Григорий Данилевский
Воля (Беглые воротились)
Все подписали вступительные бумаги. У сарая во дворе показались первые понятые, так себе, какие-то серенькие переминавшиеся мужички, из поселян поплоше.
– Вот наша верная опора! – иронически подмигнул товарищам на понятых Тарханларов, прочел вслух мужикам бумаги, разъяснил им смысл дела и велел всем смотреть в оба и слушаться строго его приказаний.
– Будете слушаться? – гаркнул под конец советник.
– Будем! – отозвалась кучка понятых, едва шевеливших от страха языками и уныло почесывавших спины и затылки.
– Переписать их по именам!
Заседатель переписал. Подождали еще. Солнце клонилось уже к закату.
– Будут еще ваши? – нетерпеливо спросил Рубашкин.
– Будут, верно… десятские сгоняют с поля! как не быть! верно, будут… – ответили понятые, глупо и пугливо переступая с ноги на ногу.
Вдали в поле еще показалась кучка понятых. Ангел крикнул от плетня:
– Еще идут!
– Теперь, господа, прямо в дом! – решил Тарханларов, – отыщите лом или молоток, если дверь в залу опять запрут, надо будет при понятых выломать, всех из дома взять под арест и скрепить наши меры новым журналом.
Нашли какую-то железную полосу. Уже двинулись было к крыльцу, как Лазарь Лазарич, успевший с этою запуганною толпою земских поличных обнюхаться по-своему и перемолвиться по душе, шепнул советнику:
– Надо отрядить часть понятых в поле. Один из них сейчас сообщил, что поляк-приказчик этой барыни туда поскакал задами, собирает сгонщиков и намерен, как видно, угнать куда-нибудь с этой земли, если не все гурты скота, так табун лошадей или часть овец.
– Что это, сдача или отступление?
– Далеко до сдачи… Спешите!.. Это просто одна из азиятских хитростей…
– Кого же послать? Отряд понятых и так у нас мал, а мы и обывательских лошадей отослали по домам! Эй вы, понятые!
Часть мужиков отделилась к каретнику.
– За мной, в барскую конюшню. Садитесь сейчас на коней и гайда в степь…
Наскоро Тарханларов свернул замок у конюшни, мужики оттуда вывели тройку упряжных лошадей, последних, какие там были, и иные из них уже стали моститься сесть без седел на жирных скакунов.
– Не трогать барских коней! – раздался с прибавкой крупной брани крик с крыльца.
Мужики оторопели. То был голос знакомого им соседа их, прапорщика Кебабчи.
– Садись! – крикнул, в свой черед, советник. – Как вы смеете не слушаться?
– Не садись; убью первого, кто осмелится! – прибавил с крыльца Кебабчи, в патронташе и размахивая ружьем.
Мужики раскрыли рты от изумления и выпустили поводья. Прапорщик Кебабчи с крыльца продолжал ругаться вслух, ничуть не стесняясь присутствием чиновников. Титулярный советник Ангел не вытерпел, сам схватил первую выведенную лошадь за повод, потрепал ее по спине, вскочил на нее и во всю прыть понесся за двор, крича понятым: «За мною!» Двое ободранных мужиков прыгнули также на лошадей и вскачь скрылись за конюшней. Выстрела с крыльца не последовало, хотя Кебабчи довольно решительно и грозно еще там потрясал ружьем. Остальные понятые ожили также. «Все-таки власть! – думали они, теснясь у конюшни, – нас бы тот барин сразу пострелял, а по чиновникам так и не целится!»
Тарханларов приказал понятым идти к крыльцу. Кебабчи отступил внутрь дома, а власти с мужиками вступили в сени.
Чиновники вошли в лакейскую; понятые разместились тут же и в раскрытых сенях. Зала была по-прежнему затворена. Заседатель попробовал: она была заперта на замок.
– Видите ли, ребята, – начал Тарханларов, – я послан от губернатора, а он назначен властью еще высшею. Я старший чин в правлении по губернии, и мне велено эту барыню взять силой, так как она закона не слушается, а все это имение отдать этому барину.
Он указал на Рубашкина.
– Да мы все это знаем давно! – робко и вполголоса отозвались некоторые понятые, – только уж как бы нам чего не отвечать!
– Знаете? тем лучше. Вот и бумага об этом. Барыня заперлась; надо сломать замок. Давайте опять лом… Я разбиваю двери, чтоб вы видели…
Подали советнику снова железную полосу. Тарханларов нажал ею на замок; дверь отскочила: в зале было пусто. Он заглянул в коридор – везде тихо, ни души. Он поставил часть понятых следить вдоль коридора выход из дому к другому крыльцу, а сам через залу подошел к запертой двери в гостиную. Но едва он нажал лом и на эту дверь, как в нее из гостиной разом что-то навалило, и с криком и воплями в залу выскочили: сама хозяйка, помещики, ее защитники, Кебабчи и Хутченко, учитель музыки Рахилевич и вся тесноскученная и озадаченная дворня барыни: горничные, повар, батраки, кучер, ключник, даже дворовые дети. Последние взревели, едва дверь отворилась.
– Караул! разбой! караул! грабят! режут! – заорали господа и слуги.
Некоторые из дворни оказались вооруженными: кто палкой, кто кочергой, одна баба с половой щеткой, кучер с косой, а Кебабчи по-прежнему в патронташе с ружьем.
Тарханларов невольно потерялся.
– Вы, господа, вижу я, всему зачинщики и подстрекатели, – сказал он Рахилевичу, Кебабчи и Хутченко, – вы более всех будете отвечать. Но до вас очередь дойдет после! Понятые! слушать моих приказаний! – гаркнул он, сильно повысив голос. – А вы, дурачье, безмозглые, дворня вашей барыни! Вас только перепорят за то, что вы мешаетесь, куда вас не зовут! Ну, чего стоите! Девки, бородачи! марш по своим углам!
Молодцеватый голос Тарханларова звонко раздался в зале, где вслед за первым появлением домашней засады воцарилась было мгновенно мертвая тишина. Дворня осунулась. Перебоченская стояла в задних рядах, тормоша ридикюль и поглядывая, как крыса, атакованная ловкою и наметанною кухаркой в углу комнаты, откуда некуда было податься.
– Вона! – весело крикнул вдруг Рахилевич, нагло пошатываясь, опять с руками в карманах широких зеленых шаровар. – А вы, ослы, и опешили? Думаете, взаправду это важная птица налетела! Да это не губернаторский советник, а панок из Боромли! Я его в карты обыгрывал, ей-богу! Это Рубашкин его за десять целковых нанял… комедию отколоть!.. Это самозванец! Ведь вы слышали, что тут, на Волге, бывали прежде самозванцы, которых после в железных клетках отвозили в столицы? Это и есть один из таких…
– Понятые, вперед! – гаркнул еще громче мнимый «панок из Боромли», почувствовавший всю бездну, в которую его могли столкнуть, – берите прежде этого господина Рахилевича! Я вам приказываю…
Он оглянулся и невольно побледнел. Понятые не трогались с места.
– Ну, ей-богу же: вот побожился вам, что это самозванец, и я его отлично знаю! – опять спокойно прибавил Рахилевич. – Не нас, а его надо связать, чтоб шуму-то в порядочных домах не делал…
– Самозванец! Панок из Боромли! и мы его знаем! – добавили решительно и Хутченко и Кебабчи.
Тарханларов, однако, снова не потерялся, хотя первое мгновение для него вышло убийственное, и понятые уже начали было подозрительно посматривать на него самого, помышляя, «что, дескать, и одет-то он запросто, и мундира богатого на нем нет, и не при сабле; бог его знает, кто он такой, а знакомые господа божатся и смеются над ним…»
– Что же вы молчите? – отнесся Тарханларов вслух к стоявшему сзади его заседателю. – Вы здесь непременный заседатель земского суда, вас должны все тут знать, в самом этом доме вы не раз были, а теперь вы у меня под командой… Что же вы молчите?
– Что вы, что вы, – крикнул Рахилевичу заседатель. – Опомнитесь. Какие шутки! Ступайте вон отсюда! – прибавил он дворовым людям Перебоченской.
Горничные отступили первые, за ними наемные батраки: отступление готово было начаться полное…
– Что вы, господин Рахилевич, разве ослепли? – спросил опять заседатель, обращаясь к защитнику хозяйки.
– А ты забыл, собака, что у меня десять пар волов в подарок недавно получил? – шепнула заседателю сзади хозяйка, ухватя его за рукав.
Заседатель стал опять ни жив ни мертв.
– Ребята, взять Рахилевича! – скомандовал Тарханларов и, когда понятые двинулись за ним, сам подступил к учителю музыки и наложил на его плечо руку.
– А, брат! Так вот же тебе что! – крикнул Рахилевич и, как видно обдумав все наперед с товарищами, кинул чем-то мелким в глаза советнику.
Ослепленный Тарханларов рассвирепел, бросился вбок, желая ухватить руками негодяя, но тот ускользнул. И в то же мгновение Тарханларову показалось, что в зале началась непостижимая свалка… Он кое-как выскочил в сени, дорогой обо что-то сильно ударившись виском, долго тер глаза и минуты через три, сквозь слезы усилился оглянуться в дом. Понятые в зале в общей суматохе силились взять Рахилевича; дворня его с ругательствами отбивала.
– Воды, вот вам воды в глаза, – сказал Рубашкин, появившись с девичьего крыльца со стаканом воды, – промывайте скорее! Это страсть, что за вертеп! Боже! куда мы попали! Заседателя Перебоченская с девками связала и кричит, что под караулом пошлет его и всех нас в город.
Тарханларов дрожал от бешенства и наскоро стал промывать глаза и ушибленный до крови висок.
– Где Лазарь Лазарич? – спросил он.
– Еще не воротился с поля…
– Велите посмотреть, не едет ли?
Рубашкин распорядился.
– Я ничего не сделал противозаконного, крайнего? – спросил он Рубашкина.
– Ничего… вы действовали пока очень кротко… даже чересчур…
– Слава богу! Тут как раз потеряешься. Счастье, что револьвера не выхватил из кармана: вот он; в такие командировки я иначе не езжу!
Он вынул револьвер.
– А! вот и Лазарь Лазарич! Что нового? Без вас дело тут не обойдется…
– Я с поля… гурт отшиб, а табун угнали, должно быть, к Кебабчи в другой уезд, либо к Хутченко, на соседний хутор. К утру и там уже их не найдем… известное дело: Кебабчи тут первый, как я узнал, конокрад, а Хутченко женат на цыганке и через родичей своей жены сбывает всех ворованных лошадей…
– Где же отбитый гурт?
– Наши понятые гонят его со степи: пастухи и гонщики арестованы. Я собрал еще новых понятых и привел сюда на подмогу. Станового же нигде и не найдут; как в воду канул в своем стане… Как идут дела у нас?
Тарханларов, утираясь, наскоро передал о том, что произошло в доме в отсутствие Лазаря Лазарича; но о виске прибавил, что в этом виной он сам, ударившись о притолок двери.
Лазарь Лазарич недоверчиво покосился на висок советника и стал прислушиваться к шуму в зале. Кто-то там неистово горланил; десяток голосов ему еще безобразнее вторили, а остальные оспаривали этих. Грек взглянул с крыльца на солнце, уже заходившее за сад, и спросил: «Что же? или еще ожидать? не распорядиться ли по-нашему, по-былому? Приказываете?.. Еще минута, и нас всех запрут в подвал, а после обвинят в буйстве… Надо ловить время… Вы знаете, что такое наши понятые и настроение их умов в такой глуши?» Тарханларов сказал: «Действуйте!» Шум в зале увеличивался… Тарханларов вынул бумажник и стал наскоро записывать происшествие. Глаза его сильно жгло; висок болел сильнее, Лазарь Лазарич подумал, прыгнул с крыльца, сбегал за ворота, взял оттуда еще кучу приведенных понятых, в числе которых были и два благообразных молодца, один в гражданском пальто, а другой в синей чуйке, и с ними смело вошел в дом.
– Кто это? – спросил Тарханларов есауловского десятского, также подоспевшего к крыльцу.
Десятский уже знал о важности всего происшедшего в доме и без шапки, с палкой, стоял у крыльца.
– Это наши-с, ваше высокоблагородие… – Ты же кто? Чей?
– Есауловский десятский, а те двое понятых из наших парней.
– Отчего же они одеты не по-мужицки?
– Один, ваша милость, из нашей барской музыки, флейтист, Кирюшка Безуглый, а другой – сын нашего приказчика, Илья Танцур…
– Зачем же ты привел дворовых? Надо бы лучше было из хозяев, из надежных мужиков…
– Все в поле; приказчика дома нет, я без него не посмел; а эти, почитай, сами напросились, ну, я их и взял! Они так почти у нас маются, ничего не делают…
Рубашкин, узнав Илью, догнал его в лакейской.
– Что жена вашего священника? Жива? Я и не спросил о ней за хлопотами в Малаканце…
– Живы! Легче стало от лекарств того барина-с…
– Саддукеева?
– Да-с…
«Господи, – подумал Рубашкин, – вот бы узнать Саддукееву, что тут делается; пожалуй, ста лет жизни мало будет, чтоб все это пережить».
В то же мгновение, сквозь шум и гул в зале, раздался опять женский визг, а потом общие крики: «Режут, грабят!»
– А! пошел на приступ Лазарь Лазарич! – сказал советник, – оно точно, с моею властью я лучше останусь здесь, последнею вашею, генерал, надеждою…
Грек тихо вошел в залу, осмотрел присутствующих, наметил среди них зеленые штаны и голубую куртку Рахилевича, кинувшего песком и золой в глаза Тарханларову, и, ни слова не говоря, подошел к нему, обхватил его, поднял от полу и побежал с ним из толпы в сени. Визг и крик провожали его. Рахилевич, сдавленный на его груди, болтал ногами, старался в отчаянии и бессилии зацепиться обо что-нибудь, выбиться из его рук и даже несколько раз метил укусить Лазаря Лазарича за щеку, но тщетно. Бросив с крыльца Рахилевича к Тарханларову, грек опять кинулся в залу. Он прыгал, как кошка, и бешено сверкал налитыми кровью и желчью глазами. Тарханларов, приняв Рахилевича, велел его сейчас же связать чьим-то поясом и стал громко читать наставления бывшим у него в отряде понятым. Эти последние, держа уже такого немаловажного пленника, как Рахилевич, хранили молчание. Сознание сил и своего значения к ним возвращалось. Шум в зале снова усилился. Теперь там гремел или скорее ревел безобразный женский голос. «Бей его, стреляйте по нем, стреляйте! – кричала Перебоченская. – Слышите, я все на себя беру!» – «Ружье в кабинете!» – пугливо отвечал голос Кебабчи. «Палашка! Палашка! Где ты? Ружье принеси из кабинета! Убить этого разбойника! убить его!» – «Веревок!» – не теряясь, заревел толпе Лазарь Лазарич. Толпа не двигалась в зале. В растворенные двери от крыльца сюда заглядывали остальные понятые и также трусили. «Да что же это, братцы? – отозвался в смолкнувшей зале голос Ильи Танцура, – овцы мы, что ли? Надо исполнить приказ его благородия! Ведь это царские чиновники!..» – «Надо!» – подхватил из-за плеч Кирилло Безуглый. «Ах, вы, мошенники, сволочь, бродяги! – крикнула им Перебоченская. – Вот и отца твоего, Илюшка, вызову! Палашка, розог!» Илья Танцур молча выскочил на крыльцо, за ним Кирилло; они быстро пробежали к конюшне, потом опять в дом, неся веревки и вожжи. «Да где же Палашка! – кричала между тем уже тише Перебоченская, – где Палашка?» В зале вдруг стало редеть. Дворня отступала на всех концах. Лазарь Лазарич с кем-то боролся в углу залы, между обеденным складным столом и дверью в коридор; пыль столбом поднималась там от полу; это был опрокинутый грудью к ребру стула Кебабчи. Раздалась последняя усиленная возня и сдержанные мужские стоны: «Полноте, мусье, экуте! Что вы делаете? Не троньте меня, отпустите! Ой, пальцы, пальцы! Ногу скрутили, переломите. Слушайте, сто целковых дам…»
– Бассама-теремте-те! – бешено рычал на это, возясь над Кебабчи, длинноусый грек.
Из сеней на крыльцо показалась торжественная процессия. Шестеро дюжих понятых и впереди всех два есауловских приятеля, Илья и Кирилло, красные и в поту, вынесли связанного вожжами прапорщика Кебабчи и положили его на крыльце перед Тарханларовым. Освобожденный от рук девок и баб, заседатель рассвирепел в свой черед и с понятыми из кучи буянов взял Хутченко, связав и ему каким-то полотенцем назад руки. Между тем окончательно вошедший в ярость и деятельность грек решительно преобразился: сыпал полурусские, полугреческие ругательства, сверкал желтыми белками и с пеной у рта метался везде, как тарантул. Из-под расстегнутого форменного сюртука у него Рубашкин заметил какую-то кожаную сумку и на перевязи будто кинжал; чуть ли даже кольчуга не померещилась на греке генералу, хотя, быть может, кроме смиренных помочей да заношенной красной греческой фланелевой фуфайки на нем ничего не было. «Герой Колокотрони да и баста!» – невольно подумал генерал Рубашкин, глядя на отчаянного грека из-за спины других и будучи сам в свалке сильно помят, храня разумный и спокойный нейтралитет.
– А, мерзавцы! А, ослушники! так вы за тех, кто не покоряется закону, не хочет знать чиновников! – кричал на дворню Лазарь Лазарич, – вы ослушивались его?
И он указал на Тарханларова, стоявшего у крыльца в кругу окончательно собранных и готовых теперь на все понятых. Тут уж было их человек под сто.
– Марш все в кухню; вон до единой души из этого разбойничьего дома! Обо всем донесется высшему начальству! Вон, собаки… бассама-теремте-те!
Грек стукнул ногою по крыльцу, на котором, охая, лежал Кебабчи, и дворня, как стадо овец, бросилась кучами врассыпную к кухне и людской.
– Что прикажете делать теперь? – с особенным умышленным почтением и даже раболепием спросил Лазарь Лазарич Тарханларова, вытянувшись и держа руки по швам. – Приказание вашего высокоблагородия исполнено: господа Рахилевич, Кебабчи и Хутченко арестованы; прикажете арестовать и госпожу Перебоченскую? Но смею еще прибавить, что эти два понятых (он указал на Илью и на Кириллу) были главными и лучшими моими помощниками.
Тарханларов важно взошел на крыльцо. Грек почтительно опустился вниз к понятым. На дворе между тем темнело окончательно. Слова «арестовать Перебоченскую» произвели магическое впечатление на понятых, мысливших в это время: «Неужели найдется та рука на свете, чтобы могла покорить и эту бедовую барыню?»
– Сотские и десятские вперед! – скомандовал Тарханларов, Юпитером рисуясь на площадке крыльца. Вызванные выступили к крыльцу.
– Разборка тем из вас, негодяи, кто опоздал и кто потом не слушал первых моих приказаний, будет после. Есауловским понятым объявляю мою благодарность. Отчего так поздно сошлись понятые! Сотские! ваш ответ?
– Мы от станового ничего не получали, а явились по вашим уже повесткам, ваше высокоблагородие.
Тарханларов, желая еще более придать силы своему опрокинутому было значению, крикнул заседателю:
– Записать все это в протокол! – и прибавил: – Отрядить часть понятых на всю ночь в здешний сад к садовым окнам дома, а часть к окнам во двор. По два к каждому окну! Лазарь Лазарич! Вы извольте принять этих господ дворян под собственный ваш надзор на ночь; надо бы их посадить… куда бы?
– В сарай-с… сена туда можно принести для постелей.
– Нет, в людскую… извольте их посадить в людскую!! Господа! вы отдадите во всем отчет высшему начальству за ваше буйство, за возмущение понятых и за поведение ваше против меня.
– Посмотрим! – сказал по-прежнему развязно, хотя уже тише, юный Рахилевич, – разве ошибиться нельзя было?
Дворян повели в людскую. Вокруг дома поставили густые караулы.
– Да нельзя ли нас накормить ужином, господин советник? – спросили дорогой, идя под арест, Кебабчи и Хутченко.
– Ужин вам, господа, будет после, в остроге! – значительно перебил их Тарханларов.
– Вот тебе и чи-чи-чи, ко-ко-ко! – шепнул товарищам трухнувший прежде всех и более всех прапорщик Кебабчи, когда грек их запирал на ключ в людской и ставил возле узеньких окон этой избы и у дверей особенно сильный караул, зорко обнюхивая каждое бревно и каждый угол. До некоторых вещей грек, как осторожный таракан в поисках пищи, даже будто дотронулся носом и концом своих огромных усов.
Сам же Тарханларов, заседатель и Рубашкин, с отборными стариками из понятых, вошли в дом и узнали от знаменитого дромадера Палашки, под предводительством которой девки связали было заседателя, что барыне дурно и что она заперлась в спальне. Чиновники предложили ей выйти к ним и присутствовать при описи вещей, и, когда она отказалась, стали сами производить опись. Рубашкин, все еще потирая себе сильно помятые в суматохе бока и чьим-то сапогом оттоптанные мозоли, не захотел, однако, тотчас принимать дома с прочею утварью, а попросил все опечатать и сдать пока на руки земской полиции, то есть заседателю с сотскими, а Перебоченскую утром отсюда вывезти по точному смыслу инструкций губернатора. Дом и мебель скоро были описаны. Пошли с фонарями в амбары, в сарай, в батрацкие избы, везде. Описали и там все, заставляя сотских считать всякую движимость. Поляка-приказчика Жукотыньского понятые нашли полумертвым от страха где-то на чердаке птични. Он оказался тут же, по собственному признанию, беспаспортным мещанином из Польши, совершенно потерялся, стал просить о помиловании, упал на колени, ломал себе руки, взывал к Иезусу и Марии и вызвался выдать все имущество Перебоченской. Тарханларов, видя эту жидкую на расправу личность, приказал есауловскому десятскому взять мнимого шляхтича на веревочку, как бродягу и наглеца, солившего целому околотку, и, в назидание другим, водить его так при описании имущества Перебоченской. Комнаты, сундуки, шкап и кладовые, наконец, опечатали. Рахилевич в окно вымолил позвать грека, доказал ему, что без папироски и без еды он умрет, а что без ужина и самим чиновникам плохо будет спать, и настоял на том, что отыскали-таки в общей суматохе повара хозяйки и заказали кое-какой ужин.
Зала в доме была обращена в канцелярию. Из понятых оказалось двое весьма грамотных, именно те же флейтист Кирилло Безуглый и есауловский садовник, Танцур, помогавшие арестовать сильного буяна Кебабчи. Тарханларов их отрядил в помощь заседателю писать копии с журналов, с протоколов и с извещений и для переписки к рукоприкладству по именам всех понятых, которым советник велел также приготовить ужин, и, переписав и накормив их, ни одного отнюдь не отпускать по домам. Садовник Илья Танцур, главный герой после грека в арестовании Кебабчи, оказался грамотнее флейтиста, и заседатель предложил, чтобы он, по отобрании рук от понятых, везде за всех, как это водится, и расписался. Тарханларов согласился. Перья заскрипели; понятых переписали; они расположились у окон, у дверей дома и у людской. Дворня также была вся переписана по именам, и с поникшими головами сошлась в кухню шептать о том, каких беззаконий они наделали сдуру и что с ними будет. Грек предложил арестовать до утра и всю дворню барыни. Сперва было Тарханларов это отвергнул, но потом согласился, и у кухни поставили также караул. Перебоченская сидела между тем в спальне, запершись там с горничною. Рубашкин подходил к ее двери в коридоре и смотрел в замочную скважину. Барыня оказалась сидящею перед столом на кровати. Она плакала, верный страж ее, Палашка, стояла перед нею и также плакала.
– Пойти бы, однако, к ней! – сказал Рубашкин, прогуливаясь по саду с советником. На дворе была уже ночь.
– Нет, пусть прежде подготовят остальные бумаги. Я предложу ей скрепить все описи ее рукою; если она откажется, то по закону, при особом об этом протоколе, за нее подпишем мы, чиновники, и тогда посадим ее в ее же тарантас и рано на заре за конвоем вывезем с этой земли…
– А как она опять вернется сюда?
– Тогда вам останется обзавестись одним… именно пушками! – сказал, шутя, Тарханларов, ощупывая между тем рукою в кармане брюк револьвер, – и храбро отбиваться от нее, как отбивались тут недавно еще наши предки от предков ныне мирных наших соседей – татар! Едва я ее вывезу, мои полномочия кончатся… Но я надеюсь, что теперь уже она сдастся… Главные помощники ее разбиты и обесславлены в глазах всех теперь навсегда!
Собеседники подошли к краю сада, где стояла голубятня, знакомая Рубашкину. Генерал напомнил об этом Тарханларову.
– Отлично! Надо бы увидеть, однако, эту Фросю! – сказал советник, – она лицо обиженное; нельзя ли от нее выведать еще чего-нибудь об имуществе, взятом нами штурмом у этой сатрапихи? Надо крикнуть грека!
Грека собеседники нашли у окон людской на стуле. Он сердито сопел и курил из длинного витого чубука. Переговоря с советником, он из кухни в сад прислал с сотским требуемую Фросю.
– Не плачь, милая, ничего не бойся! скажи, как была эта история у тебя с голубятней?
Горничная ободрилась и все рассказала.
– Есть еще одно дело! – прибавила она, пугливо озираясь.
– Что ты? Говори, не бойся.
– Коли на то пошло, ваше благородие, знайте, все скажу. Пусть не срамят нас… барыня поедом заела всех…
– Ну?
– Барыня через Палашку достала водки и караульных возле дома два раза уже поила. А сама Палашка с каким-то письмом барыни вышла сию минуту со двора, требовала лошадь тут у одного понятого с повозкой, тот не дал, и она пешком полем куда-то пошла. Должно быть, в хутора за Лихой, а оттуда наймет подводу-с…
– Спасибо тебе, душенька, – сказал Тарханларов, – вот тебе целковый. Ступай и все нам говори, что еще узнаешь…
Фрося ушла.
– А! Каково! вот вам и наши средства, наши силы в подобной глуши! – сказал советник генералу, который между тем думал: «Однако же эта девочка, тово… хорошо бы ее отбить у флейтиста, хоть он, правда, и помог нам тут. Поселюсь, увижу…»
Опять поднялась суматоха. Понятых перебрали. Часть их уже была навеселе. Их заменили теми, которые были у амбаров. Лазарь Лазарич донес, что два батрака верхами ускакали также куда-то еще в то время, когда он вязал прапорщика Кебабчи.
– Где этот Жукотыньский? – спросил Тарханларов.
– В погребе, в подвале, я его туда запер.
– Позовите его; надо начать переговоры с барыней. Бумаги кончаются… Поляк запуган, стал уже «падать до ног», так он на свою былую хозяйку может произвести хорошее влияние…
Пошли с фонарем к подвалу. Часовые с дубинками стояли у дверей, но поляк тоже исчез…
– Э, да что же это, наконец, делается? – сказал Тарханларов. – Хвороста сюда! Разложите осторожно костры среди двора. Светлее и дальше будет по двору видно. Фонарей сюда к крыльцу. Как тебя звать, садовник?
– Илья Танцур…
– Ну, отбирай руки у понятых. Зови их сюда частями. Слушайте о том, что вы будете подписывать…
Тарханларов шепнул Илье, чтоб тот поговорил с понятыми, и приказал заседателю громко прочесть формальные акты всему ходу дела, первому появлению чиновников в этом доме, буйству хозяйки и ее знакомых дворян, аресту их и, главное, – сопротивлению властям и оскорблению советника и других чиновников во время отправления ими своих обязанностей. Понятые выслушали. Илья с Кириллой уговаривали их слушаться советника и не бояться никого.
– Так все тут написано, как было?
– Так… точно, так, ваше высокоблагородие…
– Давайте руки Илье Танцуру… Согласны? Вы его знаете и верите ему?
– Согласны, знаем его и – верим ему…
Понятые, вздыхая и почесываясь, дали руки. Илья за них подписал акты. Были призваны другие из понятых, все сотские и десятские. Подписали, наконец, все.
К Тарханларову подошла какая-то плачущая баба в платке и объявила, что барыня просит его к себе в спальню. Советник попросил Рубашкина, заседателя и грека ждать в зале и явиться к нему по первому зову, а сам пошел к хозяйке.
Он застал ее на диване. Лампада слабо освещала комнату; свечки в комнате уже не было. Со стула возле Перебоченской поднялся какой-то толстый черномазый человек, род мещанина.
– Это кто?
– Извините, что без вас я приняла его: это есауловский приказчик пришел меня, бедную, проведать. Роман Танцур.
– Кто же тебя сюда пропустил? – спросил Тарханларов, думая: «Как это все делается тут? Горничная ушла мимо сторожей; явилась к пленнице снова посторонняя баба, а тут этот приказчик!..»
Роман Танцур смолчал, смиренно потупившись, и только поклонился.
– Господин советник! – начала жалобно Перебоченская и встала, судорожно потрясая ридикюлем. – Мы здесь одни…
– Что вам угодно?
– Вот-с, возьмите триста целковых… прекратите дело.
– Что вы, сударыня! опомнитесь!..
– Вот возьмите тысячу! Вот, вот… возьмите…
Перебоченская дрожащими руками стала наскоро вынимать из ридикюля пачки депозиток.
– Вы снова оскорбляете меня, сударыня! Я должен донести об этом…
Ридикюль упал из рук барыни.
– Роман, притвори на ключ двери, – шепнула барыня приказчику и кинулась из-за стола.
Ключ щелкнул. Советник хотел крикнуть, полагая, что его сейчас убьют, и выхватил из кармана револьвер.
– Оставьте… Ни шагу с места! – сказал он и взялся за грудь Романа.
– Что вы, что вы! – вскрикнула барыня. – Я не то! Я на колени перед вами, как перед богом! две тысячи, пять… если хотите…
Она упала в ноги советнику и чепцом стукнулась об пол.
– Барин, сжальтесь над Палагеей Андреевной! – прибавил из угла бледный, как стена, Роман Танцур.
В уме Тарханларова соблазнительно мелькнула сумма: пять тысяч… Но разбитый висок и запорошенные, все еще болевшие глаза напомнили ему об испытанных им за час неслыханных оскорблениях. «Пустое! Эти деньги может дать и сам Рубашкин, как оправится, при случае! – быстро добавилось у него в уме, а память подсказала, что в свалке кто-то еще ухватил его даже за шиворот и чуть ли, наконец, он не получил толчка по шее. – Нет! – решил он быстро, – все надо сделать гласным! И публиковать об аресте буянов, взятых почти на абордаж, слава будет не последняя по службе: да не без того, что и они при следствии станут откупаться!» – прибавило соображение советника.
– Господа! – крикнул Тарханларов заседателю и генералу из спальни, возвышая голос, – господа, пожалуйте сюда!
Перебоченская билась головой об пол и ловила советника руками и губами за ноги. Он, однако, шагнул к двери, отпер ее, сказал приказчику: «А ты, негодяй, уноси отсюда пятки да забудь навеки, что слышал тут, а иначе и тебя я привлеку к следствию! за твоего сына только тебе и прощаю!» – и выскочил из коридора в залу, откуда готовился ему на подмогу оставленный арьергард. Лазарь Лазарич, заслыша его голос, выскочил на крыльцо и звал опять понятых, сотских и десятских. В двух словах передал Тарханларов Рубашкину о своем свидании с Перебоченской, остановил распоряжения грека, взял только еще двух-трех надежных понятых, и все вошли в спальню хозяйки. Романа Танцура там уже не было. «Как бы, однако, арестовать ее деньги?» – подумал Тарханларов и сказал грозно, подступая к барыне:
– Сударыня! пожалуйте ваши деньги! Мы должны их также арестовать для расчета вашего с владельцем имения… Сколько у вас налицо имеется денег?
– Денег? – спросила, изумившись, барыня. – У меня денег нет…
Кинулись к ее ридикюлю, осмотрели комод, все углы: деньги исчезли. Или они провалились сквозь землю, или были переданы в окно, во время краткого отсутствия советника из спальни, или их унес есауловский приказчик.
– Знать ничего не знаю и ведать ничего не ведаю! – ответила спокойно Перебоченская на новый расспрос о деньгах, поправляя чепец и опять приняв вид тщедушной нищенки. – Я давно разорена-с… и денег в, доме не имею и ста рублей!
Осмотрели окно. Оно было плотно затворено и приперто снаружи ставней. Погнали в погоню за исчезнувшим приказчиком, но не догнали и его.
«Бросьте теперь его; нечего его более звать сюда! – решил советник, – запрется также, наверное, во всем, а деньги, если их унес, сумеет спрятать!» Внесли в спальню свечи. Грек еще перешарил все углы, в печку даже под заслонки заглядывал. Усы его шевелились, как у таракана. Мозолистые руки дрожали. Кусок красной фуфайки выглядывал из-под жилета, а на затылке торчали завязки съехавшей набок манишки. Сумма, которую видел советник, исчезла. В комоде, однако, нашли в мешочке горсти две медных денег, часть серебра и две депозитки по пятьдесят целковых. Грек поднес их к свече и крякнул. Понятые не отходили от него.
