Генри Райдер Хаггард
Лейденская красавица
– Стыдно тебе говорить так о матери, родившей тебя, – проговорила мать.
– Да, стыдно тебе! – проговорил Дирк среди наступившей тишины. – Один раз я предупреждал тебя, но теперь уже не стану больше разговаривать.
Он подошел к двери, отворил ее и позвал:
– Мартин, поди сюда!
Глава XII. Предупреждение
Среди тяжелого молчания, прерываемого лишь быстрым дыханием Адриана, дышавшего, как дикий зверь в клетке, послышались тяжелые шаги в коридоре, и Мартин, войдя в комнату, остановился, оглядываясь кругом своими большими голубыми глазами, похожими на глаза изумленного ребенка.
– Что прикажете? – спросил он наконец.
– Мартин Роос, – начал Дирк, знаком отклоняя вмешательство Арентца, приподнявшегося со своего места, – возьми этого молодого человека, моего пасынка, герра Адриана, и выведи его, если возможно без насилия, из моего дома. Впредь я запрещаю ему переступать порог его. Поручаю тебе наблюдать, чтобы он не ослушался. Ступай, Адриан, завтра ты получишь свои вещи и столько денег, сколько тебе нужно будет, чтобы стать на ноги.
Не рассуждая и не выражая удивления, великан Мартин подступил к Адриану, вытянув руку, как бы намереваясь взять его за плечо.
– Что?! – воскликнул Адриан, когда Мартин стал подходить к нему. – Вы вздумали натравить на меня своего бульдога? Так я покажу вам, как дворянин обходится с собаками!..
В его руке сверкнул обнаженный кинжал, и он бросился на фриса. Нападение было так быстро и неожиданно, что в исходе его, казалось, не представлялось сомнения. Эльза вскрикнула и закрыла глаза, боясь, что она увидит, как кинжал вонзится в горло Мартина. Фой подбежал к последнему. Однако в то же самое мгновение кинжал вылетел из руки Адриана; движением, которое по его быстроте даже невозможно было уловить, Мартин нанес такой удар по руке нападавшего, что он выпустил оружие, которое, сверкая, пролетело через комнату и упало на колени Лизбете. Еще минута, и железная рука схватила Адриана за плечо, и он, несмотря на всю свою силу и отчаянное сопротивление, не мог вырваться.
– Перестаньте отбиваться, мейнгерр Адриан, это совершенно бесполезно, – обратился Мартин к своему пленнику таким спокойным голосом, будто не произошло нечего особенного, и направился с ним к двери.
На пороге Мартин остановился и сказал, смотря через плечо:
– Мейнгерр, кажется, герр Адриан умер. Прикажете все-таки отнести его на улицу?
Все собрались вокруг Мартина. Казалось, что Адриан действительно умер, – по крайней мере, его лицо было бледно, как у покойника, а из угла рта текла тонкая струйка крови.
– Негодяй! – закричала Лизбета, ломая руки и с содроганием сбрасывая, будто змею, кинжал с колен. – Ты убил моего сына!
– Извините, мефроу, – спокойно возразил Мартин. – Это неверно. Мейнгерр приказал мне вывести герра Адриана, и герр Адриан хотел заколоть меня. Я с молодости привычен к таким вещам. – Он недоверчиво покосился в сторону пастора Арентца. – Я подтолкнул герра Адриана под локоть, отчего кинжал вылетел у него из рук; не сделай я этого, не остаться бы мне в живых, и тогда я не мог бы исполнить приказание моего господина. Вот я и взял герра Адриана на плечо как можно деликатнее и понес его, а умер он от злости; мне очень жаль его, но я не виноват.
– Ты прав, – сказала Лизбета, – а во всем виноват ты, Дирк, это ты убил моего сына. Как можно было обращать внимание на его слова; он всегда был горяч, и кто же слушает человека, когда он сам себя не помнит.
– Как ты мог допустить такое обращение со своим братом, Фой? – вмешалась Эльза, вся дрожа от негодования. – С твоей стороны было трусостью стоять и смотреть, как этот рыжий задушил твоего брата; ты ведь хорошо знал, что твои насмешки вывели из себя Адриана, и он сказал то, чего не думал: так бывает иногда и со мною. Я никогда больше не стану говорить с тобой. Адриан сегодня спас меня от разбойников!
Она залилась слезами.
– Тише, тише! Теперь не время для упреков, – сказал пастор Арентц, проталкиваясь мимо испуганных мужчин и обезумевших женщин. – Вряд ли он умер. Дайте мне взглянуть на него, я кое-что смыслю в докторском искусстве.
Пастор опустился на колени возле бесчувственного Адриана и стал выслушивать его.
– Успокойтесь, фроу ван-Гоорль, ваш сын жив, – сказал он через минуту, – сердце бьется. Друг Мартин ни чуточки не повредил ему, дав ему почувствовать свою силу; я думаю, что у него от возбуждения лопнул кровеносный сосуд, и оттого у него идет так сильно кровь. Мой совет – уложить его в постель и класть на голову холодные компрессы, пока не придет доктор. Возьми его, Мартин.
Таким образом, Мартин отнес Адриана не на улицу, а в постель. Фой же, радуясь предлогу избегнуть незаслуженных упреков Эльзы и тяжелого вида материнской печали, поспешил за доктором. Скоро он вернулся с ним, и, к великому облегчению всех, ученый муж возвестил, что, несмотря на потерю крови, Адриан, вероятно, не умрет. Однако он советовал ему пролежать в постели несколько недель и предписал тщательный уход вместе с полным покоем.
Между тем как Лизбета с Эльзой хлопотали около Адриана, Дирк с Фоем – пастор Арентц ушел – сидели в комнате наверху, в той самой комнате с балконом, где много лет тому назад Дирк получил отказ от Лизбеты, между тем как Монтальво стоял, спрятавшись за занавесью. Дирк был очень расстроен: когда вспышки его гнева успокаивались, он опять становился добрым человеком, и болезнь пасынка глубоко огорчала его. Теперь он оправдывался перед Фоем или, скорее, перед собственной совестью.
– Человек, осмелившийся так говорить о родной матери, недостоин жить в одном доме с ней, – говорил Дирк, – кроме того, ты слышал, что он сказал о пасторе. Говорю тебе, я боюсь этого Адриана.
– Если кровотечение сейчас же не уймется, то вам уже не придется больше выслушивать его, – мрачно заявил Фой, – но если вам угодно знать мое мнение об этом деле, то мне кажется, что вы придали слишком много значения пустякам, Адриан всегда останется Адрианом; он не из нашей семьи, и мы не должны судить его по нашей мерке. Вы себе не можете представить, чтобы я вышел из себя из-за того, что служанка забыла поставить прибор за столом, или чтобы я вздумал заколоть Мартина, или чтобы у меня мог лопнуть сосуд из-за того, что вы приказали бы вывести меня. Я и не подумал бы сопротивляться: разве может человек обыкновенной силы бороться с Мартином? Это значило бы то же, что рассуждать с инквизиторами. Но я – я, а Адриан – Адриан.
– Но что он говорил! Ты помнишь его слова?
– Да, и если бы я сказал их, они имели бы большое значение, но сказанные Адрианом, они не важнее, как если бы были сказаны рассерженной женщиной. Он постоянно дуется, обижается и выходит из себя по всякому поводу, и тогда все, что он говорит, не имеет другой цели, как желание сказать несколько громких фраз и выказать свое превосходство испанского дворянина над нами. Он в действительности не хотел уличать меня во лжи, отрицая, что я видел его с Черной Мег, ему хотелось только противоречить, а может быть, скрыть кое-что. Если вы желаете знать правду, то я скажу вам, что, по моему мнению, старая ведьма передавала его записки какой-нибудь молодой даме, а Гаг Симон снабжал его крысами для его соколов.
– Все это, может быть, и так, но что ты скажешь о его словах относительно пастора? Они возбуждают мое подозрение. Ты знаешь, в какое мы живем время, и если он пойдет такой дорогой – помни, это у него в крови, – то жизнь всех нас будет у него в руках. Отец некогда собирался сжечь меня, и я не желаю, чтобы сын исполнил его намерение.
– Я вырос с Адрианом и знаю, что он такое. Он тщеславен и пусть, несмотря на меня с вами, ежеминутно благодарит Бога, что не похож на нас. У него много пороков и недостатков: он ленив, считает унизительным для себя работать, как простой фламандский бюргер, и тому подобное, но сердце у него доброе; и скажи мне кто-нибудь посторонний, что Адриан способен стать предателем и довести собственную семью до эшафота, так я заставил бы этого человека проглотить свои слова. Что же касается его слов о первом замужестве нашей матери, – Фой опустил голову, – то, конечно, это предмет, о котором я не имею права рассуждать; но, говоря между нами, он не виновен во всем этом, а положение его крайне неприятное, и, понятно, он сердится.
В эту минуту дверь отворилась и вошла Лизбета.
– Что Адриан? – спросил Дирк.
– Ему, слава Богу, лучше, хотя доктор пробудет при нем всю ночь. Он потерял много крови и, в лучшем случае, должен будет долго пролежать в постели; главное – никто не должен противоречить ему или грубо обращаться с ним… – она многозначительно взглянула на мужа.
– Довольно, – с раздражением перебил ее Дирк. – Фой только что читал мне наставление о моем обращении с твоим сыном, и я не желаю выслушивать еще нотаций от тебя. Я обошелся с ним, как он того заслуживал, и если ему угодно было взбеситься до того, что его стало рвать кровью, то это не моя вина. Тебе следовало бы воспитать его построже.
– Адриан не такой человек, как другие, и его нельзя судить по общей мерке, – сказала Лизбета, почти повторяя слова Фоя.
– Это я уже слышал, хотя сам не могу согласиться с вами, так как у меня для измерения добра и зла существует одна мерка. Ну, пусть будет так. Без сомнения, на Адриана надо смотреть как на ангела-испанца и не судить его, как судят нас, голландцев, делающих свое дело, платящих свои долги и не нападающих с ножом на безоружных.
– Ты прочел письмо Бранта? – спросила Лизбета, переменяя разговор.
– Нет еще, я даже забыл о нем со всеми этими кинжалами, обмороками и бранью, – отвечал он и, взяв письмо, разрезал шелк и сломал печати. – Это наш условный шрифт, сказала мне Эльза, – продолжал он, всматриваясь в строки, перемешанные с ничего не значащими изображениями. – Фой, принеси-ка ключ из моего письменного стола и примемся за дело, письмо не скоро разберешь.
Фой повиновался и тотчас же вернулся с Библией маленького формата. С помощью этой книжки и приложенного ключа отец с сыном мало-помалу разобрали длинное послание. Фой слово за словом записывал разобранное, и когда, наконец, около полуночи все письмо было восстановлено, Дирк прочел его жене и сыну.
«Любезный двоюродный брат и старый друг!
Ты изумишься, увидав мою дорогую дочь Эльзу, которая привезет тебе это письмо зашитым в своем седле, где, я надеюсь, никто не станет искать его. Тебя удивит также, что я не предупредил тебя о ее приезде. Я объясню все.
Тебе известно, что у нас костры не угасают и топор не знает отдыха; в Гааге господствует дьявол, не зная удержу. Хотя беда еще не обрушилась на меня, потому что доносчики подкуплены мною, однако каждую минуту меч висит у меня над головой, и в конце концов мне не уйти от него. Мое преступление не в том, что меня подозревают в принадлежности к новой вере. Ты можешь догадаться об этом: они стремятся захватить мое состояние. Я же поклялся, что оно не достанется ни одному испанцу; лучше я брошу все свое добро в море, чтобы спасти его: не для того я копил его. Они же ожесточенно гонятся за ним, и я окружен шпионами. Худший из них и притом стоящий во главе их – некто Рамиро, одноглазый испанец, недавно прибывший сюда, как говорят, агент инквизиции. Его манеры указывают в нем бывшего дворянина, и он, по-видимому, хорошо знает страну. Этот негодяй предложил мне за уступку двух третей моего состояния дать мне возможность бежать, и я ответил ему, что подумаю. Таким образом, мне дана небольшая отсрочка, так как он желает, чтобы мои деньги перешли в его карман, а не в карман казны. Но с Божьей помощью они не достанутся ни тому, ни другому.
Видишь ли, Дирк, мое сокровище хранится не дома, оно скрыто в месте, где не может больше оставаться. Поэтому, если ты любишь меня и помнишь мою прежнюю дружбу к тебе, то пришлешь ко мне своего сына Фоя и другого надежного человека – твоего слугу, фриса Мартина, на следующий же день после получения этого письма. К ночи они должны быть в Гааге; пусть отдохнут несколько часов и освежатся, но ни в коем случае не подходят к моему дому. Пусть Фой и слуга с полчаса после заката прохаживаются взад и вперед по правой стороне Широкой улицы в Гааге, пока их не толкнет нарочно девушка, которая придет также в сопровождении слупи, и не скажет Фою на ухо: „Ты также из Лейдена, душка?“ На это он должен ответить „Да!“ и последовать за девушкой на место, где ему покажут, что и как сделать. Главное, он не должен идти ни за какой женщиной, которая подошла бы к нему, но не сказала бы этих слов. Девушка, которая заговорит с ним, невысокого роста, брюнетка, хорошенькая и пестро одетая; на правом плече у нее будет красный бант. Но пусть Фой не доверяется наружности и платью, пока девушка не скажет упомянутых слов.
Если Фой благополучно достигнет Англии или Лейдена с найденным богатством, то скрывай его, пока это найдешь нужным. Я не желаю знать, где оно будет спрятано: плоть слаба, и под пыткой я мог бы выдать тайну.
Три месяца тому назад ты получил мое завещание вместе со списком моего имущества. Вскрой его теперь, и ты увидишь, что я назначаю тебя душеприказчиком для выполнения тех назначений, которые там указаны. Эльза хворала, и всем известно, что ей предписана перемена воздуха. Поэтому ее поездка в Лейден не возбудит ничьего внимания, и я надеюсь, что даже Рамиро не придет в голову, чтоб я мог отправить письмо, подобное этому, таким ненадежным путем. Однако все же я делаю это с опаской, так как шпионам нет числа, но выбора у меня нет и я не могу медлить. Если письмо перехватят, все равно не смогут разобрать шрифта, так как копий нашей книги не существует в Голландии. Но даже будь это письмо написано на чистейшем голландском или испанском языке, оно не откроет ни местонахождения моего состояния, ни его назначения. Наконец, если какой-нибудь испанец найдет это сокровище, оно исчезнет, а может быть, и он вместе с ним».
– Что он хочет сказать этими словами? – перебил Фой.
– Не знаю, – отвечал Дирк. – Брант не такой человек, чтобы говорить на ветер; мы, может быть, не так прочли это место.
Затем он продолжал:
«Теперь я кончил писание и посылаю его на волю судьбы. Только прошу тебя как честного человека и старого друга, сожги мое достояние, закопай, разбросай на все четыре стороны света, прежде чем позволить испанцу коснуться хоть одной драгоценной вещи, хоть одной монеты.
Ты поймешь, почему я посылаю Эльзу, свою единственную дочь, к тебе. В Лейдене, у тебя, она будет в большей безопасности, чем здесь, в Гааге, где и ее могли бы забрать вместе со мной. Монахи и их приспешники не пощадят молодого существа, особенно если оно стоит между ними и деньгами. Она знает очень мало о моем отчаянном шаге, ей неизвестно даже содержание этого письма, и я не желаю вовлекать ее во все эти заботы. Я – погибший человек, а бедняжка, любит меня. Скоро она услышит, что все кончено, и ей будет тяжело, но все же легче, чем в том случае, если б она знала все с самого начала. Завтра я прощусь с ней навсегда; подай мне, Боже, силы перенести удар!
Ты опекун Эльзы; прошу тебя… нет, должно быть, мои заботы сводят меня с ума, потому что иначе никому и в голову не пришло бы напоминать Дирку ван-Гоорлю и его сыну о его обязанностях относительно умершего. Прощай же, друг и брат! Да хранит Бог тебя и твоих близких в ужасное время, которое Ему угодно было послать нам, чтобы через нас, быть может, страна избавилась от власти монахов и тирании. Передай мой поклон твоей жене Лизбете и сыну Фою, которого я помню веселым малым и которого надеюсь увидать через двое суток, хотя, быть может, судьба и не допустит нам увидеться. Благословляю Фоя, особенно, если он успешно выполнит поручение. Да дарует нам Всемогущий счастливую встречу на том свете, где мы скоро будем. Молитесь за меня! Прощай, прощай! Гендрик Брант.
P.S. Прошу г-жу Лизбету наблюдать, чтобы Эльза одевалась в шерстяное платье в сырую и холодную погоду: у нее грудь несколько слаба. Это было последнее наставление жены, и я передаю его вам. Что же касается ее замужества, если она останется в живых, то я предоставляю это на твое усмотрение, прося только, чтобы, насколько возможно, ты не противоречил ее склонности. Когда я умру, поцелуй ее от меня и скажи ей, что я любил ее больше всех живых на земле и что я со дня на день буду ждать встречи с ней там, где скоро буду, так же как встречи с тобой, Дирк, и с твоими близкими. В том случае, если это письмо не попадет к тебе в руки, я при первом удобном случае, пошлю вторичное, написанное тем же шрифтом».
Окончив чтение письма, Дирк, складывая его, поник головой, не желая, чтобы его лицо могли видеть; Фой тоже отвернулся, чтобы скрыть слезы, навернувшиеся у него на глаза, а Лизбета плакала, не стесняясь.
– Грустное письмо и грустные времена, – сказал наконец Дирк.
– Бедная Эльза, – проговорил Фой, но затем прибавил с проснувшейся надеждой: – Быть может, Брант ошибается, ему, может быть, удастся бежать.
Лизбета покачала головой, отвечая ему:
– Гендрик Брант не такой человек, чтобы писать подобные письма, если б у него оставалась какая-нибудь надежда, и он не расстался бы с дочерью, если бы не знал, что конец близок.
– Почему же он не бежит? – спросил Фой.
– В ту минуту, как он задумал бы сделать это, инквизиция бросилась бы на него, как на мышь, пытающуюся убежать из своего угла, – отвечал отец. – Пока мышь сидит тихо, кот тоже сидит и мурлычет, но только она пошевелится…
Наступило молчание, в продолжение которого Дирк, достав из надежного места завещание Гендрика Бранта, полученное им месяца три тому назад, вслух прочел этот документ.
Завещание было не длинно, в силу его Дирк ван-Гоорль и его наследники назначались также наследниками всего движимого и недвижимого имущества Бранта при условии: во-первых, выделить дочери Бранта, Эльзе, такую часть, какая будет необходима; во-вторых, употребить остальное «на защиту отечества, достижение свободы веры и изгнание испанцев, как и когда Господь укажет, что, прибавлялось в завещании, Он, наверное, сделает».
К завещанию был приложен перечень имущества. Сначала шел длинный список драгоценностей с точным их описанием. Первыми стояли три вещи:
«Ожерелье крупного жемчуга, вымененное мною у императора Карла V, когда он пристрастился к сапфирам. Ожерелье в непроницаемом медном ящике.
Диадема и пояс, оправленные в золото, моей собственной работы – лучшие вещи, когда-либо сделанные мною. Три королевы желали приобрести их, но ни у одной не хватило средств.
Большой изумруд, полученный мною от отца, величайший из известных камней этой породы, с магическими знаками, вырезанными на обратной стороне. Сохраняется в золотом ящичке».
Затем следовал длинный перечень других драгоценных камней, слишком многочисленных, чтобы их перечислять, и меньшей стоимости, и, наконец:
«Четыре сосуда с золотыми монетами (точная стоимость мне неизвестна)».
В заключение было приписано:
«Таково значительное богатство, самое большое во всех Нидерландах – плод честной работы и бережливости, – превращенное мною главный образом в драгоценные камни для более удобного спасения. Я, Гендрик Брант, платящийся за это богатство жизнью, возношу при этом молитву: „Да будет это богатство проклятием для всякого испанца, который попытается украсть его“, и думаю, Господь услышит меня. Аминь, аминь, аминь. Так говорю я, Гендрик Брант, стоящий у врат смерти».
Когда Дирк окончил чтение, Лизбета тяжело вздохнула.
– Да, наша родственница богаче многих владетельных особ, – сказала она. – С таким приданым к ней просватался бы не один принц.
– Да, состояние немалое, – согласился Дирк, – только какую тяжесть на нас навалил Брант, оставляя по этому завещанию свое состояние не прямо законной наследнице, но мне и моим наследникам как исполнителям его распоряжений. Испанцам известно о существовании этого сокровища, монахам это также известно, и они не оставят ни одного камня на свете или в аду, не перевернув его, пока не найдут этих денег. По-моему, Гендрик поступил бы благоразумнее, приняв предложение негодяя Рамиро: следовало бы дать ему три четверти своего состояния, а самому бежать в Англию. Но это не в его характере, он всегда был упрям и готов был скорее десять раз умереть, чем обогатить ненавистных ему людей. Кроме того, он желает, чтобы большая часть его состояния пошла на его родину в минуту нужды, и на нас возлагается после его смерти обязанность определить эту минуту. Я предвижу, что эти драгоценности и золото принесут горе и гибель нашей семье. Но обязанность возложена на нас, и мы должны нести ее. Фой, завтра на рассвете ты с Мартином отправишься в Гаагу, чтобы исполнить приказание Бранта.
– Почему сыну моему рисковать своей жизнью ради такого поручения? – воскликнула Лизбета.
– Потому, что это моя обязанность, матушка, – весело отвечал Фой, стараясь, впрочем, придать своему лицу грустное выражение.
Он был молод и предприимчив, а предстоящая поездка сулила ему много нового.
Дирк невольно улыбнулся и приказал позвать Мартина.
Через минуту Фой был на чердаке у Мартина и толчками будил спящего.
– Проснись, бык! Вставай!
Мартин сел на постели, при свете ночника его рыжие волосы горели, как огонь.
– Что случилось, герр Фой? – спрашивал он, зевая. – Пришли нас взять за тех двух испанцев?
– Нет, соня. Тут дело идет о большом богатстве.
– На что мне богатство, – равнодушно отозвался Мартин.
– Тут замешаны испанцы.
– Ну, это немного лучше, – заявил Мартин, закрывая рот. – Расскажите же, в чем дело, пока я натяну куртку.
Фой в две минуты передал ему, что мог.
– Хорошая штука! – критически отозвался Мартин. – Насколько я знаю испанцев, мы не вернемся в Лейден, не пережив кое-что. Не нравится мне только, что тут замешались женщины, как бы они нам не испортили всего.
Он отправился с Фоем в комнату верхнего этажа и здесь в торжественном безучастном молчании выслушал приказания Дирка.
– Вы слушаете?.. Понимаете? – резко спросил Дирк.
– Кажется, да, мейнгерр, – отвечал Мартин. – Послушайте! – И он слово в слово повторил сказанное Дирком; когда он хотел, память у него оказывалась прекрасной. – Только позвольте вам задать несколько вопросов: наследство надо перевезти сюда во что бы то ни стало?
– Во что бы то ни стало, – отвечал Дирк.
– А если нам не удастся увезти его, то его следует спрятать как можно лучше?
– Да.
– А если нам вздумают помешать, мы должны будем обороняться?
– Конечно.
– А если при этом мне придется убить кого-нибудь, то пастор или другие не назовут меня убийцей?
– Не думаю, – отвечал Дирк.
– А если что-нибудь приключится с молодым герром, его кровь не падет на мою голову?
Лизбета застонала, затем встала и сказала:
– Зачем ты задаешь такие глупые вопросы, Мартин? Сын мой должен разделить опасность с тобой, и если с ним приключится беда – что легко может случиться, – то мы хорошо будем знать, что она приключилась не по твоей вине. Ты не трус и не предатель.
– Думаю, что так, мефроу, но вот видите, здесь две обязанности: первая – увезти деньги, а вторая – защитить герра Фоя. Я хочу знать, которая важнее.
Ему ответил Дирк:
– Ты отправляешься выполнять завещание моего родственника, Гендрика Бранта, и оно должно быть выполнено прежде всего.
– Отлично, – отвечал Мартин. – Вы все хорошо поняли, герр Фой?
– Вполне, – подтвердил молодой человек, улыбаясь.
– Ну, теперь прилягте на часок-другой, быть может, завтрашнюю ночь не придется уснуть. На рассвете я разбужу вас. Надеюсь вернуться к вам, мейнгерр и мефроу, через двое с половиной суток; если же я не вернусь через трое или через четверо суток, то советую вам навести справки. – После этого Мартин отправился обратно к себе на чердак.
Молодежь спит хорошо, чтобы ни случилось или что бы ни предстояло, и Мартину на рассвете пришлось три раза окликнуть Фоя, прежде чем он открыл глаза и, вспомнив все происшедшее, вскочил с постели.
– Спешить особенно некуда, – сказал Мартин. – Но все же лучше выбраться из Лейдена, пока на улицах еще не много народа.
В эту минуту в комнату вошла Лизбета, уже вполне одетая, – она вовсе не ложилась в ту ночь, – неся в руке небольшой кожаный мешочек.
– Что Адриан? – спросил Фой, когда мать нагнулась, чтобы поцеловать его.
– Он спит, и доктор, который все еще при нем, говорит, что ему лучше, – отвечала Лизбета. – Вот, Фой, ты в первый раз уезжаешь из родного дома, и я принесла тебе подарок – мое благословение.
Она развязала мешочек и, вынув из него какую-то вещь, положила на стол, где эта вещь образовала блестящую кучку величиной не больше кулака Мартина. Фой взял ее и поднял, причем маленькая кучка как-то необыкновенно вытянулась и в конце концов оказалась мужской одеждой.
– Стальная кольчуга! – воскликнул Мартин, одобрительно качая головой. – Хорошая вещь для тех, кому приходится иметь дело с испанцами.
– Да, – отвечала Лизбета. – Отец мой привез ее из одного своего путешествия на Восток. Я помню, он рассказывал, что купил ее на вес золота и серебра, и то только по особенной милости к нему короля той страны. Он говорил, что кольчуга старинной работы и теперь такой сделать нельзя. Она триста лет переходила в одной семье от отца к сыну, и ни один из носивших ее не умер от ран: никакой кинжал или меч не в состоянии пронзить эту сталь. По крайней мере, таково предание, и странно, когда я лишилась всего своего состояния… – она вздохнула, – эта кольчуга сохранилась у меня, так как лежала в своем мешочке в старом дубовом сундуке, и никто не обратил на нее внимания. Она – единственное наследство тебе от твоего деда, так как дом уже перешел к отцу.
Фой отблагодарил мать, только поцеловав ее, не говоря ни слова: он весь погрузился в рассматривание кольчуги, которую мог вполне оценить, сам будучи медником. Мартин же все повторял:
– Эта вещь дороже денег. Бог знал, что кольчуга понадобится, и не дал им ее в руки.
– Я никогда не видал ничего подобного! – вырвалось у Фоя. – Смотри, она переливается, как ртуть, и легче кожи. Видишь, она уж перенесла не один удар сабли и меча… – Держа кольчугу против света, он указал на звеньях много черточек и пятнышек, происшедших, очевидно, от лезвия меча или конца копья. Но ни одно из звеньев не было повреждено или сломано.
– Молю Бога, чтобы она оказалась такой же прочной и теперь, когда ты станешь носить ее, – сказала Лизбета. – Но все же, сын мой, помни всегда, что есть Один, Кто может охранить тебя, как никакая самая совершенная кольчуга. – Сказав это, она вышла из комнаты.
Фой надел кольчугу на шерстяную фуфайку, и она оказалась ему впору, хотя сидела и не так безукоризненно, как впоследствии, когда он пополнел. Когда поверх кольчуги он надел полотняную сорочку и куртку на подкладке, то никто не догадался бы, что он одет в броню.
– Нехорошо только, Мартин, что я закутался в сталь, а у тебя нет ничего, – сказал он.
Мартин засмеялся.
– Вы считаете меня сумасшедшим, герр Фой? – ответил он. – Или я на своем веку видал мало драк? Взгляните-ка, – и расстегнув свою кожаную куртку, он показал, что внизу у него надета другая куртка из какого-то толстого, но мягкого материала.
– Буйволова кожа, – пояснил Мартин. – Дубленая по-нашему, по фрисландски. Конечно, она не такая прочная, как ваша кольчуга, но выдержит не один удар и не одну стрелу. Прошлой ночью я было стал приготовлять такую куртку и для вас и почти кончил ее, но сталь лучше и прохладнее для того, кому она по карману. Теперь закусим – и в путь, чтобы быть у ворот к девяти часам, когда они отпираются.
