bannerbannerbanner
Рубашка

Евгений Гришковец
Рубашка

Полная версия

3

Мы с Максом ехали к городу. Уже стало светло. Наступил такой белёсый день. Зимний облачный день, матовый и неконтрастный. Первый звонок в этот день был не от Неё. Звонил Паскаль, мой забавный французский друг. Архитектор из Парижа. Очень энергичный и деятельный сорокалетний парень. Его отец был когда-то консулом в России. Паскаль отлично знал русский язык. У него был даже не акцент, а какой-то свой очаровательный неправильный, но выразительный вариант русского языка. Этакий диалект, которым владел только он один. Общаться с ним было очень смешно. Он сильно хотел что-нибудь осуществить в Москве, приехал с этой целью месяца два назад, и закрутился… Закрутился так, что его невозможно было остановить. Ему очень нравилось в Москве. Но о каком-то деле он пока не договорился. Я пообещал ему помочь, хотя чем помочь, ни он, ни я – мы оба не понимали.

Он позвонил, чтобы напомнить мне о встрече.

– Сашá, прривет, я не разбудил? – он задавал этот вопрос всегда, даже если звонил вечером.

– Нет! Ну что ты!

– Мы договорились встрэчаться сегодня. Ты ещё хочешь повстрэчаться?

– Я уже еду к тебе.

– О-о-о! А куда? – спросил Паскаль.

– Паскаль, не проверяй меня, пожалуйста, а! Я помню, во сколько и где мы встречаемся.

– Хорошо, до скорого, пока! – он отключился.

– Хочешь, познакомлю с модным французским архитектором? – спросил я Макса.

– Хочу! А как же борода?

– Он француз, он не заметит! Поехали, мне надо с ним встретиться. Ненадолго. Там будет кофе и булка.

– Отлично! А я не помешаю? Я могу пока сгонять к своим, а потом повстречаемся где-нибудь. Я бы хотел лучше пока переодеться и душ принять.

– Макс! Что значит – сгоняю к своим. Я тебе не извозчик!

– Да я такси возьму, ты не так понял!

– Макс, не надо! Не надо этого! Я, конечно, тебя отвезу куда нужно. Но можно было об этом сказать раньше, а? У меня сегодня рабочий день. Рабочий! Куда тебя везти?

– Ты чего?! Обалдел? Не мог меня встретить, так и не надо. Проблемы-то нету. Выпусти меня, я машину поймаю.

– Макс!!! Куда ехать?

– Понятно! – Макс отвернулся. – Где ты встречаешься с французом? Вот туда и езжай. Потом разберёмся.

Некоторое время ехали молча.

– Извини, Макс!

Макс не ответил.

Опять ехали молча.

– Макс, извини, говорю.

– Угу. – Максим кивнул головой, не повернувшись ко мне.

Я, не включив сигнал поворота, пересёк правую от меня полосу движения… Потом, чуть не вылетев на тротуар, затормозил… Как только я выскочил из машины и захлопнул за собой дверцу, я закричал. Закричал очень громко. Многие люди оглянулись на меня. Крик получился короткий. Это был крик… в самом конце выдоха. Потом я застонал, наклонился вперед и… заплакал…

4

Паскаль ждал меня в кафе на Пушкинской площади. Он сидел прямо у окна и увидел меня, когда я подходил к кафе. Он радостно замахал рукой. Чёрт бы его побрал… совсем.

Я успел завезти Макса к родственникам. Мы договорились после обеда созвониться и повстречаться снова. Макс чего-то хотел мне сказать. Знаю я, к чему сводятся его разговоры! Надо будет перемещаться по городу и везде выпивать. А ещё, как только он выпьет – сразу начинает звонить бывшим землякам, которые обосновались в Москве. А те будут и рады. Если же не будут рады… всё равно приедут. Максу отказать невозможно.

Я чувствовал, что зря так обошёлся с Максом. Далась мне его борода… Нет! Борода была ужасная, но только вёл я себя… В общем, так нельзя!

Мы договорились встретиться с Паскалем в полдень. Я опоздал минут на пятнадцать. То есть, было уже четверть первого, а я так и не придумал хоть сколько-нибудь нормального повода Ей позвонить.

Паскаль бросился мне навстречу и стал обнимать меня, как сумасшедший. Это не было такое формальное европейское объятие и поцелуй мимо щеки. Нет! Это были яростные объятия очень счастливого человека. Паскаль не стал укоризненно постукивать пальцем по стеклу своих наручных часов, дескать, сколько можно тебя здесь ждать. Сам он опаздывал, и ничего. Но если опаздывал я, он надувал щёки и делал непонятный у нас, какой-то, видимо характерный для Франции, жест. А тут… Он был в восторге от чего-то.

– Сашá! Спасибо, дружище! Это так прекрасно! Я очень-очень ррад! – он вёл меня к столику, за которым сидела очень эффектная женщина в чём-то леопардовом и с причёской. Я не сразу посмотрел ей в глаза, потому что бюст был предъявлен как центр внимания.

– Сашá, познакомься – это Катеррина, мой первый клиент в Москве!

Слава Богу, что я не сказал то, что тут же чуть не выпало у меня изо рта, потому что я чуть не ляпнул: «Зато ты у неё точно не первый клиент!».

– Катеррина – подруга Алёши. Познакомься! – он посмотрел на Катерину. – Познакомьтесь, это – Саша, Я вам о нём рассказывал.

– Саша, – сказал я и улыбнулся, как мог.

– Катя, – тихо сказала она и протянула мне расслабленную руку ладонью вниз. Вот и пойми, пожимать её или целовать. Я пожал.

– Катеррина – подруга Алёши! Мы начинаем очень интересный проект. Может получиться манификально совершенно… очень смело!

– Простите, – извинился я, обращаясь к даме. – Паскаль, дорогой, какой Алёша?

– Ну-у-у?! Алёша! К которому мы ездили смотреть квартиру!

Мое лицо продолжало хранить непонимание, хотя я уже сообразил, о ком идёт речь.

– Алёша! Который хочет большой ремонт и мансарду! – уточнил Паскаль.

Я понял… я, конечно, понял, о ком говорит Паскаль. Но я не мог поверить ушам! Во-первых, интересно, что должно было произойти, чтобы этот француз в мятой рубашке навыпуск и старых коричневых брюках крупного вельвета стал называть «Алёшей» человека, которого, наверное, даже родная мама в детстве так не называла. Алёшей он назвал минимум сто двадцать кг живого веса, без шеи, почти без волос на голове, с огромными руками и маленькими, вечно прищуренными голубыми глазами на хитром лице.

Если бы этого «Алёшу» показали в каком-нибудь кино, критики непременно сказали бы, что герой чересчур карикатурен и таких в жизни не бывает. А «Алёша» был! Он был мой земляк. Он недавно переехал в Москву, купил огромную квартиру на Пречистинке, заказал мне, как земляку, нечеловечески роскошный ремонт и… вот… обзавёлся подругой Катей. Но то, что Паскаль назвал Алёшей человека, которого в Родном городе никто кроме как Циклом не звал – это ерунда… Главное, что я только услышал, что мой приятель, француз, увёл у меня заказчика. Вот так вот! Вуаля! И всё! Офигеть просто!

На столе перед Катериной лежали журналы и фотографии, какие-то папки. Журналы и фотографии Паскаль всегда таскал с собой… Когда мы ездили к «Алёше», всё это было при нём.

Однажды я взял Паскаля с собой в гости. Я хорошо помню, что мы сидели на даче моих хороших знакомых. Я привёз к ним Паскаля. Он – очень хороший аттракцион. Когда я хотел кого-нибудь из приятных мне людей чем-нибудь порадовать, я брал с собой Паскаля. Он, кажется, отлично понимал, зачем я его таскал с собой, но не подводил никогда. Больше всего радовал Паскаль тем, как он говорил. Особенно удавались ему разные странные производные…. Например, он мог сказать: «Они (кто-то) уже полностью затрахнули мне весь мозг!» Или: «А я им сразу сказал, что это мне до фига не интересно!» Он очаровательно сообщал: «Как я устал от этой пьянственной жизни». Или: «Мне необходимо поутюгствовать рубашку!» Я не мог втолковать ему, что надо говорить «секретарь», а не «секретарщица», и так далее. Однажды он выдал просто шедевр. Он сказал про одного человека: «Наверное, у него комплекс недрагоценности».

Так вот, мы приехали с ним к очень милым людям на дачу. На хорошую, классическую подмосковную дачу, с большой деревянной белой верандой и запущенным садом. Мы там чего-то задержались и остались ночевать. А значит, выпивали почти до утра. Хозяин дачи пожаловался, что их соседи продали свой домик, который был ещё лучше, чем их собственный. Продали каким-то идиотам, которые уже купленный домик сломали и собираются строить нечто, сильно напоминающее замок графа Дракулы.

Мы начали развивать тему идиотизма. Я, конечно, говорил, что все мнят себя архитекторами и ваяют себе такое!!! Паскаль уверял, что просто людям надо объяснять, убеждать их, и всё получится. Я же говорил ему, что это бесполезно! Потому что назначают модным что-нибудь – и все начинают делать себе круглые башни, потом кто-нибудь сделает зимний сад, и пошло-поехало. А главное, развелось такое количество шарлатанов, которые слова поперёк желания заказчика не скажут, идут на поводу… А Паскаль своё – мол, всем всё можно объяснить и доказать. Я разозлился, сказал ему, что понаехали сюда знатоки того, как надо и не надо, а на самом деле вообще ничего здесь не понимают, и только пользуются тем, что русские люди живут иллюзиями и с большим почтением относятся к европейцам. Но ничего! Недолго уже осталось!!! Паскаль говорил, что не надо устраивать «поссор» (то есть ссориться не надо).

В итоге, мы поспорили, я пообещал взять его на встречу с заказчиком. Мне как раз надо было встречаться с Циклом… ну, то есть, с «Алёшей». Я думал: «Пусть посмотрит на реального человека и скажет, можно ему что-то объяснить или нет».

Я был уверен, что Алёша-Цикл не подведёт. Это было неделю назад. Мы поехали с Паскалем смотреть квартиру и чердак, которые я взялся реконструировать и делать там большой ремонт.

Алёша ждал нас, стоя посреди огромного помещения с разбитыми окнами. Стены уже сломали, но обломки ещё не вывезли. Дом был старый, с высокими потолками. Паскаль очень воодушевился, попросил у меня план квартиры и чердака и забегал по дебрям разрушенного жилья. Мы стали обсуждать с земляком детали проекта. Цикл не вникал в эти детали. Ему было как бы всё не очень важно. Он возил меня в дом, где ему нравилось, «как всё сделано». И он просто хотел то же самое, но лучше, и чтобы обязательно была бильярдная. Большая. В том доме было всё по полной программе.

 

Паскаль убегал на чердак, возвращался, говорил какие-то восторженные слова о том, как и что можно сделать, и как это будет «манификально» и «спектакулярно»… и убегал снова. Цикл, конечно, услышал акцент и иностранное имя, и я представил Паскаля как своего коллегу, но минут через двадцать он спросил: «А кто это?».

Я сказал, что это мой друг, модный парижский архитектор, теперь хочет сделать что-то у нас.

– Конечно, хочет, – сказал Алёша. – Везде сейчас понимают, где реально платят…

Я говорил, что Паскаль романтик, но очень талантливый, хотя делает странные вещи. Паскаль как раз сунул мне свои журналы и фотографии. А я возьми да и скажи:

– Кстати, вот… его работа, – я показал фотографии Паскалевых произведений в архитектурном журнале. Это был какой-то очень решительный объект. Весь из металлоконструкций и стекла. Городская художественная галерея, где-то на севере Франции, в небольшом городке. Паскаль построил её года четыре назад и получил за неё какую-то премию. Я специально показал самый дикий объект, чтобы услышать что-то вроде: «И за это его не посадили?» или «У нас мужики сортиры делают красивее». Но Алёша внимательно посмотрел фотографии, забрал у меня журнал и стал листать. Когда Паскаль вернулся, Цикл пальцем ткнул в фотографию и сказал громко, как будто говорил с глухим человеком:

– Ты сделал?

– Да!!! Но это было давно!

– Молоде-е-ец! – Цикл переглянулся со мной и показал на Паскаля пальцем, так, как если бы тот был какой-нибудь работящий зверёк, типа бобра или енота-полоскуна.

И всё, больше они не разговаривали. Паскаль только на прощание сунул Циклу свою визитную карточку. А Цикл, в свою очередь, прощаясь, спросил меня громким шёпотом: «Модный, значит?» Я сказал, что вполне модный…

И вот – нá тебе!

Глаза Паскаля блестели, причём казалось, что левый глаз блестит ярче, чем правый.

– Альёша решил, что Катеррина будет решать, как будет получаться. Мы думаем, как делать мансарду, посмотрри.

Он стал показывать мне какие-то размашисто исполненные эскизы. Там были его любимые металлоконструкции. То, что он мне продемонстрировал, было почти дикостью… Дикостью, даже в сочетании с Паскалем. Но Катерину в леопардах, и тем более Алёшу-Цикла, я представить себе во всём этом просто не мог…

Паскаль говорил, а я думал, стоит ли то, что сейчас со мной происходит, того, чтобы позвонить Ей, и рассказать об этом. И если об этом стоит рассказать, то как следует эту историю интерпретировать: как эпизод забавный и курьёзный или как историю вероломства и предательства.

– Катеррина, – Паскаль обратился к нашей молчаливой даме, – извините нас, пожалуйста. Мы немного отойдём.

Катя слегка приподняла брови… и всё. Паскаль увлёк меня в сторону.

– Саша, я всё очень хорошо понимаю! – сказал он спокойным и ровным голосом, совсем немного отведя меня от столика. Он говорил, казалось, совершенно без акцента. – Как ты думаешь, сколько я тебе должен за твою помощь?

– Паскаль???! – моё лицо, видимо, отобразило полное смятение и непонимание вопроса.

– Саша! Я должен тебе за твою помощь. Обязательно должен. Сколько? Это же нормально! Ты помог мне найти хороший заказ, и я тебе плачу. Ты хочешь процент или какую-нибудь определённую сумму?

– Паскаль, дорогой!!! – сказал я совершенно спокойно. – Ты где этому научился? Здесь или у себя на родине?

– Саша! Не говори, как моя первая жена, пожалуйста. – Он сказал это с какой-то неподражаемо «нашей» интонацией.

– Поздравляю, дружище! Ты отлично начал! Пока! Я искренне рад за тебя! – я улыбнулся как можно честнее, потом наклонился к Паскалеву уху и громким шёпотом сказал: – Поаккуратнее с Катериной, Алёша может подвесить и поджарить…

Я протянул ему руку, он машинально пожал её. Я развернулся и вышел из кафе. Быстро-быстро подошёл к машине, сел за руль и минут пять думал о произошедшем.

Нужно было срочно разобраться в этом. И я разобрался, как мог. Во-первых, Паскаль как минимум выиграл спор! Во-вторых, хотел я делать этот ремонт для Цикла? Не хотел! Нужна мне эта канитель со всем тем, что хотел Алёша-Цикл получить в итоге нашего сотрудничества? Не нужна! Ловко Паскаль всё обстряпал? Ловко! Влюблён я сейчас или нет? Влюблён!!! Прав Паскаль сейчас? Не прав! Правильно я изобразил обиду? Правильно! Значит, всё очень хорошо!!! Можно спокойно напиться с Максом! И как же хорошо, что мне удалось сохранить вид благородной обиды. Это прекрасно.

Какой же Паскаль молодец-то, а?! Вот так смотришь на этих иностранцев, которые идут по Тверской, не глядя под ноги и замедляя общее движение. Идут, рты чуть-чуть приоткрыты, улыбаются. Кажется, все такие наивные, милые, нежизнеспособные. А тут вон как, оказывается! Молодец!

Я завёл машину и поехал, поехал просто вперёд. Нужно было обдумать причину, выдумать повод позвонить Ей. Из-за того, что встреча с Паскалем сократилась практически до минимума – у меня появилось свободное время… И можно было что-нибудь сделать… Например… Позвонить Ей.

5

Я отлично знаю, что звонить, конечно, не нужно. В этом нет решительно никакого смысла! После таких звонков становится только хуже. Причём в любом случае. Например, вот ты не выдержал и позвонил. Предварительно придумал причину, высосал из пальца какой-то предлог и набрал заветный номер… И тебе не ответили! До этого звонка было не здорово, а после… стало просто невыносимо! Почему она не ответила? Не услышала звонка? Опять же почему? Не хочет отвечать? Может быть, у неё определился номер того, кто ей звонит, то есть мой номер, и она не пожелала ответить? Почему? Я надоел? Или она занята? Или она не одна? Почему она не отвечает? Надо бы позвонить с другого, не известного ей номера…

Или она ответила, но коротко сказала: «Извини, не могу сейчас говорить, перезвоню сама», – и отключилась. Почему не может? Уже не рабочее время, а если даже рабочее, зачем же так-то! Она перезвонит! Когда? Ждать невыносимо! Но она уже сказала, что перезвонит сама, и значит, сам я уже перезвонить не могу. Она же сказала!.. Вдруг она в больнице у кого-нибудь или на похоронах, мало ли что. А если она позвонит нескоро, как тогда жить? А если вовсе не позвонит сегодня, как спать? Как дожить до завтра? Надо немедленно придумать совсем весомый повод, чтобы как бы не мочь снова не позвонить.

Или я позвонил, а она обрадовалась, мы поговорили, о чём-то договорились даже… И вот прощаемся, я говорю: «Пока, целую», – а она: «Пока-пока». И не сказала «целую». Почему? Почему она не сказала? И я начинаю думать, думать… И понятно, что срочно нужно придумать предлог, чтобы снова позвонить и снять это напряжение, а иначе можно просто сойти с ума.

Или звонишь… и всё хорошо! Поговорили прекрасно, и договорились обо всём, и она «поцеловала» в конце разговора, и попрощались хорошо. И минут десять-пятнадцать после такого разговора – счастье и покой. Но скоро, очень скоро покой улетучивается. А просто после такого прекрасного разговора ты вспоминаешь каждое её слово… У тебя больше ничего нет, кроме этих слов. Ты перебираешь весь разговор, все его детали, как драгоценные камешки, и сначала радуешься… а потом камешки меркнут, их становится НЕДОСТАТОЧНО! И нужно ещё, ещё… И желание позвонить становится ещё сильнее и невыносимее, чем до того последнего звонка… И нужно немедленно найти причину снова набрать её номер.

Или её номер занят, она говорит с кем-то…………

То есть, звонить Ей не надо. Ни в коем случае. Это я понимал. Понимал с самого начала.

Я помню, как Она обрадовалась, когда я позвонил ей в первый раз…………

Паскаль позвонил мне минут через десять после того, как я отъехал. Голос его был очень, как бы это сказать… значительным.

– Саша! Пррости меня, пожалуйста! Ты должен меня послушать. Я понимаю, как ужасно ты подумал. Прости, но я не такой сволоч, как ты решил. Я тебе всё объясню!!!

– Паскаль, я…

– Я тебе хочу сказать, – он не дал себя перебить, – что если тебе так не нравится, и если ты со мной так не захочешь больше разговаривать, то я откажусь от этого заказа. Я просто откажусь и всё!

«А-а-а!!» – подумал я.

– Паскаль! Я сейчас не могу говорить. Извини. Поговорим позднее. Я сам тебе позвоню.

– Саша, я срочно хочу…

– Потом поговорим! Я чуть позже тебе позвоню. О.К.? Пока! – Я отключился. То-то же! Пускай помучается. Очень хорошо! Только зачем я сказал это «О.К.»? Зачем? Вышло грубо и как-то по-дурацки… Позвоню ему вечером или завтра.

Да! Так вот… Когда я позвонил ей в первый раз, она обрадовалась. Узнала не сразу, но… почти сразу, и обрадовалась. Три дня, которые я непонятно как прожил… Те три дня, после той встречи, когда она дала мне свой телефон, и до того, как я ей позвонил… Казалось – все те три дня я только вдыхал и не выдыхал. А тут она обрадовалась, и я выдохнул. У меня так легко-легко получилось предложить ей встретиться! Она согласилась! Не в тот же день, конечно, а через пару дней.

Мы встретились в кофейне на бульваре… совсем недалеко от Чистых прудов. Я пришёл раньше и видел, как она подходила к кафе. В этот раз я разглядел её очень хорошо и подробно. Оказывается, я каждый раз забывал и забываю её лицо. Не в том смысле, что не помню его. Но в смысле: не могу удерживать его в памяти и воспроизводить. Оно так прекрасно, что мне не хватает памяти на воспроизведение! А её фотографию я не хочу иметь при себе, и вообще не хочу её фотографию… Непонятно, зачем фотография нужна… Хотя, я хотел бы беспрерывно её фотографировать.

Она пришла тогда почти точно вовремя. На ней было лёгкое пальто… У неё прекрасный вкус! Как мне нравится, как она одевается! От неё так пахнет! Мне нравится всё! Я так её люблю!!! Слишком сильно! Невыносимо!

Мы только один раз были в том кафе, а я не могу теперь проезжать мимо него. Я стараюсь этого не делать. Мы просидели тогда в нём не более сорока минут, выпили – она чай, я два кофе. Говорили ни о чём, она смеялась, а я смотрел на неё – и думал о том, как я хочу взять её сейчас за руку и не отпустить никогда. Посидели сорок минут, и это кафе стало для меня «нашим» кафе. Я не могу туда зайти больше, и вид этого кафе ранит меня. И бульвары… все бульвары ранят. И весь город ранит меня беспрерывно. Потому что Она здесь. А все те места, где мы встречались, стали просто эпицентрами нестерпимого… волнения, тревоги…

Вот, к примеру, на открытии косметического салона она дала мне номер своего телефона, и теперь все косметические салоны мучают меня и заставляют вздрагивать. Мало того, даже слово «косметика», и то как-то тревожит. И слово «космос»… из-за близости звучания не оставляет шансов быть спокойным хоть иногда.

И вот так со всем! Я узнал, что Она работает в туристической фирме и занимается авиаперелётами – теперь для меня все турфирмы стали источниками сильнейших сердечных спазмов… И все офисы всех авиакомпаний тоже. Всё-всё, что было хоть как-то с Ней связано… А с Ней было связано ВСЁ. Особенно этот город.

Я ехал и думал: «Уже час дня, а я никак не могу Ей позвонить, нет внятной причины, да ещё Макс тут. Надо быть с ним. Куда его девать?!» Ещё нужно было заехать на один объект. Я вёл «стройку». Ну, то есть, делал очередной магазин, и там возникли какие-то проблемы, и нужно было заехать – поругаться. Нужно было привести в чувства бригаду строителей, которые, видимо, расслабились. Ехать туда было рано. Есть я не хотел. С этим в последнее время вообще были проблемы. Я не ел ни черта! Не хотелось. Паскаль даже спросил меня как-то: «Саша! Ты что, не пользуешься едой?!» Ну, не лезло в меня! А что ещё можно делать в Москве в обеденное время в будний день? И вдруг, пришла счастливая мысль. Я обрадовался ей. «Постригусь, – решил я. – Надо постричься».

В школе, в старших классах, я очень хотел иметь длинные волосы, но они не очень росли. Волосы у меня вообще не очень. Никогда мне мои волосы не нравились. Я стригусь нечасто и значения волосам особого не придаю. Но когда мне бывает плохо, не в смысле, заболел или огорчился, а когда долго плохо… мне хочется побрить голову наголо. Я уже делал это. Помогает. Не знаю чем, но помогает. Становится как-то легче, что-то обновляется. И некоторое время каждый подход к зеркалу вызывает удивление и даже улыбку. То есть, после бритья головы моя внешность вызывала у меня улыбку.

Я с радостью побрил бы голову и в этот раз. Но что Она об этом подумает, как Ей это понравится? И если Она спросит: «Зачем ты это сделал?», – я же не смогу ей сказать: «Понимаешь, я слишком сильно тебя люблю, я не могу справиться с этим чувством, я схожу с ума. Вот я и подумал, может быть, будет лучше мне побыть без волос. Может быть, станет легче».

Я не могу так сказать! А что тогда говорить? Всё остальное не будет правдой. А как я могу Ей сказать неправду?! И, кстати, я Ей ещё ни разу не сказал прямым текстом, что люблю её.

Я поехал на Петровку. Там, во дворах, есть одна знакомая парикмахерская, где можно надеяться попасть к хорошему мастеру без записи… в обед, в будний день. Я давно перестал ходить в такие парикмахерские, где приходится сидеть и ждать в живой очереди. Те парикмахерские остались там, в Родном городе. Там в очередях сидят мальчики и пенсионеры. Стригут их одинаково. Там громко работает радио. Толстые парикмахерши говорят ещё громче. Они говорят обо всём-всём, как будто тех, кого они стригут, вовсе не существует. Они говорят, стригут, потом крикнут: «Следующий», берут веник или щётку и, продолжая разговор, плохо подметают у своего рабочего места. «Как будем стричься?» – и опять своё. Если бы мне, как в детстве, подкладывали доску под задницу, чтобы я сидел выше, я бы продолжал ходить в такие парикмахерские. Там меня стригли и хвалили за то, что я такой хороший. И я казался себе очень талантливым и чудесным человеком.

 

Мне повезло. Оказался свободный мастер. Она охотно согласилась меня постричь. Маленькая, худенькая, можно сказать, костлявая, с очень выразительным острым лицом. «Такая может свести с ума, – подумал я. – И наверняка кого-то уже свела». Мне очень повезло с ней. Она оказалась немногословная, внимательная, и такая, ну… в общем, когда она меня стригла, то от сосредоточенности, ответственности сжимала губы так, что губы белели. Короче, два месяца назад я обязательно взял бы у неё телефон, чтобы, якобы, иметь возможность стричься только у неё.

– Как будем стричься? – глядя на моё отражение в зеркале, спросила она.

– Ну, так… покороче. Сверху уберите чуть-чуть, уши откройте, впереди так… ну-у-у, в общем, чтобы было прибрано, но не прилизано, понимаете? И сзади слишком явной окантовки не делайте, я не офицер.

Она улыбнулась, запустила пальцы мне в волосы, пошевелила ими.

– Понятно. Пойдёмте голову помоем, – сказала она.

– Пойдёмте, хотя я мыл голову утром.

– В порядке у вас волосы, просто с мокрыми волосами легче работать.

Она мне мыла голову, массируя её и поливая тёплой водой. Зачем я так влюбился? Как бы мне было сейчас хорошо, если бы не это.

Как только она стала меня стричь – я начал засыпать. Я видел в зеркале себя, завёрнутого в… эту… ткань, не знаю точного слова, в общем, в то, во что заворачивают в парикмахерских. Из свёртка торчала голова. Голову стригла женщина. Она внимательно рассматривала мои волосы и стригла их. Она лучше меня знала, как мне будет лучше, какую и где оставить длину волос. Я пришёл сюда, потому что хотел, чтобы обо мне позаботились.

Она касалась моей головы, легонько поворачивала и без усилий наклоняла её. Я засыпал. Было так приятно. Глаза мои закрылись. Я увидел какие-то белые пятна среди темноты. Я думал, но думал ту мысль, которую думал не здешний я, а тот, который находился во сне.

Не могу сказать, что я видел сон. Я же не спал, как спят в постели ночью. Это был другой сон. Сон, который бывает, только когда тебя стригут. Потому что сон в вагоне метро или сон на лекции – это другие сны. В общем, я подумал… И мысль была такая, которую просто так не воспроизвести. Это была не мысль даже, а идея, которая пришла в виде желания, мечты, видения и даже истории. Но пришла и ушла в один миг… как вспышка. Как свет молнии в ночи. Молния освещает мир на миг, но видно всё в деталях. Много-много всего видно! И можно этот миг описывать долго-долго. Так и со мной. Идея пришла в одно мгновение, и целиком, во всех подробностях… Сейчас я расскажу, что мне привиделось.

Я увидел…

Быстро стемнело, и мы зажгли костры. Наш избитый батальон – стрелковый батальон измотанного и обескровленного экспедиционного корпуса – готовился покинуть лагерь. Мы получили приказ срочно отступать. Отступить нужно было ночью, тайно, не привлекая внимания неприятеля. Мне приказано было остаться. Осколки моего взвода и я должны были жечь костры, чтобы враг ничего не заподозрил и думал, что наш батальон на месте. Утром мы встретим неприятеля и постараемся подарить уходящим как можно больше времени. Быстро двигаться они не могли. Было много раненых, да и те, кто остались невредимы, очень страдали от жажды и усталости.

Месяц назад нам удалось прорваться на узком участке, и какое-то время мы успешно наступали. Но потом наше наступление завязло в песках и совсем остановилось. Снабжение сильно отстало. Только некоторым грузовикам удалось проползти через пески и доставить нам немного столь необходимых боеприпасов, еды и воды. Воды сильно не хватало. Последние несколько дней не удавалось думать ни о чём, кроме воды. И вот нам приказали срочно отступить.

Я был возмущён. Два дня назад наши разведчики ушли и до сих пор не вернулись. Их нельзя было лишать шанса вернуться к своим, хотя надежды на их возвращение почти не осталось. Я настаивал, чтобы кто-то остался хотя бы до утра. Вот и оставили меня и мой взвод. Я был рад.

Я прекрасно себя чувствовал. В этом мире не было женщин. Они были где-то далеко. А здесь их даже представить себе было трудно. Батальон уходил тонкой вереницей и сразу исчезал в темноте. Мы прощались быстро и молча. Кому-то пожимал руку, с кем-то обнимался. Не было сил даже на то, чтобы подумать, что мы больше никогда не увидимся. Точно не увидимся! Все так устали, что было не до таких мыслей. Кто-то спешно дописывал письмо, чтобы отдать уходящим. Последние письма! А я не стал писать. А кому?! Я хотел написать только Ей! А что я Ей могу написать? Что я думаю только о Ней. И буду думать до самой смерти… Нет! Я не могу так Ей написать… А если я напишу Ей что-нибудь милое и забавное, Она же всё равно узнает, что со мной случилось. Она поймёт, что я писал Ей это милое и забавное письмо, будучи уже обречённым. Она будет плакать. А я не хочу, чтобы Она плакала. Вот я и не стал ничего писать.

Подул сильный ветер, он поднимал в воздух песок и носил какой-то хлам по опустевшему лагерю. Жуткий зной сразу сменился холодом. Ветер почти срывал пламя с костров. Огонь завывал. На длинном флагштоке громко хлопал наш флаг. Пока мы будем живы – он будет там.

Мне было хорошо. Я так устал, так сильно страдал от жажды и едва стоял на ногах от недосыпа, что просто ничего не чувствовал, кроме сухого языка во рту и тяжёлых век, которые моргали всё медленнее и подымались не выше середины глаз. Всё это притупило остроту мысли о том, как сильно и нестерпимо я Её люблю. Завтра, а точнее уже сегодня, всё кончится. Я чувствовал себя отлично!

Я прошёл, проверил и поправил костры. Потом спрыгнул в неглубокую траншею и добрёл по ней до пулемёта. Пулемёт был обложен мешками с песком. Я погладил пулемёт и пару раз легонько похлопал его ладонью. Потом вынул из кармана плоскую стальную фляжку, встряхнул её. Там было немного виски. Я пошелестел во рту языком, пошевелил губами и даже потрогал потрескавшиеся губы пальцами. Но пить не стал.

Я посмотрел вверх. Звёзд было много-много. Потом посмотрел туда, куда был направлен пулемёт. Там, в темноте, далеко, виднелись костры вражеского лагеря. Туда два дня назад ушёл Макс и пока не вернулся. Я обещал ему, что мы допьём виски вместе. Макс такие обещания не забывает. Я сунул фляжку обратно. Я же остался здесь ждать его. Я не мог уйти, иначе как я буду жить? Что это будет за жизнь, если я уйду?!

Я сел на дно траншеи, прямо у пулемёта. Я не спал последние несколько суток. Бороться со сном было уже невозможно. «Посплю, – подумал я. – Можно поспать чуть-чуть». Сон сначала расслабил мою нижнюю челюсть, потом шейные позвонки, глаза стали закрываться, а нижняя губа отвисла. Но мысль в голове продолжала звучать. Такая ясная и радостная мысль: «Хорошо, что нет никаких сил и переживаний! И ещё хорошо, что Ей нельзя позвонить. Невозможно! А то бы сейчас думал, как Ей позвонить, о чём Ей сказать, нужно звонить или нет?!!! Хорошо мне! Хорошо!»

Шея и челюсть окончательно расслабились, и голова упала на грудь…

Моя голова упала на грудь, и я проснулся. Парикмахерша хихикнула.

– У меня ножницы очень острые. Осторожнее, пожалуйста.

Рейтинг@Mail.ru