Григорий Неделько
Вам очень идёт
– Пап, я не хочу этого делать.
– А что ты хочешь? Попрать наши многолетние традиции?
– Традиции… Они мне никогда не нравились. Ну почему я должна…
– Что-то ты раздухарилась. Ешь давай.
Отец пододвинул к ней тарелку с блинами.
Стефани взяла блин, окунула его в желе и откусила небольшой кусочек. Скривилась. Нет, блины были вкусные – хотя и холодные. Но со вчерашнего дня у девушки начисто пропал аппетит, а также разговорчивость и либидо.
– Пап…
Отец молчал и, как кролик, жевал свою зелень.
– Пап…
– Наедайся.
– Па…
– Молча.
Стефани ссутулилась и уткнулась носом в банку с молоком.
– Будешь молоко? Налить?
– Нет, – буркнула Стефани.
Отец снял крышку и налил в большой прозрачный стакан молока. До краёв. Взял из горы булочек две наиболее толстые и положил перед Стефани.
Девушка отвернулась. На её лице было написано презрение к глупым обычаям, а в руке она держала булочку…
Трапеза закончилась в тот миг, когда Стефани почувствовала: больше она не запихнёт в себя ни одной булочки. Или блина. Или куска жареной рыбы. Или бутерброда с копчёным мясом.
Отец набил рот петрушкой и кинзой и сказал:
– Фставай. Пофли.
– Что?
Отец двигал челюстями, не останавливаясь ни на секунду. Теперь он напоминал удручённого чем-то быка.
Что могло его удручить, Стефани не представляла. Зато прекрасно знала, почему она сама чувствует себя отвратительно. Несмотря на лето, на тёплое, но нежное солнце, и на лёгкий и прохладный ветёрок. Мир мстил ей за что-то, и она не понимала, за что.
Отец схватил со стола салатный листок, веточку укропа и ткнул Стефани в бок локтём. Погружённая в свои мысли, к тому же не слишком светлые, девушка вернулась в реальность, точно вынырнула из-под воды. Она споткнулась, зашаталась и, конечно, упала бы. Всё к тому и шло, ведь день был словно создан для таких случайностей.
Но сухая и твёрдая рука отца схватила её за локоть.
– Я хочу, чтобы ты вступила во взрослую жизнь целой.
– А я не хочу, не хочу туда вступать!
– Придётся, все когда-то вступают.
– Все дураки, слышишь? – Она обернулась и закричала: – Дуу-раа-кии! – Стефани впервые так громко и яростно выражала свои чувства и не могла остановиться.
Отец похрустел листиком салата, и на этом запасы зелени иссякли.
– Вперёд!
Он хлопнул её по попке. Стефани едва не налетела на куст дикой малины.
– Это всё старые веяния! – крикнула она, на этот раз не оборачиваясь.
– Предложи новые.
– Я уже говорила…
– Мне это неинтересно. – Отец начал злиться. – Иди.
Стефани не двигалась места. Она стояла и смотрела на деревья, на траву, на кустарники. Вот пролетела, слева направо, ворона и села на ветку разлапистого дерева. Раздался шорох, и из куста выскочила белка; семеня крошечными рыжими лапками, она взобралась по стволу старого дуба и скрылась в дупле. Мошкара кружила стаями. Два комара заприметили Стефани. Они сели на пухленькую ручку и приготовились к атаке.
Ладонь второй пухленькой ручки опустилась на них с громким шлепком.
– Да хватит уже…
Отец не выдержал, пихнул дочку, и Стефани, вскрикнув, очутилась в лесу.
…Она шла по еле заметной тропке и размышляла. Эту дорожку проложили сотни таких же, как она. Но откуда она знала, куда идти? Может быть, кто-то этому и удивлялся, но только не сама Стефани.
Шестнадцать лет она жила в деревне, которую основали её предки. И, получается, все жители были её родственниками. Стефани, в отличие от многих, не сторонилась новых книг и новых знаний. Она познакомилась с худым, но немножко нервным молодым человеком по имени Джон. Он носил очки и потрёпанную рубашку. Он ничего к ней не испытывал, да и Стефани Джон был неинтересен. Но они стали приятелями, много разговаривали о науке, о городе, о будущем. То есть, это он рассказывал ей о науке, о городе и о будущем, а Стефани, без особого удовольствия, посвящала его в обычаи деревенской жизни. Джона утомила городская жизнь, Стефани – жизнь в деревне, и они охотно поменялись бы местами… если бы это было возможно. Пока же им оставалось только разговаривать и мечтать. Джон приносил пыльные потрёпанные книжки, а Стефани – бабушкины рецепты. И те, и другие были написаны на толстой жёлтой бумаге. Они обменивались «рукописями», и потом каждый уходил в свой мир.
И Стефани хорошо понимала, что её мир находится не в деревне.
Но что она могла сделать? Ей не повезло, и она родилась девочкой. Какой смысл грустить об этом? Зачем изводить себя мыслями о том, что неспособен изменить? К тому же она была дочкой старосты. Она могла сколько угодно презирать старые правила, ненавидеть их, но выбора у неё не было. Отца она тоже ненавидела, но в глубине души – уважала, а оттого ненавидела ещё больше. Она была безвольна и бессильна, и она смирилась с этим. Стефани не хотела подчиняться правилам, но ей недоставало смелости признаться себе в этом. Только сегодня её протест вырвался наружу. И разве это что-нибудь изменило?
