Харуки Мураками
1Q84. Тысяча Невестьсот Восемьдесят Четыре. Книга 3. Октябрь–декабрь
Глава 5
АОМАМЭ
Как бы вы ни затаились
Жить одной в закрытом пространстве Аомамэ не так уж и сложно. Подъем в шесть утра, завтрак. Примерно с час – стирка, глажка, уборка в квартире. Оставшиеся полтора часа до обеда – упорные, до седьмого пота, занятия на тренажерах. Из своей многолетней практики она отлично знает, какие мышцы как напрягать и когда остановиться, чтобы себе же не навредить.
Обедает она в основном овощами и фруктами. Затем, как правило, сидит на диване с книгой, пока ее не сморит короткий полуденный сон. Проснувшись, час готовит ужин, до шести вечера его съедает. Начинает темнеть – она выходит на балкон, садится в пластиковое кресло и смотрит на детскую площадку. В пол-одиннадцатого отправляется спать. И так каждый день. Но от такой жизни ей не скучно.
По характеру она молчунья. Даже если долго ни с кем не общается, чувствует себя вполне комфортно. В школе с одноклассниками не разговаривала совсем. Точнее, никто не заговаривал с нею без крайней нужды. В классе ее считали непонятным, инородным существом, которое следует игнорировать. Ей самой, разумеется, это казалось жуткой несправедливостью. Будь она в чем-то виновата сама – еще, возможно, смирилась бы. Но в проклятой «инородности» ее вины не было. Чтобы вырасти, любой ребенок должен делать то, что велят родители. Вот почему ей приходилось всякий раз молиться перед едой, каждое воскресенье таскаться по улицам вслед за матерью, пытавшейся обратить людей в свою веру, бойкотировать школьные экскурсии в синтоистские храмы и рождественские утренники, а также носить одежду с чужого плеча. Она просто выполняла волю родителей, ослушаться которых нельзя. Но одноклассники, разумеется, о том ничего не знали и знать не хотели. Они просто чурались ее, вот и все. И даже учителя держались с ней так, будто она мешала жить всему классу.
Конечно, она могла бы врать родителям. Говорить, что молится в школе перед едой, а на самом деле не молиться. Но поступать так Аомамэ не хотела. Во-первых, не желала обманывать Бога – неважно, есть он там на Небесах или нет; а во-вторых, должна была насолить обидчикам. Чураетесь меня? Ну, тогда держите еще. Вот вам мой вызов: я буду молиться в столовой, громко и внятно, чтобы вы подавились этой молитвой. Потому что справедливость на моей стороне.
Одеваясь по утрам, она жутко страдала. Стыд за свои обноски напрягал ее так, что сборы в школу часто заканчивались поносом, а то и рвотой. Поднималась температура, немели конечности. Но при этом она не пропускала ни дня учебы. Потому что знала: прогуляешь день – захочется прогуливать и дальше. А еще через несколько дней ее в школу уже и палкой не загонишь. Но для одноклассников и учителей это будет значить только одно: она сдалась. Если она перестанет появляться в классе, все вздохнут с облегчением. Нет уж! Такой радости вы от меня не дождетесь, повторяла она про себя. И тащилась в школу, как бы паршиво себя ни чувствовала. Молча и стиснув зубы.
После всего, что ей пришлось пережить тогда, нынешнее одиночество вовсе не тяготит ее. Насколько тяжко ей было молчать, когда все вокруг весело болтали друг с другом, – настолько же легко и естественно молчать сейчас, в этой тихой уютной квартире, где, кроме нее, ни единой живой души. Тем более, когда есть книги. Она уже взялась за Пруста, которого прислал ей Тамару. Но читать старается не больше двадцати страниц в день. Засекает время и проглатывает, слово за словом, ровно двадцать страниц. А потом берет какую-нибудь другую книгу. Но перед сном обязательно пробегает глазами хотя бы несколько страниц «Воздушного Кокона». Ведь этот текст написал Тэнго, и в каком-то смысле это инструкция по выживанию в реальности 1Q84 года.
Еще она слушает музыку. Хозяйка прислала ей целый ящик кассет. Чего там только нет – симфонии Малера, камерные концерты Гайдна, клавиры Баха. И, конечно, «Симфониетта» Яначека, о которой она просила. «Симфониетту» она слушает регулярно, раз в день, когда проводит свои безмолвные тренировки.
Осень плавно подходит к концу. Аомамэ кажется, будто день ото дня ее тело становится все прозрачнее. Насколько возможно, она старается ни о чем конкретно не думать. Но это у нее, конечно же, получается плохо. Любая пустота обязательно чем-нибудь заполняется. Но сейчас ей хотя бы нет нужды кого-либо ненавидеть. Вокруг – ни одноклассников, ни учителей. И сама она больше не беспомощный ребенок, которому навязывают чью-то веру. Нет нужды всеми кишками ненавидеть мужчин, избивающих собственных жен. Безудержный гнев, то и дело вскипавший в ней ранее – с такой силой, что она готова была размозжить кулаки о стену, – незаметно куда-то исчез и больше не возвращался. Чему Аомамэ очень рада. Она больше не хочет причинять боль кому бы то ни было. Равно как и делать больно себе.
Ночью, когда Аомамэ не может заснуть, она думает о Тамаки и Аюми. Закрыв глаза, отчетливо вспоминает, как обнимала их. У каждой было мягкое, теплое тело. В котором текла свежая кровь и уверенно билось сердце. Они едва уловимо дышали, еле слышно хихикали. Тонкие пальцы, набухшие соски, гладкие бедра…
Только на этом свете их больше нет.
Бесшумно и незаметно сердце Аомамэ наполняется печалью, словно темной водой. В такие минуты она изо всех сил старается переключиться на мысли о Тэнго. Сосредоточенно вспоминает, как в классе после уроков сжимала руку десятилетнего мальчика. Затем представляет, как уже тридцатилетний Тэнго – взрослый и сильный – сидит на детской горке и сжимает ее в объятиях.
Он – где-то совсем рядом, на расстоянии вытянутой руки.
Неужели я и правда смогу к нему прикоснуться? Зажмурившись в темноте, Аомамэ растворяется в этих мечтах и буквально тает от счастья.
Но если я больше никогда не увижу его – что же мне делать? Ее бросает в дрожь. Раньше, пока их взрослые судьбы не пересеклись, все было гораздо проще. Встреча с ним представлялась ей просто мечтой, метафизической гипотезой, и не больше. Но теперь, когда она увидала Тэнго настоящего, сам факт его существования стал для нее куда весомей, неоспоримее. Теперь она хочет, чтобы их встреча состоялась, чего бы это ни стоило. Чтобы он обнял Аомамэ крепко-крепко и заласкал до изнеможения. От мысли, что они могут уже и не встретиться, сердце чуть не выскакивает из груди.
А может, там, под рекламой «Эссо», стоило просто пустить себе пулю в голову? Уж тогда бы точно не пришлось путаться во всех этих бесконечных сомнениях. Но спустить курок она не смогла. Потому что услышала голос – который позвал ее откуда-то издалека. Она еще может увидеться с Тэнго. Мысль об этом взорвалась в голове и заставила Аомамэ жить дальше. Даже если, по словам Лидера, над Тэнго нависнет смертельная опасность, наложить на себя руки она теперь не могла. Пробудившаяся в ней воля к жизни оказалась сильней всякой логики. Желание снова увидеть Тэнго двигало ею, как жажда – столь же отчаянная, сколь и неутолимая.
Вот как все вертится, понимает она. Человеку даруется надежда, и он использует ее как топливо, чтобы жить дальше. Без надежды никакое «дальше» невозможно. Но это же как с монетой! Что выпадет – орел или решка, – не узнаешь, пока монета не упадет… Ее сердце сжимается так, что ноет все тело.
Аомамэ садится за кухонный стол, берет пистолет. Оттягивает затвор, засылает патрон в патронник, взводит большим пальцем курок и вставляет дуло в рот. Чуть напряги указательный палец – и проклятым вопросам тут же придет конец. Осталось совсем немного: всего сантиметр – нет, даже полсантиметра – до того, как палец нажмет на скобу, и я перенесусь в мир тишины и покоя. Боль придет лишь на миг, а потом меня поглотит милосердное Му.
Аомамэ закрывает глаза. Тигренок рекламы «Эссо», улыбаясь, призывно машет заправочным пистолетом. «Нашего тигра – в ваш бензобак»…
Вынув твердый металл изо рта, она медленно качает головой.
Умереть не получается. Перед глазами – парк, в парке – детская горка. И пока остается надежда на то, что Тэнго еще вернется сюда, спустить курок не удастся. Возможность их встречи останавливает ее на самом краю. Кажется, будто в душе у нее одна дверь закрылась, а другая открылась. Спокойно, без единого звука. Аомамэ вновь оттягивает затвор, вынимает патрон, ставит пистолет на предохранитель и опять кладет на стол. А потом закрывает глаза – и видит, как нечто большое и светлое миг за мигом исчезает в наползающей темноте. Нечто похожее на сияющую пыльцу. Но что это – она не знает.
Сев на диван, она пробует сосредоточиться на странице томика «По направлению к Свану». Старается представить описанные в книге события и отогнать все прочие мысли. За окном начинается холодный дождик. Если верить прогнозу по радио, так и будет накрапывать до утра. Поздней осенью дождь выстраивает фронт над океаном и никак не проявляет себя в нашей жизни. Примерно как человек, который забыл о времени, утонув в своих мыслях.
Неужели Тэнго никогда не придет? Небо затянуто тучами так плотно, что лун не видать. Но Аомамэ все равно сядет на балконе и, потягивая горячее какао, станет наблюдать за парком дальше. С биноклем на коленях и пистолетом под рукой, одетая так, чтобы выбежать из дому сразу, как только понадобится, – она будет следить за детской площадкой. Ибо никакое больше занятие для нее не имеет смысла.
В три часа дня раздается звонок домофона. Кто-то хочет, чтобы его впустили в подъезд. Аомамэ, понятно, не отзывается. В гости она никого не ждет. Собравшись выпить чаю, она поставила чайник, но теперь на всякий случай выключает газ и ждет, что дальше. Домофон издает три-четыре трели, затем смолкает.
Через пять минут звонят снова. На этот раз – уже в дверь. Видимо, неизвестный кто-то умудрился проникнуть в здание и стоит теперь прямо перед ее квартирой. Скорее всего, прошмыгнул в подъезд за кем-нибудь из жильцов. Или набрал номер другой квартиры да насочинял чего поубедительней, чтобы его впустили. Аомамэ, разумеется, не реагирует. «Кто бы ни звонил – не отвечай, запри дверь на засов и затаись как мышь». Так ей велел Тамару.
Дверной звонок протрезвонил, наверно, раз десять. Для рекламных агентов – слишком назойливо. Эти персонажи звонят не больше трех раз. Аомамэ по-прежнему не отвечает, и тогда в дверь стучат кулаком. Не очень громко, но настойчиво и раздраженно.
– Господин Такаи! – слышится густой голос мужчины лет сорока. Низкий и с хрипотцой. – Господин Такаи, добрый день! Вы можете выйти?
Фамилия «Такаи» была придумана исключительно для того, чтобы подписать табличку на почтовом ящике у подъезда.
– Господин Такаи, простите за беспокойство! Вы не могли бы выйти? Прошу вас!
Мужчина выдерживает паузу, прислушивается. И, не дождавшись ответа, барабанит в дверь пуще прежнего.
– Господин Такаи, я знаю, что вы дома! Лучше откройте по-хорошему! Вы дома и прекрасно меня слышите!
Аомамэ берет со стола пистолет, снимает с предохранителя. И, стиснув пальцами рукоятку, заматывает оружие полотенцем.
Кто этот человек и чего он хочет, ей неизвестно. Но почему-то он разговаривает с ней как с врагом, да еще и требует, чтобы ему открыли. Радоваться таким гостям неохота.
Наконец стук в дверь обрывается, и голос мужчины вновь разносится по лестничной клетке.
– Господин Такаи, я пришел востребовать с вас абонентские взносы за телевидение «Эн-эйч-кей»! Да-да, то самое «Эн-эйч-кей», которым пользуется вся страна! Я знаю, что вы дома, можете не прятаться. Я на этой работе уже много лет. И умею различать, когда дома действительно никого, а когда хозяева только прикидываются, что их нет. Как бы вы ни затаились, у любого человека есть аура. Ваши легкие дышат, сердце бьется, а желудок переваривает пищу. И сейчас, господин Такаи, вы у себя в квартире. Ждете, когда я махну рукой и уйду. Не желаете ни отвечать, ни дверь открывать. Потому что не хотите уплачивать взносы.
Мужчина говорит очень громко – сверх всякой необходимости. Его голос разносится по всему дому. Он делает это умышленно. Выкрикивает имя хозяина, срамит его, проклинает – так, чтобы слышали соседи. Разумеется, Аомамэ молчит. Не отзываться же такому придурку. Она снова кладет пистолет на стол, но – на всякий случай – не ставит на предохранитель. Совсем не исключено, что под маской человека из «Эн-эйч-кей» к ней явился кто-то другой. Не вставая со стула в кухне, она смотрит через прихожую на входную дверь.
Очень хочется встать со стула, подкрасться к двери и посмотреть в глазок. Проверить, как выглядит нежданный визитер. Но Аомамэ сидит. Лучше не делать лишних движений. Скоро он уберется восвояси.
Но мужчина, похоже, решил отыграть спектакль до конца:
– Господин Такаи, хватит играть в прятки! Думаете, мне самому очень нравится вас уговаривать? Я человек занятой, у меня каждая минута на счету! Господин Такаи, вы же любите смотреть телевизор. А каждый, кто смотрит телевизор, должен платить за пользование каналами «Эн-эйч-кей»! Нравится это вам или нет, но так написано в наших законах. Кто не платит – вор и мошенник. Я надеюсь, вы не хотите, чтобы вас считали вором? Раз уж живете в таком роскошном доме, значит, и на оплату телевидения деньги найдутся, правда? Или вам нравится, что о ваших проблемах знают все соседи?
О чем бы ни кричал на весь дом энэйчкеевец, – у себя дома Аомамэ бы и бровью не повела. Но сейчас она прячется от посторонних глаз, и привлекать внимание окружающих ей совсем ни к чему. С другой стороны, что она может сделать? Только и остается затаить дыхание и ждать, пока придурок не уйдет.
– Господин Такаи, уж простите за назойливость, но я все знаю. Вы дома, и вы очень внимательно слушаете, что я говорю. А еще вы думаете: почему этот тип кричит перед моей дверью? Хороший вопрос, господин Такаи! И действительно, почему? Может, потому, что я не очень люблю, когда люди притворяются, будто их нет в собственном доме? Есть в этом что-то подлое, вам не кажется? Не хотите платить за «Эн-эйч-кей» – так откройте и скажите мне это в лицо. Вам же легче станет! А уж как мне полегчает, я даже описать не могу. Вот тогда и поговорили бы, как уважаемые люди. А то прячетесь в своей норе, точно жадная мышь, и выходите на свет божий, лишь когда вас никто не видит. Не годится так жить, ей-богу!
А ведь мужик врет, понимает Аомамэ. Никакой «ауры» хозяина он не различает – просто разыгрывает свой обычный спектакль. Сидя на стуле, я не издаю ни звука, дышу совершенно неслышно. Задача этого клоуна – где придется, перед чьей угодно квартирой закатить скандал, да погромче, чтобы запугать жильцов вокруг. Чтобы каждый предпочел заплатить эти чертовы взносы, лишь бы не слышать такие же вопли перед собственной дверью. Подобные концерты он то и дело закатывает где ни попадя, и это наверняка приносит свой результат.
– Представляю, господин Такаи, как вам от меня неуютно. Отлично вас понимаю! Да, я человек неприятный, и сам это знаю. Только учтите, господин Такаи, среди тех, кто собирает долги, приятных людей не бывает. И знаете почему? А потому, что на свете слишком много тех, кто решил не платить за телевидение «Эн-эйч-кей». Я бы, может, и сам с удовольствием ответил таким людям: «Не хотите платить? Ну что ж, понимаю. Извините за беспокойство». А потом развернулся и пошел бы своей дорогой. Но так отвечать не годится. Во-первых, собирать взносы – моя работа, а во-вторых, очень уж я не люблю, когда хозяева притворяются, будто их нет дома…
Он снова делает паузу. А потом еще раз десять колотит в дверь.
– Господин Такаи! Вам еще не надоело? Или вы не кажетесь себе вором? Подумайте хорошенько. Сумма-то совсем небольшая. Только и можно скромненько пообедать в семейном ресторане! А заплатите взнос – сотрете с себя клеймо вора. Никто не будет позорить вас на весь дом и стучать в вашу дверь. Сейчас вы прячетесь там, я знаю. И надеетесь, что сможете скрываться так до скончания века и вас никто не найдет. Что ж, скрывайтесь. Но учтите: как бы вы ни таились, как бы ни ходили на цыпочках, кто-нибудь обязательно вас найдет. Хитрить до бесконечности невозможно. Подумайте сами. По всей Японии люди гораздо беднее вас каждый месяц исправно платят за свой телевизор. Даже по отношению к ним вы поступаете очень, очень несправедливо.
Пятнадцать ударов в дверь. Аомамэ считает.
– Я понял вас, господин Такаи. Вы очень упрямый человек. Ну, что ж. Сегодня я, так и быть, ухожу. Просто не вправе тратить на вас одного столько времени. Но я еще вернусь, господин Такаи! Такой у меня характер. Если что решил, так просто не отступаюсь. И очень не люблю, когда притворяются, что дома никого нет. Так что ждите. В вашу дверь я еще постучу. И буду стучать, пока весь белый свет не услышит. Обещаю. Вот такой у нас с вами будет уговор. Не возражаете? Тогда до скорой встречи.
Шагов Аомамэ не слышит. Наверно, мужик носит ботинки на резиновых подошвах. Она ждет минут пять, затаив дыхание и глядя на дверь. С лестницы не доносится ни звука. Аомамэ подкрадывается к дверному глазку, осматривает лестничную клетку. Но не видит там ни души.
Она ставит пистолет на предохранитель. Несколько раз глубоко вздыхает, восстанавливая дыхание. Зажигает газ, кипятит воду, пьет чай. Обычный сборщик взносов из «Эн-эйч-кей», успокаивает она себя. И все-таки в его голосе слышалось что-то злобное и нездоровое. Кому адресована эта злоба – лично ей или мифическому господину Такаи – не разобрать. Но этот хриплый голос и настырный стук в дверь оставили очень неприятный осадок. Словно на коже по всему телу налипла какая-то слизь.
Аомамэ раздевается, принимает душ. Включает воду погорячей и тщательно, с мылом, моется с головы до ног. После душа переодевается. Настроение поднялось, ощущение склизкой кожи исчезло. Она садится на диван, допивает чай. Хочет почитать дальше книгу, но строчки расплываются перед глазами. А в ушах, будто эхо, вибрирует мужской голос: «Вы надеетесь, что сможете скрываться здесь до скончания века и вас никто не найдет. Что ж, скрывайтесь. Но учтите: как бы вы ни таились, как ни ходили на цыпочках, – кто-нибудь обязательно вас найдет».
Аомамэ качает головой. Да нет же. Мужик просто повторяет свою обычную мантру. Делал вид, что все знает, и кричит погромче, чтобы запугать весь дом. Обо мне ему ничегошеньки не известно. Ни что я сделала, ни почему я здесь. Только вот сердце почему-то никак не успокоится.
Как бы вы ни таились, как ни ходили на цыпочках, – кто-нибудь обязательно вас найдет.
Казалось, слова эти начинены каким-то особо тяжелым смыслом. Возможно, простое совпадение. Однако этот тип, похоже, слишком хорошо знал, что и как сказать, чтобы вывести ее из равновесия. Аомамэ откладывает книгу, откидывается на подушку дивана и закрывает глаза.
Где же ты ходишь, Тэнго? – думает она. И произносит вслух:
– Где же ты ходишь, Тэнго? Скорее найди меня. Пока этого не сделал кто-нибудь другой.
Глава 6
ТЭНГО
Пальцы чешутся – к чему бы?[7]
В маленьком приморском городке Тэнго вел очень размеренный образ жизни. Установленного распорядка старался не нарушать. Почему-то ему казалось это важным. Утром гулял, затем писал книгу, ехал в лечебницу, читал спящему в коме отцу, возвращался в гостиницу и ложился спать. День за днем повторялись – одинаковые, точно песни крестьян, засевающих рисом поля.
Несколько суток подряд вечерами было тепло, но потом настали поразительно холодные ночи. Несмотря на столь резкую смену погоды, Тэнго продолжал жить так, чтобы каждый нынешний день повторял предыдущий. Насколько это возможно, старался оставаться прозрачным и незаметным наблюдателем. Сдерживая дыхание, никак не проявляя себя, просто ждал той самой минуты. Разница между вчера и сегодня ощущалась все меньше. Прошла неделя, потом десять дней. Но Воздушный Кокон не появлялся. Каждый раз, когда отца увозили на очередное обследование, на его постели оставалась только пустая вмятина, повторявшая форму человеческого тела.
«А может, тому, что случилось, повториться больше не суждено? – думал Тэнго, покусывая губы в затопивших палату сумерках. – Может, это было какое-то уникальное, одноразовое явление? Или все это мне просто привиделось?» Но на эти вопросы ответов не приходило. До ушей доносились только рокот волн да шелест ветра в сосновой роще.
Тэнго не был уверен, что действует верно. Возможно, в этом приморском городишке за сто километров от Токио, в этой лечебнице, утратившей связь с реальностью, он просто теряет время. Но даже если и так, уехать отсюда сейчас он не мог. Ведь именно в этой палате ему явился Воздушный Кокон, а в нем – окутанная призрачным светом юная Аомамэ. Совсем близко, протяни руку – дотянешься. Даже если это случилось всего лишь раз, даже если было просто мимолетным видением – ему все равно хотелось, сидя здесь, вновь и вновь вспоминать эту потрясающую картину.
Когда стало ясно, что Тэнго не вернется сразу в Токио, а какое-то время поживет в городке, медсестры начали держаться с ним приветливее. Если выдавалась свободная минутка, болтали с ним о том о сем, а то и заглядывали в отцову палату его проведать. И даже иногда угощали чаем с конфетами. Тридцатипятилетняя Оомура с шариковой ручкой в волосах и розовощекая Адати с хвостиком на затылке ухаживали за отцом посменно. Сестра Тамура – средних лет, очки в золотой оправе – обычно дежурила в регистратуре, но когда не хватало рук, приходила и подменяла коллег у отцовой постели. Каждая из троих, похоже, проявляла к Тэнго личный интерес.
Тэнго тоже охотно общался с ними, когда позволяло время – за исключением вечеров, которые проводил у пустой кровати отца в одиночку. На их расспросы отвечал охотно и без утайки. О том, что преподает математику в колледже для абитуриентов – да еще подрабатывает статейками по заказам разных журналов. О том, что отец долго служил сборщиком взносов за телевидение «Эн-эйч-кей». О том, что в школе занимался дзюдо, а в старших классах даже вышел в финал чемпионата префектуры. Конечно, о многолетнем раздоре с отцом он рассказывать им не стал. Как и о матери, которая то ли умерла, то ли просто сбежала к другому, бросив мужа с маленьким Тэнго на руках. Такие истории, пожалуй, только осложнили бы общение. Ни о романе-бестселлере «Воздушный Кокон», ни о мире с двумя лунами в небесах он, понятно, также не обмолвился ни словечком.
Они тоже рассказали ему о себе. Все родились и выросли в этом городке, после школы поступили в училище и стали медсестрами. Работа в лечебнице по большей части однообразна и скучна, трудовой день долгий и ненормированный, но спасибо уже за то, что нашлась работа в родном городке, да и по сравнению с обычной больницей, где на твоих глазах каждый день кто-нибудь борется со смертью, стресса здесь гораздо меньше. Старички и старушки медленно, никуда не торопясь, теряют память и уходят из этого мира спокойно, не понимая, что с ними происходит. Кровавых операций им не делают, а боль облегчают препаратами до минимума. Никого не привозят посреди ночи на «Скорой», и безутешные родственники не рыдают ни у чьих постелей. Жизнь в городке недорогая, и даже при небольшой зарплате можно неплохо сводить концы с концами. У Тамуры (той, что в очках) пять лет назад муж погиб в ДТП, и теперь она живет в соседнем городке с матерью. Плечистая Оомура (с шариковой ручкой в волосах) растит двоих сыновей, а муж ее работает таксистом. Молоденькая Адати на пару с сестрой (парикмахершей, на три года старше) снимает квартирку в пригороде.
– Какой вы все-таки заботливый, Тэнго, – говорит Оомура, проверяя пластиковые мешочки на капельнице. – Каждый день приходите, читаете книги глубоко спящему человеку. На моей памяти, еще никто из родственников так не делал.
От этих слов Тэнго становится неуютно.
– Просто мне удалось взять небольшой отпуск. К сожалению, надолго не задержусь…
– Даже те, у кого куча свободного времени, обычно не приходят сюда добровольно, – замечает сестра. – Простите, что напоминаю, но у здешних пациентов надежды на выздоровление нет. Чем дальше, тем только хуже.
– Ну, он же сам попросил меня – почитай, мол, что-нибудь. Давно, еще когда был в сознании. Да и мне, пока я здесь, все равно больше нечем заняться…
– И какие же книги вы ему читаете?
– Разные. Обычно – те, которые читаю сам: продолжаю вслух с того места, на котором остановился.
– А прямо сейчас что читаете?
– Исак Динесен «Прощай, Африка!»[8].
Медсестра качает головой:
– Никогда не слыхала.
– Эту книгу написала в 1937 году одна датчанка. Она вышла замуж за шведского аристократа и накануне Первой мировой войны уехала в Африку, где он заправлял плантацией. Но через несколько лет развелась и осталась там хозяйствовать в одиночку. А потом написала об этом книгу.
Сестра Оомура проверяет градусник, заносит температуру отца в дневник, втыкает ручку в узел волос на затылке и поправляет челку.
– Не возражаете, если я тоже немного послушаю?
– Уж не знаю, понравится ли вам, – пожимает плечами Тэнго.
Она садится на табурет, скрещивает ноги – красивые, крепкие, полноватые.
– Все равно почитайте.
И Тэнго продолжает читать. Этот текст требует очень внятного чтения. Плавного и неторопливого, как течение времени на африканских просторах.
В марте, когда в Африке после четырех месяцев засухи и жары начинаются благодатные дожди, все вокруг расцветает, благоухает и зеленеет в несказанной красоте.
Но фермер с опаской прислушивается, словно не доверяя щедрости природы, и боится услышать, что вдруг шум проливного дождя станет тише. Ведь влага, которую с такой жадностью впитывает земля, должна поддерживать все, что на ней растет и живет – все травы, стада и людей, – целых четыре месяца, когда дождей не будет вовсе.
Отрадно смотреть, как все дороги на ферме превращаются в быстро бегущие потоки, и ты бредешь по колено в жидкой грязи, пробираясь к пропитанным влагой, залитым белизною кофейным плантациям, и сердце твое поет от счастья. Но случается, что в середине сезона дождей тучи начинают расходиться, и вечером звезды проглядывают сквозь прозрачные, редеющие облака; тогда хозяин фермы выходит из дома и стоит, пожирая глазами небо, словно тщится упорным взглядом выдоить, вымолить дождь, и взывает к Небу:
– Пошли мне вдоволь, пошли мне с избытком. Сердце мое обнажено пред Тобою, и я не отпущу Тебя, доколе не благословишь меня. Утопи меня, если Тебе угодно, только не пытай неутоленной жаждой. О Небо, Небо, только не это – не coitus interruptus!
– Прерванный половой акт? – насупившись, переводит сестра.
– Ну, это все-таки фермер… Какая жизнь, такие и выражения.
– Все равно. Разве такими словами на самом деле разговаривают с Небесами?
– И то верно, – соглашается Тэнго.
Бывает иногда, что в прохладный сумрачный день после месяцев дождей вспоминаешь marka mbaja, то есть «худой год», как называют тут засуху. В те дни туземные племена кикуйю пускали коров пастись около моего дома. У одного из пастушат была флейта, и он время от времени наигрывал на ней короткие мелодии. Стоило мне снова услышать эти звуки, как в один миг вспомнилось все отчаяние, все страхи тех дней. У мелодии был соленый привкус слез. И все же – так поразительно и неожиданно для меня самой – эти звуки несли с собой буйную радость жизни, странное очарование, словно то была песнь торжества. Неужели и вправду нелегкие времена таили в себе все это? То были дни нашей юности, время безумных надежд. Именно тогда, в те долгие дни, мы все слились воедино – так, что даже в новых мирах, на иных планетах непременно узнаем друг друга, и все живое и неживое – часы с кукушкой и мои книги, тощие коровы на лужайке и печальные старики и старухи кикуйю – все будут окликать друг дружку: «И ты была там! И ты тоже была с нами на ферме в Нгонго». Тяжелые времена благословили нас и миновали.
– Какое яркое описание… – задумчиво говорит медсестра. – Прямо перед глазами встают все эти пейзажи. Так, значит, Исак Динесен «Прощай, Африка!»?
– Точно.
– Голос у вас тоже хороший. Глубокий и с выражением. Просто талант!
– Спасибо.
Не вставая с табурета, она закрывает глаза и замирает, едва дыша. Словно с головой погрузившись в мир, о котором сейчас услышала. Ее округлая грудь под белоснежным халатом чуть заметно вздымается и опадает. Глядя на эту грудь, Тэнго вспоминает свою замужнюю подругу. Полдень пятницы, он раздевает ее, нежно гладит набухающие соски. Ее дыхание учащается, промежность становится влажной. За открытым окном с задернутой шторой накрапывает мелкий дождик. Она протягивает руку, взвешивает на ладони его член… Физиологически эти картины никак не возбуждают его. Они проплывают перед Тэнго как в тумане, будто он смотрит на них со стороны сквозь тонкую прозрачную пленку.
Чуть погодя медсестра открывает глаза и глядит на Тэнго. Словно считывает все, что вертится у него в голове. Но и не думает укорять его. Слабо улыбнувшись, встает и смотрит на Тэнго сверху.
– Ну, мне пора, – говорит она. Поправляет волосы, проверяя, на месте ли шариковая ручка. И, развернувшись, выходит из палаты.
Вечером он, как правило, говорил по телефону с Фукаэри. И всякий раз слышал от нее, что сегодня ничего особенного не произошло. Несколько раз кто-то звонил, но она, как велено, трубку снимать не стала. Вот и хорошо, говорил он тогда. Пускай себе звонят сколько влезет.
С самого начала они условились, что, когда Тэнго звонит, он выжидает три гудка, затем вешает трубку и набирает номер снова; однако Фукаэри, забывая об уговоре, вечно хватала трубку после первой же телефонной трели.
– Снимай трубку только так, как мы условились, – предостерег ее Тэнго в очередной раз.
– Я-чувствую, – ответила Фукаэри. – Не-волнуйся.
– Что чувствуешь? Что это я звоню?
– Когда-не-ты-я-не-снимаю.
Может, конечно, и такое бывает, подумал Тэнго. Он ведь и сам всегда чувствует, если звонит Комацу и никто другой. Именно тогда телефонные трели звучат особенно нервно. Словно кто-то назойливо барабанит пальцами по столу. Но все равно – такие вещи слишком интуитивны. И это вовсе не значит, что Фукаэри можно брать трубку, когда ей вздумается.
Жизнь Фукаэри текла примерно так же однообразно, как у Тэнго. День за днем она проводила в квартире, на улицу – ни шагу. Телевизора у него не было, а книг она не читала. Почти ничего не ела. Так что даже выходить за продуктами никакой нужды не было.
– Не-ем-потому-что-не-двигаюсь, – пояснила она.
– Чем же ты занимаешься целый день?
– Думаю.
– О чем?
Она не ответила.
– Прилетает-ворона.
– Она что, раз в день прилетает?
– Не-раз-в-день, – отозвалась Фукаэри. – Много-раз-в-день.
– Одна и та же ворона?
– Да.
– А больше никто не появлялся?
– Эн-эйч-кей-опять-приходил.
– Тот же человек, что и раньше?
– Кричал-господин-кавана-вор.
