Владимир Губарев
Зарево над Припятью
У Евгения Павловича усталое лицо. Сегодня он даже вабыл побриться.
– С подобной аварией никто не сталкивался, – говорит Евгений Павлович. – И необычность ситуации требует решения проблем, с которыми ни ученые, ни специалисты никогда не имели дела. В общем, авария на станции преподнесла много сюрпризов.
Продолжить разговор не удалось. Велихова уже разыскивали. Начиналось очередное заседание правительственной комиссии.
* * *
Записка из зала: "Я не очень верю, что во время эвакуации не возникла паника. А вы в двух или трех репортажах обязательно отмечали: эвакуация Припяти прошла быстро – в течение трех часов – и организованно. Такая ваша настойчивость вызывает подозрения…
Или вы пытались возразить западным журналистам, которые писали о панике?"
На такие записки отвечать трудно. И нужно ли доказывать, что все происходило именно так, как написано?
А потом понял: каждый человек воспринимает то или иное событие "по своим меркам". Смог ли он, попади в такую ситуацию, оставаться спокойным и не паниковать?
Вынужден повторять: паники не было.
Более тысячи автобусов прибыло в Киев. Они останавливались у подъездов. Милиционеры и общественники обходили каждую квартиру, и жильцы, предупрежденыые заранее, спускались вниз, к автобусам. Брали только самое необходимое. Все были уверены, что через дватри дня вернутся домой…
"Я был в Чернобыле…" Эти письма начали приходить в редакцию спустя месяц. На происходящее и на себя самого уже можно посмотреть спокойно, отбрасывая мелочи, выделяя главное.
Одно из писем – своеобразный ответ на вопрос из зала. Его автор курсант Владимир Порва.
"Нас, слушателей курсов, подняли по тревоге. Начальник курсов, не скрывая серьезности создавшегося положения, кратко, по-военному, доложил обстановку:
"Люди нуждаются и помощи! Поедут только добровольцы!" – закончил он. Шаг вперед сделал весь курс.
Были сборы недолги, и вот мы на автобусах подъезжаем к Чернобылю. Светит яркое весеннее солнце, сады в бело-розовом кипении от цветущих яблонь, груш и кашт amp;пов, на полях ведутся сельхозработы, и только шуршание шин бронетранспортеров, милицейские посты и белые халаты работников служб защиты напоминают, что АЭС с ее разрушенным четвертым реактором рядом.
На инструктаже сообщили, что в результате скопления паров водорода произошел взрыв, вызвавший частичное разрушение реактора и выброс радиоактивных веществ в атмосферу.
Наша группа была брошена на загрузку смеси песка и свинца. Засыпали в купола списанных парашютов, а затем цепляли к вертолетам, которые сплошной вереницей отбуксировывали их в район АЭС и сбрасывали на поврежденный реактор, создавая защитную шубу. Работы велись весь световой день.
Первомай все свободные от вахт и дежурств встретили торжественно. Выступления на митинге были кратки, во всех звучало – Чернобыль! Знай, мы с тобой. Твоя боль – наша боль! Несмотря ни на что, выстоим и победим!
Были выпущены боевые листки, и опять за paботу, до пота и ломоты в суставах, с одной мыслью – реактор должен быть укрощен.
После принятия правительственной комиссией решения об эвакуации населения стала поступать техника: автобусы, краны, фургоны для перевозки крупного рогатого скота и даже понтоны для наведения мостов через реку Припять. Рука об руку трудились гражданское население, работники внутренних дел, воины.
Нас разбили по группам, определили деревни, где будем осуществлять эвакуацию. Я попал в деревню Полесье, небольшую, дворов 120—150, всю утопающую в садах. Жители об эвакуации были предупреждены заранее. Никакой суматохи и паники. Брали самое необходимое и спокойно рассаживались по автобусам.
Единой колонной со скоростью 20-30 километров в час направились в пункт дезактивации, где каждый обследовался медицинским работником, тщательно мылся в душе с последующей сменой белья. Так мы работали до 5 мая, после чего нас сменила житомирская милиция.
5 мая наша группа прибыла на пункт дезактивации.
Замерили наличие радиации, затем обильный душ, вновь замер радиации и переодевание. И здесь все были равны, несмотря на чины и ранги. Я видел рядом рубашку с лейтенантскими погонами и бриджи с генеральскими лампасами.
В Чернобыле я воочию, а не по книгам и по фильмам, убедился, что может сделать атом, пусть он даже мирный, но вышедший хоть на время из-под контроля человека".
Каждое свидетельство очевидца и участника событий – это документ нашего времени, эпохи "атомной истории цивилизации", как выразился однажды академик Ю. Б. Харитон.
Желтые Воды. Урановый рудник (продолжение)
Чтобы идти работать под землю, нужно не меньше мужества, чем сесть в кабину стартующего космического корабля. Я написал эту фразу не для красного словца и не потому, что сейчас можно любую специальность сравнить с космической. Вовсе нет! Я повторяю: очезь мужественным должен быть человек, если он выбрал нелегкую профессию горняка, и большим знатоком своего дела. Иначе земля, которая испещрена искусственными катакомбами, не прощает…
Можете поверить: предусмотрено все возможное, чтобы обезопасить под землей жизнь человека. Средства механизации, высокая квалификация инженерно-технических работников и шахтеров сводят опасность к нулю.
Но тем не менее от каждого требуется предельная собранность. Беспечность и ошибка могут привести к несчастью. Необходим постоянный контроль над собой, без этого нельзя…
Когда мы встретились с Героем Социалистического Труда бригадиром Василием Михайловичем Скуратником, я спросил:
– В последние годы у вас были несчастные случаи со смертельным исходом?
– Нет. Что вы?! Техника безопасности у нас на высоте. Лучше, чем на любой шахте в мире. Но надо быть осмотрительным, обязательно. Эго первая и главная заповедь. Нужно уметь читать породу, видеть ее, чувствовать только тогда ты станешь настоящим горняком.
Самое легкое для шахтера – зарплату получать. Но деньги выдают наверху, а зарабатывают их внизу – там легкого ничего нет. Однако у нас все-таки отличная профессия. Я люблю ее…
Любовь к руднику у Василия Михайловича начала складываться 18 апреля 1948 года.
Только что принятая молодежь сбилась в углу клети и изредка поглядывала на угрюмое лицо мастера, которому поручглп эту новоиспеченную бригаду.
Мастер показал шахту, распределил ребят по местам, присматривался к ним, а в конце смены собрал всех и сказал:
– Не будет из вас бригады. Разные вы очень.
Из одних толк выйдет, а из других… Не все среди вас шахтеры, братцы, вы уж извините…
Очень боялся Василий, что эти слова относятся и к нему, и поэтому, когда дали ему отдельный забой, начал трудиться с каким-то остервенением. А потом выяснилось, что за месяц у него 150 процентов плана.
Захарий Васильевич Галка, почетный горняк, орденоносец, гордость рудника, приметил старательного юпошу. Пришел как-то к нему:
– Вижу, хочешь работать, да не умеешь. Силой пока берешь, но и голова нужна. Силы на месяц, на два хватит, а потом попадешь в другой забой, руду зубами грызть будешь, а она не поддастся. Если хочешь, иди ко мне в бригаду, научу всему, что умею. В дальнейшем пригодится…
Великой честью было оказаться в бригаде З. В. Галки.
Лучших шахтеров Желтых Вод он выучил. На второй месяц показатели Василия за двести процентов потянули.
Ниже потом и не спускался.
В 1952 году Скуратник сам возглавил бригаду. Добыча урановой руды резко расширялась, ушел тогда его наставник на другую шахту, а Василия предложил в бригадиры.
– Сначала в бригаде восемнадцать «душ» было, потом двенадцать, а сейчас только шесть, – говорит Василий Михайлович.
– Это почему же?
– Собрались мы и решили, что если каждый две-три смежные специальности освоит, то и вшестером справимся. Подучились немного, курсы закончили. Теперь так и работаем. План остался на двенадцать человек.
– Бригада не меняется? Так вшестером с 1959 года и держитесь?
– Да нет, конечно. Очень нас любят разбивать на "половинки". Троих оставят и еще троих добавят. А ил другой «половинки» самостоятельную бригаду "наращивают". Человек двадцать я уже подготовил, и сейчас в бригаде новенькие.
– Так может случиться, что на шахте скоро все вашими учениками будут…
– Хороших горняков у нас много. Что же касается учебы, то это нужно… Галка меня и многих других в люди вывел, ну а мы свой опыт передаем. Секреты при себе не держим… Вот сын подрастает, наверное, на шахту придет.
– Долго еще ждать?
– Года два-три… Отличник. Старается… А дочь уже работает. Дети у нас удачные, мы с Надей не нарадуемся…
В работе радиометрических машин на фабрике первичного обогащения руды слышался какой-то причудливый "мотив", словно десяток ксилофонистов разучивали новую композицию.
Это было странное зрелище. Полутемный зал. Похожие друг на друга машины. Они щетинились лопатками навстречу потоку урановой руды, поступающей по конвейерам. И щелчки… То звонкие, как звук скрипки, то глухие, как пение контрабаса… «Каменную» мелодию исполняет пустая порода, та, в которой нет урана.
В одном из помещений я увидел совсем не то, к чему уже успел привыкнуть. Никаких лопаток. Гигантский конус, чем-то напоминающий монгольскую шапку. Он вертелся столь стремительно, что казалось, сейчас оторвется от пола и улетит. Конус обвивала змейка урановой руды…
– Это новая машина для отделения пустой породы, – сказал один из конструкторов, который занимался ео наладкой, – первые испытания уже прошли. По сравнению с прежними производительность в 2-3 раза выше.
– Кто ее создал?
– Наши, в ЦНИЛА проектировали и делали.
Что же это за ЦНИЛА – Центральная научно-исследовательская лаборатория, чье присутствие так чувствуется на комбинате?
Цепочка, по которой я шел – наземный комплекс, шахта, фабрика, – в конце концов должна привести к ЦНИЛА… Но сейчас предстояла новая встреча: с заводом, где обогащается урановая руда.
Владимир Филиппович Семенов, директор, задал вопрос:
– Хотите удивиться?
– А это разве трудно?
– Если вы работаете в атомной промышленности – трудно. Но если вы не видели наших предприятий, они вас поразят.
– Технологией?
– Не только… Впрочем, увидите… Однажды к нам приезжал крупный инженер по цветной металлургии.
Прошелся он по заводу и говорит: "Мне кажется, что я читаю фантастическую книгу. Настолько все необычно…"
Заинтригованный, я сел в машину и отправился на окраину города.
Завод утопает в зелени.
– У вас есть дети? – спросил Владимир Филиппович.
– Дочь. Маша. И сын – Алексей.
– Вы не замечали у них индивидуализма? Ну, "это мое", "никому не дам"…
– Бывает. Кое в чем жадность проявляется.
– Вот-вот… У внука то же самое. Рождаются, что ли, такими. Вот и приходится бороться, не только в детстве, а всю жизнь… Мы и сад общественный посадили для этого. Зачем нужен индивидуальный садик с забором? Глупость! Мы сообща обрабатываем большой, хороший сад. Для города… Для всех… В субботу и воскресенье десятки людей в нем отдыхают. Лучше не придумаешь… На заводе тоже сад есть. Маленький, но любят его. К сожалению, сейчас темно, не видно… Посмотрите?
– Обязательно.
Мы вошли в цех, Семенов, шагавший впереди, обернулся:
– А это уже "урановый сад"…
Я так и не понял, что он имел в виду: то ли горшки с цветами, которыми увешаны стены, то ли огромный аквариум, где среди водорослей мелькали золотистые караси, то ли причудливые сплетения труб, емкостей, колонн и установок – они действительно напоминали сказочный сад. И, как деревья, эти громоздкие сооружения из металла жили – слышалось легкое потрескивание, непонятные шорохи, далекий гул.
Мы стояли неподвижно. Необозримый зал, уходящие ввысь, словно корпуса ракет на старте, ионообменные колонны и крошечные фигурки людей у их основания. Это стояли мы, гости. Мы казались здесь лишними, ненужными, чужими – пришельцами из иного мира. А завод работал "сам по себе".
– Эффектно? – Главный технолог комбината Семен Григорьевич Михайлов говорит быстро, словно боясь, что не успеет рассказать обо всем. – Я и сам поражаюсь, когда прихожу сюда… Автоматика? Ох, как тяжко она нам досталась! Сутками, помню, не покидали завода…
Впрочем, и сейчас не все гладко, кое-что нам не нравится, вот постоянно и переделываем. Представьте, наш завод построен всего несколько лет назад, а сейчас от старого только коробка осталась, все остальное изменили.
Многие процессы у нас появились впервые, а потом уже их переняли другие предприятия атомной промышленности. Но мы не зазнаемся: продолжаем совершенствовать технологию и снижать себестоимость добычи урана.
А возможности для творчества неисчерпаемы. Прежде чем выделить уран из руды, нужно провести около ста тончайших технологических процессов. Начнем с дробилок…
С фабрики железнодорожный состав подает руду к заводу. Первый этап дробление.
Цех, где установлены дробилки, – всеобщая гордость, "Техническая эстетика", – коротко пояснил Семенов, когда мы невольно удивились праздничному, нарядному виду цеха. Цветы, окраска потолков, стен, лестниц, массивных тел дробилок создают радужное настроение. Куда ни посмотришь, все радует глаз. Правда, шумновато. О титанической борьбе, идущей внутри дробилок между твердыми кусками руды и металлом, свидетельствуют не только звуки, но и заметная вибрация установок. Так дрожит штанга рекордного веса, поднятая спортсменом…
Металл побеждает руду ценой собственной жизни.
Рядом с цехом – своеобразный склад: гора металлических шаров типа бильярдных. Они засыпаются в мельниЧУ (РУДа попадает в нее после дробилки), и в их хаотическом танце кусочки руды превращаются в пыль: ведь чем меньше частички, тем легче выделить уран и освободиться от пустой породы. Правда, в пыль истираются и руда, и металлические шары, особенно здесь, в Желтых Водах, потому что тверже руды, пожалуй, нет на других месторождениях.
После дробления урановая «пыль» переводится в жидкое состояние. И здесь начинается химическая "свистопляска". Прошу извинить за столь нетехнический термин, но разобраться во всех тонкостях не под силу никому, кроме специалиста, так как процессы настолько ювелирны и точны, что выглядят невероятными. К примеру, за толстой стальной стенкой встречаются два раствора – урановый и органический. Органика «отбирает» уран, как бы всасывает его в себя. Но соотношение этих растворов должно соблюдаться скрупулезно. Стоит ему измениться, и органика не успевает извлечь уран или, напротив, начинает «захватывать» вместе с ураном и железо. Кто может быть безошибочным дегустатором? Только автоматы, они одни… Автоматы определяют концентрацию урана в растворе, выясняют, насколько хорошо извлекается уран, какое количество металла ушло в «хвосты» – отходы… Они контролируют, контролируют…
Перешедший в органический раствор уран осаждают на смолах, а потом… потом еще несколько химических превращений, и мы насыпаем в стеклянный стакан желтый порошок. Вот она, конечная остановка путешествия урана по цехам завода! Невзрачный желтый порошок, который вскоре скажет свое веское слово в недрах ядерных реакторов… Стоп! Не надо торопиться: если этот порошок оставить на открытом воздухе, он постепенно потемнеет, окислится. И поэтому проводится последняя операция: обжиг в продолговатых, как артиллерийские стволы, термических печах. Желтый порошок превращается в черный песок. Песок ссыпается в бункеры, затем в контейнеры и отправляется из Желтых Вод на другие заводы, где рождаются урановые стержни для атомных электростанций, пли комбинаты, где черный песок начинают «считать» по атомам и молекулам – так идет разделение урана-238 и урана-235…
В одном из цехов я увидел периодическую таблицу элементов. Она тянулась от потолка до пола, и не заметить ее было нельзя.
Я удивился.
– Зачем она здесь? – спросил у Семенова.
– А рабочие довольны, – полушутя ответил он. – У нас многие учатся, а тут идешь по цеху, смотришь на таблицу – повторяешь. Полезная вещь!
Мы рассмеялись.
А Семенов, вдруг став серьезным, продолжил:
– Может быть, это и смешно, но посмотрите с другой стороны: мы ведь не таблицу умножения повесили…
А потом и формулы, схемы дадим. Пусть просвещаются даже те, кто не хочет… Учиться нужно обязательно.
Без этого уже не проживешь не только в двадцать, но и в шестьдесят лет… Вот в главной диспетчерской рабочпе дежурят, а, честное слово, знают они не меньше иного инженера, потому что на их плечах завод. Сложнейший завод!
В главной диспетчерской, огромной комнате, забитой различной измерительной и контрольной аппаратурой, посредине – стол, за ним человек. Он наблюдает за показаниями многочисленных приборов, стрелки которых каждое мгновение выписывают на диаграммных лентах замысловатые кривые. Отсюда можно следить за всем: как работает любая установка, каковы уровни в емкостях, процентное содержание урана в растворе и количество истраченной кислоты, которая выносит уран из руды, каков расход воды, воздуха, реактивов.
– Один человек? – Семен Григорьевич Михайлов увлекается. – Нет, сегодня это нас уже не устраивает.
Электронно-вычислительную машину нужно здесь поставить. Она ничего не прозевает, все заметит и учтет. Она чувствительнее человека, надежней…
– Это фантазия еще, – замечает Владимир Филиппович Семенов, – сделать надо датчики…
– А что, не сделаем? – Михайлов напружинился, приготовился к атаке. Я понял, что поспорить он любит.
– Сделаем, кояечио, но не так быстро, как тебе хочется, – парировал Семенов.
– Ох, терпеть не могу консерваторов!
– Это ты кого имеешь в виду?
– Конечно, не папу римского!
– Если тех, кто до сих пор не может дать нам хорошие, надежные датчики для съема информации, то я с тобой согласен! – Владимир Филиппович улыбнулся.
– Товарищ корреспондент, не обращайте на него внимания. Так и напишите: скоро на заводе появится электронно-вычислительная машина. Назовите ее как-нибудь красиво, например, "электронный диспетчер". Сойдет?
– Ну-ну, – пробурчал Семенов, – за что я люблю его, – он показал на Михайлова, – так это за увлеченность. Всю жизнь такой.
Семенов и Михайлов – друзья. Они впервые встретились более тридцати лет назад, на самой заре а томного века.
Когда я познакомился с Семеновым и Михайловым, сразу же вспомнил фильм "Два бойца". Уж слишком они похожи на героев, сошедших с экрана.
Семенов – грузный, медлительный, ходит осторожно, словно боясь задеть кого-то. Так очень сильный и добродушный человек опасается толкнуть прохожего, чтобы случайно не зашибить его. Я подумал, живи Семенов в Москве, найти себе костюм и ботинки он мог бы только в "Богатыре".
Михайлов – полная противоположность: маленький, худощавый, очень подвижный, типичный одессит. В отличие от своего собрата из "Двух бойцов" на гитаре не играет и не поет, но пишет стихи и неплохие. Он признанный поэт Желтых Вод. Его охотно печатают в местной газете, всегда радостно встречают во Дворце культуры.
Они знают друг о друге все, наверное, даже больше, чем каждый о себе. Однажды оба они пришли ко мне в гостиницу – просидели до утра. Это были часы воспоминаний.
…Медленно крутятся магнитофонные диски, и я слышу голоса двух друзей. В те минуты, когда мне бывает трудно, я слушаю эту запись, и мне становится легче.
Они дарят мужество. Ведь их жизнь – это борьба и труд наших отцов, часть истории нашего государства.
Итак, магнитофонная запись:
Семенов. Михайлов работал в Одесском институте редких металлов. Это было в 1936—1937 годах. В институте получали в небольших количествах чистые соли урана. Потребители у них былн. Кино– и фотопромышленпость брала немного и, конечно, стекольная. В зависимости от дозировки, от соотношений с их помощью можно придавать различную окраску стеклу.
Михайлов. В Одессе я учился, закончил химический институт.
Семенов. До сих пор он любит этот город. Стихи о нем пишет:
Одесса – город у моря,
Город моей мечты.
Михайлов. Тогда не писал. Это теперь балуюсь…
Семенов. Мне кажется, что ты сочинял всегда.
Но это неважно… Сырье в институт присылали из Средней Азии. Там был крохотный заводик, который вырабатывал радий. А отходы содержали уран. Их запаковывали в ящики и отправляли в Одессу.
Михайлов. Всю тогдашнюю урановую промышленность можно было бы разместить в этой комнате… Практически ничего не было… И не только в нашей стране, во всем мире так. Вот он, металлург, разве мог думать, что ему когда-нибудь придется иметь дело с ураном? Нет, разумеется!
Семенов. Я об уране знал только то, что в институте проходили.
Михайлов. Все началось в годы войны.
Корреспондент. Итак, 1941 год. Вы были в Одессе, а вы?
Семенов. В Москве, на заводе.
Михайлов. Володя закончил Институт цветных металлов. Сначала наукой занимался, а потом его на практику потянуло, вот он и перебрался на завод.
Семенов. В начале войны нас эвакуировали на Урал.
Михайлов. Постой… Любопытная история была с ним. Фашисты, значит, на Москву лезут, а он и не собирается уезжать, новую продукцию осваивает.
Семенов. Некогда было эвакуироваться…
Михайлов. Это все в октябре происходит. Гитлеровцы у самой Москвы, а его цех работает.
Семенов. Заказ был срочный.
Михайлов. Ты не оправдывайся!.. Вся штука в том, что фрицы начали применять пули с сердечником из твердого сплава. Они танк прошивают, словно спичечный коробок. Вот и дали Семенову специальное задание: срочно организовать выпуск таких пуль. Сутками сидели в цехе, не выходили – и добились! Прямо с фронта приезжали за пулями, из полков и дивизий, что под столицей стояли… Один цех всего и действовал. 15 октября принесли им винтовки: "Обороняться будете, если фашисты в Москву ворвутся". Так и не расставались с винтовками.
Семенов. А потом мы уехали в Свердловск. Там налаживали производство…
Михайлов. В Свердловске ему вручили орден Красной Звезды за бронебойные пули.
Семенов. За запал тебя тоже стоило наградить…
Одессу окружили уже в начале июля. Естественно, боеприпасов мало, против танков драться не умели… Вызывает однажды всех ученых, в том числе и Семена, командующий округом и говорит: "Положение у нас тяжелое.
Особенно с танками. Бензин есть, а запалов нет. Нужво сделать их из тех материалов, что найдутся в городе, и как можно быстрее".
Через неделю Семен с товарищами разработали несколько образцов. Поставили металлические щиты в степи и начали испытывать запалы к бутылкам с горючей смесью и к гранатам. Научных институтов в то время в Одессе было много, каждый что-то предлагал, так что испытания продолжались долго. Запалы их института оказались лучшими. Тогда было принято решение: срочно изготовлять. Сначала – прямо в институте, по две тысячи в день, а потом нашли бывшую артель стеклянных игрушек, собрали женщин, рассказали и показали, что от них требуется. Дело пошло веселее.
А где-то 16 или 17 августа их институт вывезли из Одессы. Семена направили на завод в Среднюю Азию, откуда поступало урановое сырье.
Михайлов. Тогда мы не предполагали, что начинается "атомный век".
Корреспондент. А когда стали догадываться?
Михайлов. Ученые, конечно, раньше знали, а мы удивлялись только, почему такой интерес к урану.
Семенов. Я «прозрел» лишь после взрывов в Японии. Он же всю жизнь с ураном провел, поэтому и догадался раньше. А я пришел в атомную промышленность, когда заводы уже строились. Тогда сразу понадобилось много людей.
Михайлов. Начинали мы с крохотных установок, кустарно. Шла война. Мы даже возмущались: как это так, не на фронт работаем! А нам объяснили: "У вас сейчас тот же фронт, самый передний край"… А раз надо – значит, надо!
Теперь-то уж и ребенку ясно, почему мы оказались тогда на переднем крае…
Семенов. Получать небольшие количества солей урана уже умели, а в промышленных масштабах, разумелся, нет. Не было никакого опыта, технология неизвестна…
Михайлов. Первый проект предусматривал извлечение из руды 29 процентов металла.
Семенов. Сейчас, естественно, цифра мизерная, а тогда она казалась гигантской.
Михайлов. Оборудование было примитивное.
Семенов. И не оборудование даже – просто бетонированные емкости. Обрабатывали руду содой, руда плохо вскрывалась…
Михайлов…отстаивалась плохо, большую часть мы сливали в отходы.
Семенов. Фильтрующей аппаратуры не было. Короче говоря, пустое место. Но сразу взялись за поиски, чтобы повысить извлечение урана. Это была главнейшая задача. И первые попытки дали отличные результаты. Попробовали использовать смесь азотной и серной кислот – очень сильный окислитель – и убедились, что у руды можно «отнять» 45 процентов урана. По тому времени достижение.
Добыча идет кустарно, примитивно, но у ученых уже есть металлический уран, с которым они могут проводить эксперименты.
Михайлов. Тогда мы поняли, что наша работа чрезвычайно важна для государства. Нам ни в чем не отказывали. Людей давали, специалистов разных, с материалами никакой задержки.
Семенов. На заводе имелось четыре автомашины: два ЗИСа и два "доджа". Запчастей к «доджам» – никаких, и все удивлялись, почему они не разваливаются.
А тут телеграмма: получайте 70 "студебеккеров". Вертели ее так и сяк не верилось. Война, а нам столько машин… Это было первое, что поразило. Все почувствовали, что дело серьезное.
Михайлов. А потом пошли эшелоны с оборудованием. Мы были не подготовлены, многое не успели сделать, степь вокруг…
Семенов. Кое-что погибло. Сами понимаете, условия тяжелые. Но выиграли время – это главное.
И вот сначала построили маленький опытный заводик.
Михайлов. Появилась первая фильтрующая аппаратура.
Семенов. Это барабанные фильтры, что ли?
Михайлов. – Да. Установили мы их, а они "ни с места". А у нас план. Срочно вызываем главного конструктора. Он приезжает, сидит у нас полтора месяца, и… ничего! Положение безвыходное.
Семенов. Но потом фильтры заработали, технология отлаживалась, извлечение урана из руды росло: 45 процентов. 52, 63, наконец 72, 73… Так около этого и вертелись. Потоптались яа месте год-полтора, а затем извлечение вновь начало увеличиваться – 78, 80…
Михайлов. Володя уже пришел тогда к нам. Кажется, ты с 50 процентов начал?
Семенов. С 55.
Михайлов. А потом выше, выше… Проектанты, к примеру, представляют документацию на строительство завода. Смотрим: "извлечение 88 процентов". Мы их в штыки: "Что же вы делаете, если мы 82 получить не можем? А они отвечают: "Мы в лаборатории получаем, значит, должны смотреть в будущее".
Семенов. Правильно говорили, потому что проходило немного времени, а мы не только 88 дали, но и 90, 91, 92, 93 и 94… Сырье все хуже становится, извлекать уран все труднее… А показатели – 95, 96, 97 процентов…
Технология понемногу совершенствовалась, но кислотно-содовая схема оставалась. Вот и завод в Желтых Водах тоже на ней проектировался. Более десятка лет прошло, а схема оставалась старой. Естественно, она развивалась, улучшалась, но принципиально не менялась…
Михайлов. И когда появились сорбционные процессы, стало ясно, что эта схема устарела.
Корреспондент. Вы имеете в виду завод в Желтых Водах?
Михайлов. Да.
Корреспондент. Это уже второй этап вашей жизни. А мне бы хотелось поподробнее узнать о первом, в Средней Азии. Быть может, не о технологии, не о тонкостях обогащения урановой руды, а о ваших впечатлениях, каких-то случаях.
Михайлов. Наверное, Володя, об ишаках стоит рассказать?
Семенов. Конечно. Это ведь экзотика.
Михайлов. Добывали мы уран и в горах. Подъездных путей нет, а там богатые руды.
Семенов. Река и над ней скалы.
Михайлов. Вниз спускается вереница ишаков.
Мешки перекинуты через спины. Так сверху доставлялась к нам руда на переработку… А позже мы канатную дорогу соорудили.
Семенов. Так что, видите, и ишаки внесли вклад в атомный век. Действительно, первое время тяжело было.
Вот приезжает он с женой на новое место. Пусто. Одкн полуразвалившийся барак стоит, окна досками крост-накрест заколочены. Посмотрели внутрь вроде жить можно. Семен доски отрывает, жена с тряпкой внутри чистоту наводит. Когда же удалось снять в поселке комнатушку с деревянным полом, ему все остальные завидовали – с комфортом устроился. У нас еще земляные полы были…
Михайлов. Постепенно города построили, красивые, удобные… Семенова даже секретарем горкома партии выбрали.
Семенов. Скоро попросил, чтобы освободили. Все же техника мне ближе.
Михайлов. А не садоводство?
Семенов. И сады.
Михайлов. «Больной» он человек. Сады – его хобби, так, кажется, говорят. Где бы он ни был, везде деревья сажал. Сортов шестьдесят роз развел.
Семенов. Когда ты перебрался на наш комбинат, тоже один отменный куст привез.
Михайлов. Я же знал, что тебе будет приятно.
А вообще он типичный буржуй. В Желтых Водах у него пять садов: на заводе, два за городом, у дома и на соседнем дворе… К тому же эксплуатирует чужой труд – полгорода в его садах трудится!
Семенов. Что правда, то правда. Сейчас у всех пятидневка. Если заглянете в субботу в наш коллективный сад, многих там встретите. На два дня люди приезжают, отдыхают и работают. У нас нет «своих» и «чужих» деревьев и участков – все общее.
Михайлов. Как при коммунизме…
Семенов. Семен тоже одно время садоводством увлекался, там, в Средней Азии… А потом в Москву подался. Жарко стало на юге.
Михайлов. Не в Москву, а сюда.
Семенов. Сюда-то, но в Москве твои приятели говорят: "Чего тебе в этой дыре делать? Оставайся здесь, в Дубну устроим!"
Михайлов. Я уже документы сдал. Ждали только академика Блохиыцева, он где-то в командировке был.
Семенов. И Семен решил пока посмотреть, что за Желтые Воды такие.
Михайлов. Меня поразило, что комаров и мошкары мало. Вы знаете, как только попали в Среднюю Азию, они нас буквально живьем съедали. В волдырях ходили. Потом привыкли – или мы к ним, или они к нам… А новому человеку житья не было… В Желтых Водах мне понравилось.
Семенов. Так он и не вернулся в Москву… Но свое обещание сдержал – и мне здесь место приготовил.
Михайлов. Когда я уезжал из Средней Азии, Володя там секретарем горкома партии был. Говорит, если и мне работу найдешь, отпущу, Семенов. Ну а о Москве он быстро забыл. Видно, в характере у нас есть что-то беспокойное: привыкли постоянно с нуля начинать. Завод пустишь, а там снова в путь… Кочевники…
Михайлов. За эти годы здесь многое переменилось.
Завод не только построен, но даже уже полностью переделан.
Семенов. И производительность подскочила в несколько раз, выпуск продукции – тоже, себестоимость снижена, извлечение урана выросло…
Михайлов. А вначале так плохо все было запроектировано… И конструкторов обвинять нельзя: ведь впервые этот процесс осваивали…
Семенов. Вообще-то первые несколько дней после пуска завод действовал хорошо. Мы нарадоваться не могли. Но вот колонны песочком забивать стало, заилились они…
Михайлов. Даже в резиновых сапогах не могли пройти по цеху. Чего только не делали!
Семенов. Здание садиться начало…
