваше изобретение гораздо лучше, и наверняка именно оно и будет использоваться в конечном счете.
Очевидно, я проявил недостаточно такта, ибо в голосе незнакомца вновь послышалось раздражение.
– Ах, вы уверены? Стандартная вежливая формула! Да на самом деле вам плевать! Но скоро вы узнаете! Черт побери, да ведь все хорошее, что есть в дурацком электрическом стуле, украдено у меня! Дух Нецауальпилли сказал мне это на священной горе. Они следили за мной, следили, следили…
Он снова задохнулся, а потом нервно затряс головой и судорожно загримасничал. Казалось, это на время успокаивало его.
– Мое изобретение надобно испытать. Вот оно – перед вами. Проволочный шлем, или наголовная сетка, весьма эластичен и легко надевается. Шейный ремешок затягивается, но не душит. Электроды касаются лба и черепа в области основания мозжечка – этого вполне достаточно. Выведите из строя голову – и какие другие органы смогут функционировать? Эти болваны в Олбани со своим резным дубовым креслом считают, что человека нужно прошибать током с головы до пят. Идиоты! Или они не знают, что стрелять в грудь нет необходимости, коли мозги уже выбиты? Я видел смерть солдат на поле боя – мне лучше знать. И потом эта дурацкая мощная электроцепь, генераторы и все такое прочее. Почему они не пожелали посмотреть, чего я достиг с помощью одного лишь аккумулятора? Никто меня не выслушал… никто не знает… я один владею секретом – вот почему я, Кетцалькоатль и Уицилопочтли будем одни править миром. Я и они – коли я им позволю, разумеется… Но мне нужны подопытные экземпляры… экземпляры… И знаете, кого я выбрал первым?
Я попробовал перевести беседу в шутливое русло, мгновенно взяв дружески-серьезный тон, призванный подействовать успокаивающе:
– Среди политиков Сан-Франциско, откуда я родом, найдется немало отличных экземпляров! Они остро нуждаются в вашем лечении, и я бы с удовольствием посодействовал внедрению вашего метода. Но если серьезно, мне думается, я и вправду могу помочь вам. Я имею некоторое влияние в Сакраменто, и, коли вы вернетесь со мной в Штаты, когда я закончу свои дела в Мексике, я позабочусь о том, чтобы вас выслушали.
Незнакомец ответил спокойно и любезно:
– Нет, я не могу вернуться. Я поклялся никогда не возвращаться туда после того, как эти преступные негодяи в Олбани отвергли мое изобретение и приставили шпионов следить за мной и обкрадывать меня. Но для экспериментов мне нужны американцы. Чертовы латиносы прокляты богами, а потому слишком слабы и уязвимы. Чистокровные же индейцы – истинные сыны Пернатого змея – священны и неприкосновенны, за исключением немногих, предназначенных для ритуальных жертвоприношений… но даже этих немногих должно умерщвлять сообразно с требованиями обряда. Мне надо найти американцев, не возвращаясь в Америку, – и первый человек, выбранный мной, удостоится особо высокой чести. Вы знаете, кто он?
Я отчаянно тянул время.
– О, если дело только в этом, я в два счета найду вам дюжину превосходных экземпляров, когда мы доберемся до Мехико! Я знаю места, где полно ничтожных горнорабочих-янки, которых долго никто не хватится…
Но он прервал меня неожиданно властным тоном, исполненным подлинного достоинства:
– Довольно – мы уже потратили уйму времени на пустую болтовню. Встаньте и выпрямитесь, как подобает мужчине. Вы и есть экземпляр, выбранный мной, и в ином мире вы возблагодарите меня за оказанную вам честь, как жертва ритуального заклания благодарит жреца, вознесшего ее к вечной славе. Совершенно новый принцип – никто на свете даже не помышлял о таком аккумуляторе, и, возможно, человечество не сумело бы изобрести ничего подобного и за тысячу лет экспериментаторской деятельности. Вы знаете, что в действительности атомы совсем не такие, какими кажутся? Жалкие идиоты! И через сто лет какой-нибудь болван еще будет гадать, не следовало ли мне оставить человечество в живых!
Когда я встал, подчиняясь приказу, незнакомец вытянул из саквояжа еще несколько футов шнура и с выражением неподдельного восторга на загорелом бородатом лице подступил ко мне, обеими руками поднимая над моей головой проволочный шлем. В тот момент он походил на вдохновенного эллинского мистагога или иерофанта.
– Вот, о юноша, божественный эликсир! Вино космоса… нектар звездных бездн… Лин… Иакх… Иалмен… Загрей… Дионис… Атис… Гилас… отпрыск Аполлона, растерзанный аргосскими псами… сын Псамафы… дитя солнца! Эвоэ! Эвоэ!
Он снова говорил напевным речитативом и на сей раз, похоже, мысленно перенесся в античную эпоху, которую изучал в университетские годы. Я заметил, что электрический провод болтается у меня над самой головой, и попытался прикинуть, удастся ли мне дотянуться до него, для отвода глаз сделав какой-нибудь жест, сообразный с ритуальным настроением безумца. Попробовать стоило, и потому я с антифональным возгласом «Эвоэ!» воздел руки в торжественной обрядовой манере, надеясь незаметно дернуть за шнур. Но ничего не вышло. Мужчина разгадал мое намерение и живо поднес правую руку к карману, где лежал мой револьвер. В словах нужды не было, и несколько мгновений мы стояли неподвижно, точно каменные изваяния. Потом он негромко промолвил: «Поторопитесь!»
И вновь я отчаянно напряг ум в поисках пути к спасению. Двери в мексиканских поездах, как я знал, не запирались, но мой попутчик легко опередил бы меня, попытайся я отомкнуть щеколду и выпрыгнуть. Кроме того, мы неслись с такой скоростью, что, если бы попытка увенчалась успехом, участь моя наверняка оказалась бы столь же прискорбной, как и в случае неудачи. Оставалось одно – тянуть время. Значительная часть из трех с половиной часов уже осталась позади, а тотчас по прибытии в Мехико кондукторы и вокзальная полиция обеспечат мою безопасность.
У меня в запасе есть два разных варианта дипломатических проволочек и уверток, подумал я. Если мне удастся отсрочить минуту, когда придется надеть шлем, я выиграю время. Конечно, я не верил в смертоносность дурацкой штуковины, но я достаточно много знал о сумасшедших, чтобы понимать, что произойдет, когда она не сработает. К его разочарованию добавится параноидальная уверенность в моей ответственности за неуспех опыта, а результатом станет кровавая вспышка ярости. Значит, с экспериментом нужно тянуть по возможности дольше. Однако существовал и другой вариант: если хорошенько пораскинуть мозгами, возможно, мне удастся придумать убедительное объяснение неудаче, которое отвлечет внимание маньяка и побудит к более или менее продолжительному поиску способов устранения недочетов. Я гадал, насколько он доверчив и могу ли я заранее предсказать неуспех, дабы в случае оного предстать пророком, или посвященным, или даже божеством. В прошлом я нахватался достаточно знаний по мексиканской мифологии, чтобы подобная попытка имела смысл, хотя сначала я собирался потянуть время другими способами, а пророчество изречь в последний момент, как внезапное откровение. Пощадит ли он меня в конце концов, если мне удастся убедить его, что я пророк или божество? Смогу ли я сойти за Кетцалькоатля или Уицилопочтли? Все, что угодно, лишь бы дотянуть до пяти утра, когда мы прибудем в Мехико.
