Хезер О’Нил
Отель одиноких сердец

Полная версия

Heather O’Neill

The Lonely Hearts Hotel

© 2017 by Heather O'Neill

© М. Гурвиц, перевод на русский язык, 2023

© Издание на русском языке, оформление. ТОО «Издательство «Фолиант», 2023

* * *

1. Рождение мальчика по прозвищу Пьеро

В тот день в 1914 году молоденькая девушка громко постучала в дверь больницы «Милосердие» в Монреале. Она была невысокой и пухленькой с круглыми щечками-яблочками и светлыми кудряшками. И всего двенадцати лет отроду.

Ее старший двоюродный брат Томас уплыл через океан во Францию на войну. Она его обожала еще с тех пор, когда была совсем маленькой девочкой. Шальной парень, он делал стойку на руках и брал ее с собой послушать оркестры, по воскресеньям игравшие в парке. Он был храбрым и всегда говорил ей, что хочет стать солдатом. Как-то днем прошедшей зимой он заглянул к ней домой и сказал, что проведет ей медицинское обследование, чтобы выяснить, годна ли она к действительной воинской службе, которую должны нести мальчики. Ей и впрямь хотелось знать, могла бы она тоже стать солдатом, если бы была мальчиком. Томас сказал, что для измерения температуры внутри ее тела ему нужно ввести в нее свой член. Закончив и убедившись в ее добром здравии, он наградил ее красной ленточкой, раньше украшавшей коробку с тортом, – приколол к кофточке как почетный знак за оказание выдающейся услуги своей стране. После убийства эрцгерцога Фердинанда Томас несколько месяцев молился о вступлении Канады в войну, чтобы сбежать от беременной кузины.

Родители послали девушку в больницу «Милосердие». Каждый день перед зданием больницы выстраивались в очередь молоденькие беременные девушки с таким большим животом, который уже нельзя было скрыть от родственников. Их выгоняли вон из дома. Некоторым перед уходом удавалось собрать в дорогу кое-что из вещей. Других выволакивали за волосы и вышвыривали за дверь. От отцовских побоев на лицах девушек оставались синяки и кровоподтеки, которые блондинки пытались скрыть под изящными светлыми локонами, а брюнетки – под прямыми прядями темных волос. Они чем-то напоминали фарфоровых кукол, вместе со своими детьми утративших благосклонность благодати.

Такие девушки калечили себе жизнь ради каких-то пяти минут удовольствия на черной лестнице. И теперь – с чужеродными телами, жившими собственной жизнью у них в утробе, – родители отсылали их с глаз долой в это убежище, а молодые отцы тем временем занимались своими делами, катались на велосипедах и посвистывали себе, купаясь в ванной. Здание больницы было выстроено именно с такой целью. Для того, чтобы из несказанной доброты к горемычным распутницам стать им убежищем.

Когда такие девицы переступали широкий порог больницы «Милосердие», сестры-монахини присваивали им прозвища. Они говорили, что поступают так ради защиты девушек, однако на самом деле это лишь добавляло им унижения, постоянно напоминая об их новом презренном и греховном статусе. Там встречались девушки с такими именами, как Честити, Саломея или Дизмел ^[1].

Девочку, щечки которой напоминали яблочки, милосердные сестры нарекли Игноранс. Обращаясь к ней, ее обычно называли Игги. Она не придавала никакого значения тому, что в чреве ее, в самом ее нутре угнездилось самое ценное из существующих в мире творений. Однажды она устроила схватку с кошкой. В другой раз она перепрыгивала с кровати на кровать, будто это были не кровати, а плавучие льдины. Ей нравилось кувыркаться в коридоре. Монахини делали все от них зависящее, чтобы прекратить эти безобразия. Порой они задумывались над тем, была ли девица и впрямь настолько наивна или ей хотелось, чтобы у нее случился выкидыш, и она подсознательно рассчитывала на то, что ей удастся пораньше покинуть это богоугодное заведение.

Когда у нее родился синюшный ребенок, никто этому не удивился. Мальчик выглядел как мертворожденный. Доктор проверил его пульс. Сердце мальчика не издавало ни звука. Доктор поднес руку ко рту ребенка, чтобы проверить дыхание, но дыхания не было.

Они оставили ребенка с вытянутыми вдоль тела ручонками лежать на столе. Ножки его кривоватые раздвинулись. Священник не знал, что случается с такими младенцами в чистилище. Он помахивал над ребенком четками, следуя рутине похоронного обряда. Потом от него отвернулся. Он собрался было положить малютку в большую сумку, специально предназначенную для таких случаев. Он уже решил похоронить его за церковью в большой хлебнице. Ведь никаких мудреных гробиков для такого рода покойников предусмотрено не было.

И тут странным и непостижимым образом детородный орган мальчика стал приподниматься. Потом младенец не то кашлянул, не то слабенько всхлипнул, кожица его стала розоветь, конечности начали подрагивать. Эрекция вернула дитя из царства мертвых. Священник решил, что стал свидетелем чуда. Чья работа здесь свершилась – Господа или дьявола?

Монахиня из больницы «Милосердие», которая принесла Иггиного младенца в сиротский приют, где ему предстояло провести все детство, сказала принявшим его там сестрам, чтобы они хорошенько за ним присматривали. С матерью его не обошлось без проблем, и было ясно, что с мальчонкой тоже не все в порядке, хоть сам он еще совсем крошка. У ног монашки все время терлась черная кошка, повсюду следовавшая за ней по пятам. Всех народившихся мальчиков, принесенных в приют, нарекали именем Джозеф. При этом им тоже непременно давали какие-нибудь прозвища. Монахини в приюте стали называть младенца Пьеро, потому что он был совсем бледненьким и на губах его неизменно играла глуповатая улыбка.

2. Печальное появление девочки по имени Роза

Розу родила восемнадцатилетняя девушка, не знавшая, что беременна, до шестого месяца. Отец Розы не особенно нравился ее матери. Паренек каждый день ждал ее на углу улицы, где она жила. Он постоянно просил ее зайти с ним в глухой закоулок, чтобы там она дала ему взглянуть на свою грудь. Как-то днем она решила уступить его домогательствам. Ей почему-то показалось, что, если она с ним согрешит, он отстанет от нее и оставит в покое. На деле так оно и случилось.

Поняв, что беременна, девушка все время пыталась скрыть живот под мешковатой одеждой. Она родила малюсенькую девочку дома, в ванной. Веки этого создания были пурпурного цвета. Выглядела малышка так, будто собиралась сочинить поэму. Все сестры молодой мамы потрясенно уставились на младенца, понятия не имея, что с ним делать. Они забыли прикрыть руками рот новорожденной, и та закричала так громко, что сбежались все, кто был в доме.

У молодой мамы из темных глаз, доставшихся ей от отца, хлынули слезы. Она завернула крошку в небольшое одеяльце, а сама надела черное пальто и ботинки. Ей полагалось сразу же идти в церковь. Младенцев постоянно оставляли на ступенях храмов. Ладошки девочки сжимались в кулачки и разжимались, как задумчивые морские актинии. Перед тем как уйти, девушка опустилась на колени и тихонько попросила у матери пятьдесят долларов. Мать дала ей деньги со смешанным чувством отвращения и сострадания. Пробормотав слова благодарности, девушка проворно выскользнула за дверь.

Она миновала церковь, прошла еще около мили и в глухом переулке постучала в дверь стоявшего особняком дома. Женщина, которая там жила, за пятьдесят долларов брала к себе новорожденных. За эту плату она гарантировала, что ребенок не окажется в детском приюте.

Женщина с седеющими волосами цвета пороха, в накинутом на плечи пальто открыла матери Розы дверь. В кухне она сказала, что пристроит девочку в богатую семью в Вестмаунте. Она пообещала одеть девочку в замечательные белые одежды с чудесным воротничком, в которых та будет выглядеть как цветок. К ней приставят гувернантку, а позже подарят ирландскую борзую. Она пристрастится к чтению интересных толстых книг. За небольшое вознаграждение. За небольшое вознаграждение. За небольшое вознаграждение она обеспечит ее дочери домашний очаг и счастливую судьбу.

Чтобы поверить лживым россказням этой женщины, мать Розы должна была иметь совсем уж неуемное воображение. Ничего хорошего такое воображение не сулило, особенно если вы были девушкой и жили в Монреале в начале двадцатого века. Ей бы лучше было иметь побольше сообразительности. Но она никогда никого не слушала.

Мужчина, решивший сократить путь с фабрики домой, нашел Розу, завернутую в одеяльце, в снегу под деревом, в парке Мон-Руаяль. Она замерзла, на щечках ее выступили два небольших пятнышка, похожих на голубые розы. Мужчина приложил ухо к личику девочки: ее щечки были холодны как лед, но он расслышал совсем слабый выдох. Он прижал ее к груди, накрыв полой пальто, и побежал в больницу. Там малышку положили в тазик с теплой водой. Когда она раскрыла глазенки, казалось, произошло настоящее чудо.

При обходе парка полицейские нередко находили на снегу младенцев, превратившихся в ледяных ангелов. Преступления жуткой торговки счастливым будущим детей вскоре были раскрыты, и ее арестовали. Когда мошенницу вели в суд, люди бросали в нее снежки, в которые были вложены камни. Женщину приговорили к повешению. Хотя все были возмущены и разгневаны из-за того, что произошло с Розой, девочку никто не вызвался удочерить. Люди могли себе позволить лишь возмущение.

Полицейские, которые принесли ребенка в приют, сказали:

– Присматривайте за ней. Счастливое будущее ей не суждено.

Всем девочкам в приюте давали имя Мария, и ее нарекли этим именем. Но, как было заведено, ей дали и прозвище – Роза. Именно так ее потом всю жизнь все называли. Она получила такое прозвище из-за двух ярких пятнышек на щечках, которые из голубых стали красноватыми, а потом – спустя две с небольшим недели – совсем пропали.

3. История невинности

Детский приют находился за северной границей города. Чтобы дойти до него от того места, где город кончался, понадобилось бы пройти еще около двух тысяч шагов. Теперь приюта там нет, а тогда он занимал обширное пространство. Вряд ли у вас возникло бы желание сделать эскиз этого здания пером и тушью, потому что рисовать многочисленные одинаковые квадратные окна невыразимо скучно. Да и мастерства особого это не потребовало бы, и потому, вероятно, вам бы захотелось потратить время более творчески, рисуя скачущего коня.

До того как приют построили, сирот принимал находившийся в центре города монастырь, служивший резиденцией конгрегации милосердных сестер. Такое расположение обители представляло собой изрядное искушение для сирот. Они не вполне осознавали, что были не такими, как другие. Им казалось, они тоже составляют часть городской жизни. А на деле им полагалось знать свое холопское место. Поэтому им лучше было бы не высовываться.

Здание кишело брошенными и осиротевшими детьми. Хоть на самом деле у многих родители здравствовали, таких питомцев приучали к мысли, что в их интересах и ради достижения их целей им тоже лучше считать себя сиротами. В противоположных концах здания располагались две раздельные спальни – одна для мальчиков, другая для девочек. Все кровати там были одинаковыми. Дети лежали в них, укрывшись одеялами, – как ряды пельменей на подносе. В ногах каждой кровати стоял деревянный сундучок, где ребенок хранил свои немудреные личные пожитки. Обычно туда складывали ночные рубашки или пижамы, зубные щетки и расчески. Иногда там прятали какой-нибудь особенный камушек. А в одном сундучке в коробочке из-под таблеток лежала бабочка со сломанным крылом.

За детским приютом раскинулся большой сад, за которым ухаживали дети. Там же находился курятник, где каждое утро, как по волшебству, появлялись небольшие округлые яички. Эти маленькие хрупкие подобия луны были необходимы для выживания обитателей приюта. Дети осторожно подходили к гнездам несушек, чтобы аккуратно забрать яйца, ни в коем случае не повредив скорлупы. Рукава свитеров были закатаны у них выше локтя, и детские ручонки казались хоботами слонов, лакомившихся земляными орехами.

Еще приют содержал двух коров, которых требовалось каждое утро доить. С этой задачей могли справиться только двое сирот вместе. Один нашептывал корове на ухо ласковые слова, чтобы та вела себя спокойно, а второй в это время ее доил.

Все дети были бледненькие. Они никогда не наедались досыта. Иногда они ловили себя на том, что не могут думать ни о чем, кроме еды. Когда все находились в классах, время от времени кто-нибудь бросал взгляд вниз и приказывал своему животу заткнуться – как будто под партой сидела собака и ждала, когда ей бросят объедки.

Зимой им всегда не хватало теплой одежды, сиротам было холодно месяцы напролет. Когда они расчищали от снега дорожку к курятнику, кончики пальцев у них немели. Они подносили руки к лицу и дышали на них, чтобы получилась хоть пригоршня тепла. А чтобы отогреть озябшие пальцы ног, они отбивали чечетку. По ночам под их тонкими одеялами им тоже никогда не удавалось согреться. Они натягивали одеяльца на голову, руками старались согреть ноги, пытались себя обнять, свернуться калачиком, силясь превратиться в маленькие теплые сплетения плоти.

Они никогда не знали, с какой стороны ждать очередного удара, потому что монахини били их за все без разбора. Сама природа такой системы наказаний совершенно не позволяла определить момент следующего избиения – дети были полностью лишены возможности его предугадать либо избежать. Мудрость милосердных сестер гласила, что дети порочны по факту самого своего существования. Отсюда следовал вывод, что порочны все их действия. А потому они заслуживают наказания за такие поступки, какие, будь они совершены другими детьми, полагались бы безобидными.

Вот краткий перечень некоторых нарушений, за которые в период с января по июль 1914 года приютские дети подвергались телесным наказаниям.

Из «Книги мелких нарушений»:

Мальчик поднял ноги в воздух и сделал такие движения, как будто катался на велосипеде.

Маленькая девочка посмотрела на бурундука и стала квохтать, пытаясь с ним пообщаться.

Мальчик стоял на одной ноге, держа свой поднос, в трапезной.

Маленький мальчик слишком озадаченно смотрел на свое отражение в ложке.

Маленькая девочка, не раскрывая рта, напевала мотив «Марсельезы».

Мальчик слишком агрессивно топал ногами, стряхивая снег с ботинок.

У девочки на коленке чулка была незаштопанная дырка.

В одном из математических примеров на месте ноля девочка нарисовала смеющуюся рожицу.

Семеро детей вытирали носы рукавами.

Девочка не смогла устоять перед искушением взять полную пригоршню снега и положить его себе в рот.

Мальчик умудрился прийти к завтраку в вывернутой наизнанку одежде.

Девочка заявила, что проснулась среди ночи и увидела мужчину на козлиных ногах, который украдкой обходил все кровати.

Трое детей не могли вспомнить название океана, расположенного между Канадой и Европой.

Девочка кончиком пальца писала в воздухе слова.

Маленькая девочка смотрела на солнце так, чтобы непременно чихнуть.

Мальчик притворялся, что отрывает большой палец от руки.

Девочка так обращалась с очищенной картофелиной, как будто это был ее ребенок, и спрятала ее в карман, чтобы спасти от кастрюли с кипятком.

По неизвестным ему причинам мальчик решил исповедоваться, крякая как утка.

Всем детям в приюте было грустно. Им постоянно недоставало любви. Побои угнетали их самолюбие. Поскольку их били каждый раз, когда им случалось о чем-то задуматься, они стали бояться отпускать мысль в полет по просторам разума. Их развивавшемуся сознанию не было дозволено тешить себя и баловать присущими детству счастливыми странствиями по магическому, мифическому Элизию рассудка. Но у Пьеро и Розы хватило сил пережить этот жестокий режим и не утратить чувство собственного достоинства.

Мать-настоятельница всегда уделяла особое внимание мальчикам и девочкам младшей группы – детям от двух до шести лет. Они располагались на втором этаже. Первым, что объединило Пьеро и Розу, стала черная кошка. Мать-настоятельница постоянно старалась избавиться от этого зверя, который, как ей казалось, навсегда прописался в детском приюте. Кошка обладала колючей шерстью и выглядела так, будто только что выбралась из цистерны с гудроном и очень печалилась о своей несчастной судьбе. Бывали дни, когда ее нигде нельзя было найти. Казалось, она просто исчезала, пройдя сквозь стены. Но однажды мать-настоятельница обнаружила кошку в постели Пьеро. Мальчик и животное спали, обняв друг друга руками и лапами, как любовники. Монахиня вышвырнула кошку в окно. При этом она была уверена, что видит ее в последний раз.

Но вскоре она снова увидела кошку: с ней разговаривала Роза. Девочка сидела перед ней на корточках и говорила с кошкой так, будто они обсуждали что-то очень важное. Правда, Роза была еще слишком маленькой, даже не могла выговорить нужные слова. Она просто что-то бормотала, издавая нечленораздельные звуки – нечто среднее между лепетом и бурчанием. Как бульканье воды, переливающейся через край маленькой кастрюльки. Кошка внимательно выслушала Розу, потом быстро выскользнула за дверь, как будто торопилась доставить сообщение повстанцам.

Когда Пьеро и Розе было по четыре года, мать-настоятельница заметила, что они оба делают вид, что черная кошка – их ребенок. Они целовали ее в мордочку и ласково гладили.

– Ты поганая котяра. Глупая, мерзкая тварь. Грязная оборванка. Ты отправишься прямо в ад, – говорила Роза.

– Да. Ты поганая и занудная. И молока ты не дождешься. Совсем не получишь молока. Ни капельки молока. Нет для тебя молока, – вторил ей Пьеро.

– А если заревешь, получишь кулаком по носу.

– Ой-ей-ей! Даже слышать ничего об этом не хочу.

– Какая же ты вонючка! Тебе надо лапы свои отмыть. Искупать тебя пора. Уродина вонючая.

– Гадкая грешница, гадкая, гадкая, гадкая. И лапы у тебя все грязные.

– Какая же ты бесстыжая! Посмотри на меня. Тварь ты бесстыжая.

Их никогда не учили словам любви. Хотя оба они знали только грубые выражения и слова принуждения, детям как-то удавалось придавать им оттенок душевной теплоты. Мать-настоятельница тут же сделала себе пометку о том, что этих двух детей надо держать порознь. Мальчики и девочки были разделены в спальнях и классах, но играли в общих помещениях, ели в одной большой столовой и сообща работали во дворе. В приюте требовалось пресекать любые проявления любви. Если существовало нечто, калечащее людям жизнь, то это была любовь. Именно это чувство, самое ненадежное из всех, загоняло людей в плачевные обстоятельства. Порой любовь возникала за несколько лет до того, как сами дети могли осознавать свою привязанность, и к тому времени, когда эти чувства становились очевидны, искоренить их уже было невозможно. Поэтому всем монахиням было строго-настрого наказано держать Розу и Пьеро подальше друг от друга.

«Только не у этих двух неслухов», – думала мать-настоятельница. Не у этих двух несчастных подкидышей, которым уже удалось избежать смерти. А им все неймется.

4. Ранние годы блистательного идиота

Таланты Пьеро проявились достаточно поздно. В самом раннем детстве он вообще ничего не делал. Даже сидеть ему не хотелось – он просто лежал на спине и глазел в потолок. А когда в конце концов мальчик научился сидеть, говорить он не спешил и молчал месяцы напролет. Ему, должно быть, больше нравилось, чтобы другие дети болтали обо всем, что придет на ум. Сам он предпочитал слушать остальных и не встревать. Время от времени он внезапно разражался хохотом, но понять, что именно его рассмешило, бывало непросто.

Мать-настоятельница уверенно полагала, что еще до того, как мальчику исполнится шесть лет, ей придется сложить его вещи в чемодан, объяснить ему, как дойти до психбольницы, и выдворить его из приюта.

Сестры милосердные поначалу решили было держать его в стороне от других мальчиков, но он совсем неплохо с ними играл. Ребята не пытались от него отделаться, как обычно поступали с детьми, которые отставали в развитии. Такое их отношение давало основания полагать, что он соответствовал их уровню. Дети сами лучше всего разбираются в таких вещах. И действительно, когда однажды в трехлетнем возрасте Пьеро раскрыл рот, оказалось, что он достаточно сообразителен.

Хотя, по правде говоря, от сумасшедшего дома, где он мог бы провести большую часть жизни, его скорее избавили некоторые поразительные способности, которые он всячески развивал. Он умел стоять на руках и ходить колесом. Он делал обратное сальто, как будто для любого ребенка это было обычное упражнение. Кроме того, он обладал врожденным актерским даром. Когда, например, Пьеро изображал, что сидит на стуле, хотя на самом деле под ним ничего не было, такая непритязательная в своей абсурдности сценка приводила детей в полный восторг. Иногда он разыгрывал другое представление – как будто в него ударила молния, и он замертво падал на землю. Зимой его иногда можно было встретить во дворе: он делал вид, что срывает цветы и вдыхает их аромат.

Когда он ничего подобного не изображал, вид у Пьеро был серьезным и ангельским, чему в немалой степени способствовала его белокурость. Он был очень стройным. По мере роста он становился только выше, но не шире. Трудно было представить, что он когда-нибудь достигнет половой зрелости. К одиннадцати годам Пьеро нередко посещали глубокие, диковинные мысли. Куда бы он ни шел, ему казалось, что они колышутся за ним на ветру хвостом воздушного змея. Как правило, люди сначала в уме формулируют мысль или желание, а потом уже их высказывают. Но у Пьеро мысли были вроде как на кончике языка, поэтому возникало впечатление, что он сначала говорит и только потом осознает произнесенное вслух. Казалось, пластичная форма речи мальчику нравится так же, как ее сущностное, смысловое значение. Именно поэтому он стал известен тем, что нередко высказывал мысли, которые были гораздо мудрее, чем сам он мог предположить.

Все, кто с ним общался, воспринимали Пьеро как своего рода парадокс. С одной стороны, он был совершенно бесподобен, а с другой, о нем трудно было сказать что-нибудь кроме того, что он – недоумок. Но именно потому, что он был таким забавным, Пьеро всегда присутствовал на всех приемах архиепископа.

Обычно архиепископ не задавал ранимым сиротам такого рода вопросы, но однажды – исключительно из любопытства по поводу того, каким будет ответ мальчика, – он спросил Пьеро, как тот представляет себе своих родителей.

– Ох, – ответил Пьеро, – я представляю себе печальную девочку-подростка, которую совратил бандит. Подобные вещи иногда случаются, и во всем мире нет такой силы, которая могла бы это остановить. Давайте будем честными – я родился в самой отвратительной сточной канаве.

Архиепископ, как и все присутствующие, понимал: если Пьеро прилично приодеть, он станет парнем хоть куда. Его даже можно будет принять за сына премьер-министра. Можно было даже вообразить, как он выступает с небольшой речью по радио по случаю кончины отца и говорит о том, как опечален потерей столь выдающегося родителя.

Но самым поразительным даром Пьеро была его способность подбирать на пианино некоторые мелодии всего после нескольких уроков. Он был невероятно талантлив. Ему незачем было учиться нотной премудрости, он играл со слуха, сочиняя собственные мелодии, а потом импровизируя на их темы. Чтение партитур слишком напоминало Пьеро работу в классе. А уроки математики, естествознания, географии и правописания он воспринимал как пытку. Очень скоро мальчик стал играть много лучше, чем сама мать-настоятельница. Пальцы Пьеро двигались невероятно проворно. Звуки его игры походили на торопливо разбегавшихся по полу мышей.

Родись он где-нибудь в ином месте, Пьеро наверняка стал бы молодым музыкальным дарованием. Но он воспитывался в детском приюте и потому играл на пианино во время обеда в столовой. Обычно он исполнял мелодии религиозного характера, которые приказывала ему сыграть мать-настоятельница. Но время от времени он не мог воспротивиться непреодолимому желанию сочинять собственную музыку. Тогда псалмы и церковные гимны превращались в джазовые мелодии. При этом все начинали смеяться и хлопать в ладоши. Слушатели так энергично трясли головами, что делались похожими на свинок-копилок, из которых хотели вытрясти немного мелочи.

Если он так отклонялся от заданного курса, подходила мать-настоятельница, закрывала крышку пианино и иногда била его линейкой по ладоням. Тем не менее потом она всегда снова просила его поиграть. Она ничего не могла с собой сделать. Когда дети знали, что Пьеро в одном с ними помещении, не было такой силы, которая могла бы заставить их слушать учителя или играть с другими детьми.

И, конечно, именно Роза, как-то вечером нарушив традицию, встала со стула и принялась танцевать под мелодию, которую исполнял Пьеро. Она изящно прошла колесом, потом встала на руки, вытянув прямо вверх ноги так, что юбка упала вниз, накрыв ей голову. При виде этого Пьеро сначала обомлел. Потом он чуть подался вперед, как будто только что уловил мелодию, подходящую для сопровождения столь экстравагантного выступления. Он сыграл еще один бравурный такт заводной мелодии, желая подбодрить девочку. Роза танцевала, помахивая руками над головой, как будто прощалась с солдатами, уезжавшими на поезде. Одна монахиня проворно поднялась с места, подскочила к Розе и так стукнула ее по затылку, что девочка упала на пол, а другая сестра милосердная тем временем занялась Пьеро. Матери-настоятельнице не нравилось, когда одновременно наказывали этих незаурядных детей, поскольку это могло пробудить в них дух солидарности. Но разве у нее был выбор?

Даже мать-настоятельница, которая частенько бывала суровой и злобной, испытывала к Пьеро что-то вроде симпатии. Он иногда так умильно ее изображал, что это вызывало у нее улыбку. Тем не менее она отвешивала ему тумаки, как и всем остальным детям, пока в приюте не появилась сестра Элоиза.

Сестра Элоиза пришла в приют еще совсем молодой – ей исполнилось только двадцать два года. У нее был высокий лоб, рыжеватые брови, веснушчатые щеки, симпатичный носик и розовые губы. Чтобы в полной мере оценить соблазн ее пышной, дородной фигуры, нужно было видеть ее нагой. Любой мужчина счел бы ее привлекательной. Впервые ее увидев, Пьеро почему-то подумал о стакане с молоком. Она вызвала у него ассоциации с выстиранными простынями, которые колышет на веревке ветер, когда они высохли и снова стали сухими, легкими и мягкими.

Всем детям казалось, что после прихода в приют новая молодая монашка будет оставаться доброй, нежной, хотя бы чуточку будет вести себя так, как вела бы себя настоящая мама. Но, конечно же, их простодушные надежды никогда не сбывались. Милосердные сестры всегда становились злыми и спустя несколько месяцев начинали бить детей и кричать на них. Старшие сироты со временем уже больше ни на что не надеялись, понимая, что эти перемены происходили с монашками из-за специфики самой работы.

Но Пьеро возлагал на сестру Элоизу большие надежды, поскольку она хорошо к нему относилась. В классе она подходила к его парте и поверх плеча смотрела на его работу. Почерк у него всегда был ужасный. Его рука постоянно пыталась написать не то слово, которое он хотел. Монашка никогда не давала ему подзатыльников, в отличие от других сестер, которые постоянно это делали, взглянув на его жуткие каракули. Она брала у него из руки мелок и прекрасным почерком изящно писала на его грифельной доске: люби и лелей. Ее рука парила над партой как птица, которая совершенно не боится упасть и разбиться.

Когда он проходил рядом с сестрой Элоизой, она ему улыбалась, а он краснел и вздрагивал.

Несмотря на молодость, сестре Элоизе вверили попечение над детьми от семи до одиннадцати лет, располагавшимися на третьем этаже. Она подмечала намерения детей совершить какой-нибудь поступок раньше, чем подобное желание у них возникало. Такой дар мать-настоятельница обнаруживала у очень немногих милосердных сестер. Элоиза обладала способностью заранее наказывать некоторых детей. Хотя некоторые другие сестры полагали, что это аморально, они не могли отрицать эффективность такого подхода.

Однажды, когда Пьеро пребывал в задумчивости, сестра Элоиза взяла его за руку и отвела в укромный уголок.

– Загляни-ка мне под сутану. Я приготовила тебе угощение.

Он бросил быстрый взгляд под ее облачение, как фотограф смотрит в фотокамеру, накрыв голову черной тканью, с намерением запечатлеть неуловимые тайны мироздания. Когда он сконфуженно вынырнул из-под юбки, на раскрытой ладони монахини лежал небольшой пирожок с малиновым вареньем. Детям в приюте никогда не давали сладостей. Потом ему стало стыдно, что он ел пирожок в одиночку и никому не мог об этом сказать. Пирожок оказался очень вкусным, но это был вкус смерти.

Когда ему задали трепку за то, что он собирался мыть пол, привязав к ногам тряпки, чтобы по нему скользить, вмешалась сестра Элоиза. После этого случая он обнаружил, что его вообще перестали бить, что бы он ни натворил. Он пришел бы от этого в восторг, если бы то же самое относилось и к другим детям, но, к своему огорчению, Пьеро выяснил, что на других детей это не распространялось. Его единственного избавили от жестоких наказаний. Это вызвало в нем чувство обособленности и вины. Вместе с тем он обратил внимание на то, что Розу стали наказывать чаще обычного. Он как-то увидел, что Роза с подбитым глазом кормит курочек. И ему вдруг захотелось, чтобы его побили. У него возникло внезапное желание разделить с Розой судьбу. Он не знал почему.