Григорий Александрович Шепелев
Пастушок
– Купаться не будем?
– Ты что, ещё не намёрзлась за ночь? Гляди же – если продрогнешь, за полушубком обратно не побежим!
Умывшись из грозной Почай-реки, направились они к лесу. Долго их провожали радостной песней колокола из двух златоглавых братьев – Вышгорода и Киева, а также из Выдубицкого монастыря, который великий князь Святополк построил между столицей и речкой Лыбедью. Звонари трудились изо всех сил, зовя христиан на раннюю литургию. Неподалёку от первой рощи девушкам повстречался худенький мальчик с красивым смуглым лицом. Одет он был очень бедно и башмаков не имел, однако держал в руке хорошую кожаную уздечку с медными бляхами.
– Не видали большого серого жеребца? – спросил он у девушек, чуть коверкая некоторые слова, – вчера ускакал от меня, чёрт бешеный!
– Не видали, – высокомерно ответила дочь Путяты, – где тебе ездить на жеребце, тем более бешеном? Поменял бы его на ослика!
Мальчик поглядел на неё с презрением. Он был ростом уже почти как она, точно вровень с Зелгой. Та ему что-то сказала по-половецки. Ответив ей парой слов, он медленно зашагал к берегу Днепра, помахивая уздечкой.
– Это такие вот половцы по ночам за мною следят? – спросила боярыня у рабыни, когда они продолжили путь. Зелга промолчала. Она была в препоганом расположении духа. Ни распустившиеся цветы, ни майское солнце, ни трели жаворонков под яркой небесной синью её не радовали совсем.
– Влетит тебе, госпожа! – твердила она, рассеянно глядя под ноги, чтобы не раздавить жука с грозными рогами или кузнечика, – ох, влетит!
– Ты, дура, не радуйся! У Филиппа в субботу работа будет двойная. Мне безусловно влетит, но и тебе тоже.
– Это за что?
– За то, что не удержала.
Зелга разнылась ещё сильнее. Когда пересекли поле и вошли в лес, нытьё переросло в вопли, так как рабыня была босая и сучья стали колоть ей ноги. Евпраксия обругала саму себя. Неужели трудно было додуматься купить Зелге обувь, когда они шли по торжищу? Пришлось снять свои башмачки и отдать их ей. Зелга успокоилась. А боярыне шлось босиком по лесу неплохо – ноги у неё были менее нежными, чем у Зелги. Та ведь была познатнее родом! Как ни крути, двоюродная племянница самого хана Тугоркана! Правда, внучатая, но капризная и визгливая свыше всякой разумной меры.
Путь девушек через лес был долгим. И страшным. Зелга, к примеру, чуть не скатилась в овраг. И версты две-три пришлось пробираться между болотами. Одно, слева, краем своим достигало большой лесистой горы. А другое, справа, сияло под жарким солнцем почти до самого горизонта. Лягушки слева и справа квакали так, что путницам приходилось почти кричать, когда им хотелось поговорить. Впереди виднелся лес смешанный. Дошагав до него, боярыня и служанка шли по нему до полудня. Затем они с наслаждением напились из ручья в овраге и легли спать под огромным дубом. Проспав часа полтора, продолжили путь и к вечеру забрели в дремучий еловый лес. Он то поднимался на косогоры, то опускался в лощины и там стоял колючей стеной. Зелга опять ныла. Теперь она была голодна. И так она надоела своей боярыне, что та вырвала из-под ёлки крапивный стебель и пригрозила надрать кое-кому зад, если писк и вой не будут прекращены. Зелга ей на это ответила, что сейчас, должно быть, в Киеве поднят страшный переполох и лучше бы им там больше не появляться. Евпраксия согласилась.
– Да, так и есть. Но если боишься, зачем со мною пошла?
– А как было не пойти? Ведь ты бы одна побежала в лес! Кто бы мне поверил, если бы я сказала, что знать не знаю, куда тебя чёрт понёс? Меня бы засекли до смерти!
– Ты права, – признала Евпраксия, бросив стебель, – ладно, пошли! Осталось идти чуть-чуть.
И точно, через две сотни шагов ёлки расступились. И впереди открылась поляна. И обе замерли, хоть Евпраксия к этой самой поляне как раз и шла, потому как знала, что там находится.
Посреди поляны, на четырёх пеньках, стояла избушка с двускатной крышей из плотных еловых лап. Стены были сложены из дубовых брёвен, поросших мхом. От двери избушки вела вниз лесенка – три ступеньки. Трава около ступенек была примята. Вокруг стоял красный от заката еловый лес, который хранил угрюмую тишину. Её нарушала только кукушка.
– Сказочная избушка! – дрожащим голосом прошептала Зелга, крепко сжав руку своей боярыни, – кто здесь живёт, в еловом лесу?
Боярыня улыбнулась.
– А как ты сама считаешь – кто может жить в еловом лесу, в маленькой избушке на курьих ножках?
– На курьих ножках? Но ведь она стоит на пеньках!
– А ты погляди на эти пеньки внимательно! У них корни сверху обнажены, похожи на лапы огромной курицы – грубые, желтоватые и с когтями.
Зелга прищурилась.
– Так и есть! Избушка на курьих ножках! Должно быть, в ней живёт уродливая старуха, похожая на лягушку! Чуешь, как пахнет сыростью? Не иначе, рядом болото!
– Именно так, моя дорогая, всем и рассказывай, – приказала боярыня, – видели, мол, в еловом лесу избушку на курьих ножках, а в ней живёт уродливая старуха, похожая на лягушку! Бабка-лягушка.
– Бабка-ягушка, – шёпотом повторила Зелга, которая не всегда выговаривала звук «л», – а лучше – Баба Яга! Так и покороче, и пострашнее. А почему я должна всем подряд рассказывать про избушку на курьих ножках?
– А потому, что во рту у тебя вместо языка – поганое помело! Уж если будешь болтать – рассказывай, как велела. Ещё рассказывай, что у этой Бабы Яги изо рта торчит длинный клык, что она летает над лесом в ступе, размахивая метлою, и всякого, кто войдёт к ней в избушку, сжигает в печке! Также рассказывай, что в болоте живут кикиморы, у которых нет иных дел, кроме как топить дураков, а по лесу бродит Леший! Так и рассказывай. А иначе в избушку на курьих ножках будет соваться каждый, кому не лень. Этого никак нельзя допустить.
Зелга поклялась, что именно так и будет рассказывать. В этот миг дощатая дверь избушки вдруг заскрипела и тяжело отворилась. И из избушки вышел не кто иной, как медведь. Да-да, самый настоящий, хоть и не очень большой! Неуклюже пользуясь всеми четырьмя лапами, он спустился по трём ступенькам.
Глава двенадцатая
– Ой, мамочки! – пропищала Зелга, со страху даже присев и вытаращив глазищи, – это ж медведь!
– Заткнись, – гневно прошептала боярыня, – ты ещё не то здесь увидишь, сукина дочь!
И не обманула. Когда спустился медведь на землю, в дверном проёме вдруг появилась очень красивая девица – белотелая, стройная, ярко-рыжая! Порыжее даже Евпраксии. И на этой девице не было ничего. Совсем. Низко поклонившись медведю, который уже вразвалочку бежал к лесу, она певуче промолвила:
– Заходи и впредь ко мне, батюшка, если что! Всем будешь доволен.
И мишка, как показалось Зелге, кивнул. Когда он вошёл в еловые дебри – к счастью, не там, где стояли Зелга с Евпраксией, удовлетворившая его девица огляделась по сторонам. Не заметив двух путешественниц, ибо те за ёлкою схоронились, она хотела захлопнуть дверь. Но тут дочь Путяты сделала шаг на поляну, волоча за руку следом Зелгу, и поклонилась нагой развратнице. Та надменно прищурила на неё глаза. Глаза эти были очень большими, бесстыжими и зелёными. Распрямившись, Евпраксия обратилась к девице с такой речью:
– Здравствуй, подруга моя Лиса Патрикеевна! Не дозволишь ли у тебя поужинать и поспать до утра?
– А что ж тебе в Киеве-то не спится, сударыня ты моя, Забава Путятишна? – усмехнулась голая девица и вонзилась глазами в Зелгу, – а это кто, с тобою приковылявшая? Половчанка, что ли?
– Да, половчанка. Это моя рабыня, Зелга её зовут. Долго будешь скалиться? Мы по делу к тебе пришли, а не языками чесать!
– По делу? А курочку принесли?
– Да иди ты в пень! Я бы с двумя курицами не справилась. Говорю, по делу пришли! Нет там у тебя никого?
– Нет у меня здесь никого, но кое-что есть. И это вам видеть не надлежит, мои государыни! Так что – ждите, пока стемнеет, не обессудьте.
И обнажённая девица поклонилась так, что за поясницей у неё всплыли две очень белые половинки и уголок между ними. Потом она захлопнула дверь. Делать было нечего, и легла Евпраксия животом в цветущие одуванчики, потому что ноги её уже совсем не держали. Рядом с ней распласталась Зелга, ещё сильнее уставшая. На коне она могла бы скакать неделю подряд, а вот ходоки половцы плохие. Лёжа бок о бок, боярыня и служанка не отрывали глаз от избушки. Из её маленьких окон, прорубленных в боковых двух стенах и задней, вскоре повалил дым. Лиса Патрикеевна затопила печь.
– Кто она такая? – спросила Зелга. Евпраксия неохотно проговорила, согнав с ноги комара болотного:
– Полоумная дочь боярина Патрикея из Новгорода.
– Из Новгорода? А что же она в дремучем лесу под Киевом делает, совсем голая?
– Говорю тебе – полоумная! Возомнила себя лисицею. Замуж её никто взять не захотел, кому нужна дура? Только животные её любят. Все, даже пчёлы. Когда отец из дома её прогнал, пришла она босиком к князю Святополку – он был тогда ещё жив, да и попросила его срубить ей избушку в лесной глуши. Князь не отказал. Вот так она и живёт.
Зелга призадумалась.
– А медведь зачем приходил?
– Спроси у него! Или у неё. Видимо, по делу.
– А мы зачем к ней пришли?
– А мы к ней пришли по своему делу. Ой, ой, гляди!
Закат уже догорел, и небо над лесом стало темнеть. С правой стороны, где, судя по всему, было болото, к избушке на курьих ножках медленно подползал сквозь ёлки туман. А слева, где был покрыт ёлками бугор, из леса вдруг выбежали лосиха с лосёнком. Когда они подошли к избушке, дверь её распахнулась, и к ним спустилась голая дочь боярина Патрикея. Её прекрасное тело казалось в сумерках таким белым, что Зелга вздрогнула – уж не светится ли оно? Дав что-то лосёнку, который мигом это сожрал, хозяйка избушки ласково обратилась к его мамаше:
– Ничего, матушка! Это скоро пройдёт. Ступайте.
И звери тотчас утопали в сумрак леса. Даже не удостоив взглядом двух своих гостий, валявшихся на траве, боярская дочь поставила ногу на ступень лестницы.
– Эй, лисичка! – крикнула ей Евпраксия, – можно ли нам войти? Здесь комары лютые!
– Ещё рано, душа моя, – прозвучал ответ уже из избы, – пока только сумерки!
Вскоре дым валить перестал. Когда появились звёзды на небесах и ёлки пугающе шевельнулись под ночным ветром, двум киевлянкам было позволено войти в дом. Хлопая себя по всем частям тела, дабы отбиться от комаров, они поспешили воспользоваться любезностью полоумной.
Кроме её гибкого и белого тела, что-либо разглядеть в избе было трудно. Но Зелга сразу наткнулась лицом на целую связку высушенных грибов, свисавшую с потолка. И связок таких было очень много. Усадив гостий за стол, хозяйка дала им ложки. Села сама. На столе стоял большой глиняный горшок с грибным варевом. Стали есть прямо из горшка. Было очень вкусно.
– Зачем к тебе приходят животные? – приступила к допросу Зелга, давясь горячей похлёбкой.
– Я их лечу от беспамятства, – неохотно, но и не грубо дала ответ Лиса Патрикеевна.
– От беспамятства? Чем?
– Грибами. Ты чуешь, сколько грибов у меня?
– А разве грибы возвращают память?
– А это смотря какие. Одни её возвращают, другие, наоборот, отшибают. Грибы все разные. Надо, кстати, подсолить варево!
Вскочив с лавки, голая девица взяла с печки горшочек с солью и подсолила варево. Оно стало ещё вкуснее.
– Зачем зверям нужна память? – не отставала Зелга, – разве им надо учиться грамоте?
– У зверей грамота своя. Память им нужна, чтоб знать, что их ждёт, и избегнуть смерти до срока.
Зелга от удивления пролила похлёбку на подбородок.
– Знать, что их ждёт? Но память – это ведь знание не о будущем, а о прошлом!
– Это у вас, у людей! У нас, у зверей, иначе. Почему кошка просится вон из дома перед пожаром? Почему пёс начинает выть за три дня до смерти близкого человека? Почему крысы бегут с корабля, которому предстоит крушение? Это память. О будущем. Разве помнить о нём не более важно, чем знать минувшее?
– Может быть. Но если животные знают наверняка о том, что их ждёт, тогда почему они попадают в сети, в силки? Зачем выбегают туда, где стоит стрелок, уже натянувший лук?
– Они как раз для того ко мне и приходят, чтоб всего этого с ними не приключилось, – усталым голосом объяснила больная девица, – память может пропасть по вине грибов, её ослабляющих. Ведь различных грибов такое количество, что легко можно ошибиться и съесть не тот.
– А ты их хорошо знаешь?
– Да, я их знаю. Ты разбираешься в лошадях, а вот я – в грибах.
Евпраксия, между тем, насытилась, не в пример своим сотрапезницам – те ведь были более юными! Отложив еловую ложку, она взяла да и разлеглась на очень широкой лавке, которую попирал её зад. На этой же лавке сидели Зелга и полоумная дура, так что боярыня оказалась у них за спинами. У стены лежали подушка и одеяло, которыми дочь Путяты не преминула воспользоваться.
– Так значит, ты умеешь предсказывать будущее, Лиса? – опять начала трясти идиотку Зелга, – я ни за что не поверю, что ты сама не ешь те грибы, которые скармливаешь зверям!
Лиса Патрикеевна с раздражением пососала ложку.
– Да, я умышленно их не ем. Нечаянно иногда проглатываю кусочек.
– Но как же так? Разве ты не хочешь знать будущее?
– Хочу. Но я, как ты видишь, порой хожу не в звериной шкуре. А людям лучше будущее не знать.
– Это почему?
– А чтобы не озвереть окончательно.
Евпраксия очень мрачно зашевелилась под одеялом. Ей что-то сильно не нравилось.
– Ну а если тебе кто-нибудь предложит большие деньги за гриб, который откроет будущее хотя бы на один год? – сучьей хваткой вцепилась в лисицу Зелга, – ну, например, маленький мешок серебра?
– Даже не мечтай, – причмокнула дурочка подосиновиком, – отстань!
– Почему? Купила бы себе шубу да сапоги! Зимой-то, поди, голышом не жарко в такой избе!
Сдуревшая дочь боярина рассмеялась.
– А я зимой здесь и не живу! Я зимой охочусь, а сплю в норе.
– Что ты говоришь?
– Всегда только правду. Есть в лесу дуб, в нём – дупло. Кто влезет в это дупло и изобразит голос того, кем он хочет стать – выйдет из дупла в желанном обличье. Осенью, когда тут становится холодно, я иду к тому дубу, влезаю в его дупло, тявкаю по лисьи, и – спрыгиваю на землю лисицей. Весной опять вскарабкиваюсь в дупло, и там превращаюсь в девушку красоты необыкновенной. Всё очень просто.
– Не вижу здесь простоты, – дотянулась Зелга до горла вруньи, – разве лисица может заговорить человечьим голосом? Это сказки! Вольга Всеславьевич, сам умеющий превращаться в разных зверей, сказал мне однажды, что человечьим голосом только лошадь способна заговорить, и больше никто.
Врунья Патрикеевна промолчала. Потом закашлялась, сделав вид, что ей гриб попал в дыхательную гортань. Когда кашель стих, Забаву Путятишну прорвало:
– Да дура она! Всё брешет! На зиму идёт жить к родне, в Перемышль! Там у неё тётка!
Тут и Лиса Патрикеевна впала в ярость неописуемую. Швырнула ложку на стол.
– Ну ладно, Забава, душа моя! Будь по-твоему! Хочешь знать своё будущее? Пожалуйста! Будешь, сука, молиться на лошадиный череп!
– На лошадиный череп? – переспросила Евпраксия, приподнявшись. Её служанка, которая от великого ужаса едва ложку не проглотила, прижала руки к груди. И тут где-то на бугре вдруг заухал филин. Потом он смолк, и вновь наступила страшная тишина.
– Да, на конский череп! – зловещим хохотом разломала её Лиса Патрикеевна, – будешь просить его, умолять, чтоб он тебя спас от жестокой участи!
– Конский череп?
– Да, конский череп, насаженный на высокий шест! И более я тебе не скажу ни одного слова.
Евпраксия приумолкла. У Зелги был страх велик, и она расплакалась. Но никто её утешать не стал. Около избушки летала целая сотня майских жуков. Их не было видно, но было слышно. Дохлебав варево в одиночку, голая барышня улеглась бок о бок с Евпраксией. Очень долго они молчали, ну а потом началось меж ними такое, что слёзы у Зелги высохли. Но она была к этому привычна и не смутилась. Когда её ласково позвали, она пристроилась. Очень низко над лесом стояла красная, мертвенная луна.
Глава тринадцатая
Проснувшись раньше зари, Лиса Патрикеевна затопила печь, и две её любушки выскочили наружу без ничего, подумав, что начался пожар. Хозяйка, смеясь, швырнула им вслед одежду. А через полчаса вынесла на поляну грибное варево. Когда, сидя на траве в предрассветных сумерках, уплетали варево, Зелга вдруг заявила, что тоже может предсказать будущее всех трёх на ближайший день.
– Ну так предскажи, – весело кивнула ей хищница и развратница, – не робей!
– Большую часть дня просидим на корточках за кустами!
Но всё же варево было съедено. Под конец Евпраксия поинтересовалась у Патрикеевны, не встречала ли та во время своих скитаний пастушка Леля.
– Нет, не встречала, – ответила красна девица, – да и не желаю встречать.
– А чем он тебе не нравится?
– Так ведь он, говорят, голых девок не переносит!
– Оделась бы!
– Для чего? Я дружу с мальчишками, которым мешает моя одежда, а не моя нагота.
Когда лес и небо сделались розовыми, Лиса Патрикеевна вдруг заметила среди ёлочек своего приятеля, зайца, и погнала двух подруг восвояси, чтобы спокойно принять трусишку. Он, по её словам, к ней явился по очень срочному делу.
К закату солнца Зелга с Евпраксией, по пути искупавшись в маленьком лесном озере, добрели до стольного города. Но они завернули не к Золотым воротам, а к слободе около Днепра, где жил богатырь Микула Селянинович. Дом известного хлебопашца был самым высоким в предместье, вокруг двора стоял крепкий тын. Горничная девка, трепавшаяся с соседками у ворот, сказала лесным гуляльщицам, что Микула в поле работает, а Настасья и Василиса ужинают в избе.
– А нас в Киеве не ищут? – осведомилась Евпраксия.
– Как не ищут? Ещё как ищут, с ног сбились! Великий князь Мономах приказал обшарить все кабаки да притоны по всей округе! А брата твоего, Яна, он отругал, что тот за тобою не уследил.
– А Госпожа Янка?
– Госпожа Янка с тремя монахинями сама ходила по кабакам, всех трясла!
– Беда, – вздохнула Евпраксия, поглядев на Зелгу, которая испугалась, – ну а другие князья по домам разъехались?
– Да, вчера.
– Ладно, проводи нас к барышням-госпожам.
Настасья и Василиса уже не ужинали, а просто болтали и пили всякое-разное. Но остатки ужина на столе ещё пребывали. Евпраксию и её служанку две сестры встретили громкой руганью. Две беглянки не сочли нужным сразу вступать с ними в пререкания, потому что у них нашлось дело поважнее. Они сначала уселись и подкрепились постными пирогами с рыбой, а уж потом стали отвечать.
– Я что, вашу мать, не могу в лесу заблудиться? – разгорячилась Евпраксия, хлебнув квасу перебродившего, – сколько можно меня учить? Мне через пять лет исполнится тридцать, и я вдова!
– И мне через десять лет исполнится тридцать! – орала Зелга, заметив полный ковш мёда и сразу сделав его пустым, – я – ханша кипчакская! Во Святых горах есть пещера, в ней висит гроб хрустальный на золотых цепях! Меня в этот гроб положат!
– Сперва, моя дорогая, тебя положат на лавку голой задницей кверху, – предупредила Настасья, – сама знаешь, для чего! И твоей боярыне воздадут великую честь по её заслугам. Сегодня поутру Ян пообещал князю и вашей тётке в субботу это исполнить. Вот как раз завтра суббота! Ждите Филиппа.
Премудрая Василиса Микулишна осрамила Зелгу с другого краю – сказала ей, что отец, Микула Селянинович, одно время гулял по Святым горам, встречал Святогора-богатыря, а вот никакой пещеры с гробом не видывал. Зелга сразу начала спорить. Ну а Евпраксию больше гроба на золотых цепях взволновала лавка.
– Какие срамные глупости! – возмутился перебродивший квас в голове вдовы, – что этот наглец себе позволяет? Ведь ему только семнадцать лет! Это нестерпимо. Вот я сама велю его высечь, а заодно и Меланью! И слуги меня послушают, потому что старшая в доме – я!
– Закрой-ка свой глупый рот! – решительно поднялась Василиса на ноги, – и сиди, молись на иконы! Я, так и быть, отправлю гонца к игуменье, а сама пойду сейчас к Яну да набрешу ему, что ты с Зелгой блуждала по лесу, но вернулась и вся трясёшься от страха! А ты, Настасья, ступай к великому князю и говори ему то же самое.
– Вовсе я не трясусь от страха, – чуть не полезла в драку Евпраксия, когда сёстры вышли из-за стола. Они только засмеялись и убежали.
Вернувшись часа через два с половиной-три, старшая сестра, то есть Василиса, сказала, что Ян сердит, однако Евпраксия с Зелгой могут спокойно идти домой и ложиться спать, а что будет завтра – зависит лишь от Меланьи, которая, судя по всему, льёт масло во все огни. Настасья же рассказала, что Мономах, выслушав её сообщение, прослезился и стал читать благодарственную молитву, а Ратибор с Мирославом, сидевшие у него, заметили, что напрасно госпожа Янка ослабила свой надзор за семьёй Путяты.
– И тебе надо сейчас пойти к моей тёзке, – сказала ещё Настасья, – Меланья, кажется, у неё.
– У Анастасии? – подняла бровь Евпраксия, – для чего она там? Зачем мне туда идти? Что всё это значит?
– Госпожа Янка велела ей разобрать ваши отношения, потому что сама она занята. Благодари Бога за это! Мальчик, которого Василиса к ней отправляла, сказал сейчас, что лучше тебе сегодня не попадаться ей на глаза.
Из груди Евпраксии вырвался такой вздох, что по всей избе прошелестел ветер. Анастасия Владимировна, в крещении названная Агафьей, была самой младшей, третьей по счёту дочерью Мономаха, и игнорировать эту двадцатилетнюю стерву было никак нельзя. А госпожу Янку – тем более. И помчалась Евпраксия во дворец, отобрав у Зелги свои зелёные башмачки, её же саму отослав домой.
Прекрасная темнокудрая княжна Настя уже лежала в постели, когда пожаловала к ней вдруг Забава Путятишна. Но ещё не спала, болтала с Меланьей. Та, сидя на кровати около ног двоюродной сестры, восторженно щебетала о провансальских духах, а Настенька с восхищением стрекотала о флорентийских шелках. Три сенные девушки ставили в канделябры на полках и на столе ещё по одной свече, потому что луна исчезла за тучами и оконца были совсем темны.
– И я тебя рада видеть, – строго сказала Анастасия, когда Евпраксия подошла и поцеловала ей руку, а на Меланью даже и не взглянула, – мы уж решили, что твоя Зелга тебя сманила к своим сородичам, половцам! Где вы шлялись? Как ночевали?
– Да мы в лесу заблудились, Настенька, – отвечала Евпраксия, нежно чмокнув на всякий случай другую руку кузины и выпрямляясь, – а ночевали в дупле засохшего дуба.
– Зачем же вы пошли в лес?
– Просто погулять. Мы часто в лесу гуляем.
– Ходила она к волхвам, – пакостно сказала Меланья, болтая голыми ножками, – даром митрополит и епископы ей твердят, что это грешно!
Княжна приказала служанкам выйти. Как только дверь за ними закрылась, Настенька обратилась опять к Евпраксии:
– Сестра! Ян с тобой не справляется. Ты его водишь за нос, как дурачка последнего. Пятый месяц пошёл, как ваш отец отбыл, поручив Яну строго тебя наказывать, а он только краснеет перед тобой! За этот же срок несколько раз высекли даже мудрую Василису Микулишну. Я решила…
– А чем же я провинилась, Настенька? – перебила княжну Евпраксия, задрав носик, – тем, что отправилась погулять, да и заблудилась?
Всю свою красоту она озарила таким величием, что Меланья забеспокоилась. Но напрасно – в постели лежал не Ян, который всегда терялся под взглядом старшей сестры, а дочь Мономаха.
– Да, ты заблудилась, – холодно подтвердила Настя, – но не в лесу.
– Ай, княжна! – фыркнула Евпраксия, – да ты кто, епископ или красивая девушка юных лет? Пускай у нас будет только одна праведница – Меланья! Ей с таким носом очень легко быть святой.
Из-за этих подлых, сволочных слов и началась драка, ибо Меланья расплакалась, разрыдалась, да, как обычно, этим не ограничилась. Спрыгнув на пол, она дала старшей сестре по лбу. Сцепились. Сенные девушки, прибежав на шум, их разняли. Но ругань не прекратилась. Евпраксия молотила по полу каблучками, Меланья – голыми пятками. Ор стоял невообразимый.
– Я тебя, дрянь, отучу плясать в кабаках! – верещала младшая, – потаскуха!
– Я тебя, тварь, отучу ходить босиком! – надрывалась старшая, – всему Киеву расскажу, кто матушкин жемчуг по сундукам своим рассовал! Святая угодница! Нищенка босоногая! Скоро будет и с голой задницей щеголять, чтобы все расплакались!
– Настя! – сквозь слёзы взвыла Меланья, с бешенством повернувшись к своей двоюродной сестре, – что ты всё лежишь да молчишь? Разве ты забыла, что тебе приказала госпожа Янка?
И сразу сделалось очень тихо. Все три служанки и две боярыни, красные как свекла, уставились на княжну. Та, сонно зевая, согнула под одеялом ноги и вяло вымолвила:
– Евпраксия, ты позоришь свою семью. Как мной уже было сказано, Ян попал под твоё влияние. Поэтому на него одного рассчитывать нечего. До приезда вашего батюшки за тобой приглядывать буду я. С помощью Меланьи. Её и мои советы защитят Яна от твоих хитростей, и втроём мы выбьем из тебя дурость! За оскорбление ты, согласно третьей графе Русской Правды, должна уплатить Меланье две гривны золотом. За все прочие свои выходки завтра утром будешь наказана. Ян подумает, как с тобой лучше поступить. Такое моё решение. Всё понятно?
– Да, всё понятно, – проговорила Евпраксия и, не глядя ни на кого, разгневанно вышла. На улице начинался дождь. Но старшая дочь Путяты этого не заметила. Прибежав домой, она легла спать.
К рассвету дождь кончился. Когда солнце взошло, Евпраксию разбудили Зелга и Улька. Девушки принесли большую лохань и ведро с нагретой водицей для омовения – на дворе было слишком холодно. Встав с постели, боярыня потянулась, зевнула, сняла рубашку и, вся сияя на солнышке белизной своего молодого тела, вошла в лохань. Там она присела на корточки, и служанки начали её мыть, используя греческое душистое мыло. Такое мыло стоило больших денег. Путята его прислал своим дочерям из Константинополя.
– Что слыхать? – спросила Евпраксия, когда девушки обтирали её большим узорчатым полотенцем. Зелга вздохнула.
– У нас в гостях княжна Настя! А ещё в трапезную поставили лавку, моя красавица.
– Что за лавка?
– Та самая, о которой шла вчера речь! Прокуда и Дашка на ней сегодня уже ревели. Чем-то они госпоже Меланье с утра успели не угодить, и она велела Филиппу их хорошенько выпороть.
– Это был с её стороны прекрасный поступок. Значит, Филипп уже прибежал? Очень хорошо! Я давно хотела уши ему надрать в очередной раз.
Девушки молчали. Надев с их помощью шёлковые французские панталоны, рубашку, блузку и юбочку, молодая боярыня приказала подать ей зеркальце и сама расчесала волосы гребешком, сидя на кровати. Потом начала румяниться.
– А не присылал ли великий князь из дворца спросить, как я себя чувствую? – поинтересовалась она, – или, может, Вольга Всеславьевич поручал об этом узнать?
– Сама княжна Настя здесь, – напомнила Улька, – её, судя по всему, игуменья Янка сюда направила! Разве этого тебе мало?
Румяна легли неплохо. Положив зеркальце на постель, Евпраксия приказала девушкам заколоть ей волосы, чтобы шея была открыта. Когда они это сделали, она встала, вынула из ларца большой кошель с золотом для Меланьи и пошла завтракать. Зелга с Улькой глядели вслед ей, пока она не свернула из коридора на лестницу. После этого они обе отправились на поварню, болтать со стряпными девушками.
От трапезной далеко разлетались по коридору звонкие голоса – сестра, брат и знатная родственница Евпраксии шумно спорили. Ян и Настя при этом ели варенье из хрусталя, сидя за столом. Меланья сидела в кресле, вытянув ноги без башмаков, и что-то пила из золотой чаши. Когда старшая сестра вошла, три спорщика разом смолкли. Кроме них, в трапезной были ещё Филипп, Прокуда и Дашка. Юный ученик лекаря в иудейском своём наряде сидел на той самой лавке. У его ног стояло корыто. В нём мокли розги. Евпраксия, у которой была способность сразу замечать главное, обратила внимание, что хорошие приготовлены розги – длинные, тонкие. Из лозы. Прокуда и Дашка стояли возле печи. Глаза у двух девок, действительно, были мокрыми. Но, отвешивая поклон сестре своей госпожи, обе ухмыльнулись. Евпраксии захотелось им отомстить. И не только им. Бросив на коленки Меланьи кошелёк с золотом, она пристально поглядела на её голые стопы и огорчённо воскликнула:
– Ай, сестрица! Неровно Дашка с прокудой ногти тебе на ногах стригут! Должно быть, только поэтому Даниил всегда морщит нос, когда я ему нахваливаю тебя днями и ночами!
– Спросим у Даниила про его нос, – лениво отозвалась Меланья, запрятав деньги в карман, – он сегодня к нам придёт на обед. Но ты его не увидишь. Сразу же после порки брат на неделю тебя запрёт. Так решила Настя. И мы с тобою, и Ян должны ей повиноваться во всём! Она – наша госпожа.
Это был жестокий удар. Евпраксия разозлилась, однако виду не подала. С большой благодарностью улыбнувшись Анастасии, она уселась за стол напротив неё и занялась делом. Дело было приятное, потому что стряпные девки готовили по субботам особенно хорошо. А кроме того, имелась малиновая настоечка. Её Забава Путятишна уважала сильно. Тарелку с гречневой кашей и холодцом поставила перед нею Дашка, вино подала Прокуда – в точно такой же чаше, как у Меланьи. Но не особенно долго Евпраксия отгоняла мрачные мысли, вооружившись ложечкой и предавшись чревоугодному наслаждению, потому что Настя тоже решила взяться за дело.
– Где золотые пуговицы? – негромко спросила дочь Мономаха, отложив в сторону свою ложечку. Ян немедленно отложил свою. Он глаз не сводил с княжны. Евпраксия подняла на неё рассеянный взгляд.
– Ты что-то сказала, Настя?
– Я спрашиваю, где пуговицы?
– О чём ты?
Голос Евпраксии прозвучал так высокомерно, что ноздри Насти раздулись. Филипп, заметив это, вскочил. Взяв из воды розгу, он протянул её сквозь кулак, как бы проверяя, нет ли на ней сучков. Евпраксия поглядела ему в глаза. Он их не отвёл. Даже усмехнулся. В присутствии княжны Насти, которая предварительно наболтала ему с три короба всякой дряни, мальчишка был очень смел перед госпожой Евпраксией. Так-то он побаивался её, поскольку она с недавних времён при каждом удобном случае на него обрушивала свой гнев. Проще говоря, драла за уши.
– Очень странно, что ты не можешь припомнить такие пуговицы, сестрица, – снова заговорила княжна тоном глубочайшего сожаления, быстрым жестом вернув Филиппа в прежнее состояние, – ведь они – из чистого золота, и на каждой из них отчеканен ромейский герб. Двуглавый орёл.
– Двуглавый орёл? – мило улыбнулась Евпраксия, доев кашу и холодец, – так бы и сказала, сестра! Вот я эти пуговицы и вспомнила. Но признайся, как ты узнала о том, что я забрала их у гусляра? Какая змея тебе это на ухо прошипела?
Настя не собиралась что-то утаивать от Евпраксии, но с Меланьей тоже ей не хотелось ссориться. И она поступила хитро – взглянула не на саму Меланью, а на подошвы её босых вытянутых ног, белевшие совсем рядом, и громко вскрикнула:
