Уменьшить шрифт (-) | Увеличить шрифт (+)

Холли Блэк
Белая кошка

Полная версия

Посвящается всем вымышленным кошкам, которых я убила в других книгах

Holly Black

White Cat (The Curse Workers, Book 1)

Печатается с разрешения автора и литературных агентств

Baror International, Inc. и Nova Littera SIA

Иллюстрация Juliet BxRomance

@bxromance

Глава первая

Я открываю глаза. Черепица холодит босые ноги. Опускаю взгляд – и тут же начинает кружиться голова. Судорожно вдыхаю холодный воздух.

В небе мерцают звезды, а внизу, посреди квадратного дворика, возвышается бронзовый памятник полковнику Веллингфорду. До меня постепенно доходит, где я, – на крыше общежития Смит-Холл. Как я сюда попал? По лестнице поднялся? Как вообще сюда попадают? Ничего не помню… Паршиво, ведь надо как-то спускаться, и хорошо бы не убиться по пути.

Меня трясет. Усилием воли заставляю себя успокоиться, дышу медленнее. В абсолютной ночной тишине кажется, что моя возня и даже каждый вздох порождают эхо. Над головой темнеют ветви деревьев. От шороха листьев я вздрагиваю и вдруг на чем-то поскальзываюсь. Оказывается, здесь растет мох.

Пытаюсь удержать равновесие, но ноги не слушаются. Взмахнув руками, падаю на холодную черепицу. В ладонь вонзается острый край медного водостока, но боли почти нет. Быстро нашариваю ногами опору – небольшой пластиковый треугольник, такие ставят на крышах, чтобы снег не падал людям на головы большими сугробами. Вроде не сползаю. От облегчения хочется рассмеяться. Но наверх точно не залезть – слишком уж сильно меня трясет, да и пальцы на холоде онемели. От прилива адреналина гудит в голове.

– Помогите, – чуть слышно шепчу я, и тут же в горле начинает клокотать истерический смех. Прикусываю щеку, чтобы его подавить. Нет, никаких криков о помощи! Нельзя никого звать, иначе напрасны все мои попытки казаться нормальным, а я ведь так усердно над этим работал. Только дети ходят во сне, а для всех остальных слишком уж это нелепо, слишком странно.

В темноте плохо видно, но здесь точно должны быть еще такие штуки для снега, хотя на мой вес они явно не рассчитаны. Решаю подобраться к ближайшему окну и попробовать в него влезть.

Медленно нашариваю ногой ближайший пластиковый треугольничек, тянусь к нему, извиваясь, словно червяк. Неровная, местами сколотая черепица царапает голый живот. Первая зацепка, еще одна – чуть ниже, потом вбок, и я у края. Вот и все, лезть больше некуда – окна слишком далеко. Тяжело дышу. Ладно, будет стыдно, конечно, но от стыда еще никто не умирал.

Пару раз глубоко вдохнув ледяной воздух, кричу:

– Эй! Эгей! Помогите!

Мой голос уносится в ночь. Где-то вдалеке на шоссе приглушенно гудят машины. В общежитии, кажется, меня никто не слышит.

– ЭГЕЙ! – теперь я уже ору что есть мочи. Даже в горле запершило. – Помогите!

Где-то внизу загорается свет, слышно, как открывается окно, и заспанный голос спрашивает:

– Кто здесь?

На мгновение голос кажется знакомым, похожим на голос одной девчонки. Мертвой девчонки.

Свешиваю голову вниз и выдаю самую смущенную свою улыбку. Только бы не испугать.

– Я тут, на крыше.

– Боже мой! – все же пугается Жюстина Мур.

В окне рядом с ней появляется Уиллоу Дэвис:

– Сейчас позову коменданта.

Прижавшись щекой к холодному шиферу, пытаюсь успокоиться. Все будет хорошо, на мне нет проклятия. Еще чуть-чуть продержаться, и порядок.

Из общежития выбегают ученики. Внизу собирается целая толпа.

– Прыгай! Ну же! – кричит какой-то придурок.

– Мистер Шарп? – это уже Уортон. – Немедленно спускайтесь, мистер Шарп!

Седые волосы торчат в разные стороны, словно его током шарахнуло. Халат надет наизнанку, пояс волочится по земле. Редкий шанс выпал всей школе – полюбоваться на белые трусы завуча. Но на мне-то вообще ничего, кроме трусов, нет. По сравнению со мной вид у него вполне приличный.

– Кассель! – кричит мисс Нойз. – Только не прыгайте! Понимаю, порой приходится туго…

И замолкает, не зная, что бы еще добавить. Задумалась, наверное, на самом ли деле мне приходится туго: на оценки никогда не жаловался, с остальными в ладах.

Я смотрю вниз. То тут, то там щелкают камеры мобильников. Девятиклассники свешиваются из окон соседнего Стронг-Хауса, старшеклассники в пижамах и халатах толпятся на газоне. Конечно, черта с два их сейчас загонишь обратно.

Ухмыляюсь во весь рот и тихо говорю сам себе:

– Сейчас вылетит птичка.

– Спускайтесь немедленно, мистер Шарп! Я вас предупреждаю! – опять кричит завуч.

– Мисс Нойз, я в порядке. Не знаю, как сюда попал. Ходил во сне, наверное.

Мне снилась белая кошка. Уселась на грудь, часто дышала, словно хотела весь воздух из легких вытянуть, а потом раз – и откусила язык. И не больно совсем, только невероятно страшно. Ни вдохнуть, ни выдохнуть. Мой мокрый красный язык мышью извивался у нее в зубах. Вернуть его во что бы то ни стало! Я вскочил с кровати и прыгнул на зверюгу, но не тут-то было: слишком уж шустрая и тощая. Погнался за ней. А потом очнулся на крыше.

Вдалеке завыла сирена, потом все ближе, ближе. Я уже не могу улыбаться – губы болят.

Пожарные ставят лестницу, снимают меня, выдают одеяло. Зубы так стучат, что ни на один вопрос толком ответить не получается. Как будто правда кошка язык откусила.

В кабинете завуча последний раз я был вместе с дедом, на зачислении. Помню, он пересыпал в карман мятные леденцы из хрустальной вазочки, когда Уортон отвернулся. Он все распинался, какой из меня получится превосходный ученик. А сама вазочка между тем нашла приют в другом кармане дедушкиного пальто.

Сижу в том же самом зеленом кожаном кресле, кутаюсь в одеяло, дергаю нитки из марлевой повязки на руке. Да уж, превосходный ученик.

– Ходили во сне?

Уортон стоит у книжных полок и задумчиво водит затянутой в перчатку рукой по истертым корешкам каких-то древних энциклопедий. Он уже успел нацепить коричневый твидовый костюм, но волосы по-прежнему торчат в разные стороны.

На столе красуется новая хрустальная вазочка с леденцами. Дешевка. В голове гудит. Вот бы это были не конфеты, а аспирин.

– Я раньше ходил во сне, но это было очень давно.

С детьми такое часто случается, особенно с мальчиками – в интернете вычитал, еще в тринадцать, после того раза, когда, посиневший от холода, проснулся на дороге. Странное было чувство, будто откуда-то вернулся, но откуда – не помню.

Лучи восходящего солнца золотят деревья за окном. Мисс Норткатт, директриса, пьет кофе. Глаза у нее опухшие и красные. Она так вцепилась в кружку с логотипом Веллингфорда, что кожа на перчатках натянулась.

– У вас, кажется, были проблемы с девушкой.

– Нет, вовсе нет.

После зимних каникул Одри меня бросила из-за моего поганого характера. А какие, спрашивается, могут быть проблемы с девушкой, если и девушки-то нет.

Директриса прокашливается:

– Поговаривают, вы принимаете ставки. Может, проблема в этом? Задолжали кому-то?

Опускаю глаза и пытаюсь сдержать улыбку. Да-да, у меня маленькая криминальная империя: всего лишь подделка документов и букмекерство, ничего больше. Я даже братцу Филипу отказал, когда тот предложил по-тихому снабжать учеников спиртным. А директрисе вроде плевать на наши развлечения. Слава богу, она не знает, что самые популярные ставки у нас на учителей – кто с кем спит. Она и Уортон, к примеру, – пара, на которую мои клиенты денег не жалеют. Хотя что между этими двумя может быть? Я качаю головой.

– Возможно, перепады настроения? – это уже завуч.

– Нет.

– Потеря аппетита? Бессонница?

Он что, справочник цитирует?

– Да, со сном у меня явно проблемы.

– Что вы имеете в виду? – директриса тут же напряглась.

– Да ничего! Я во сне ходил, понимаете? И прыгать не собирался. Если бы хотел покончить с собой – не полез на крышу, выбрал бы местечко повеселее. Да даже если с крыши – уж точно штаны бы не забыл надеть.

Мисс Норткатт возвращается к своему кофе. Кажется, пронесло.

– Наш юрист говорит, что пока доктор не даст заключение о вашем состоянии, в общежитии вам оставаться нельзя. Мы должны быть уверены, что подобное впредь не повторится. Страховка такого не покроет.

Ошарашенно молчу. Нет, я понимал, что разговор будет не из приятных – ну, отчитают, может быть, даже вкатают пару дисциплинарных, но не думал, что будут какие-то серьезные последствия.

– Но я же ничего плохого не делал.

Полнейшая, конечно, глупость. Неприятности не потому случаются, что ты их заслужил. Да и, честно говоря, грехов на моей совести немало.

– Мы связались с Филипом, он вас заберет, – подводит черту завуч и переглядывается с директрисой. Его рука непроизвольно тянется к шее – там на разноцветном шнурке наверняка висит амулет, хоть под рубашкой и не видно.

Ну понятно: думают, мастер надо мной поработал. Ведь почти ни для кого не секрет, что в свое время дедуля работал на семью Захаровых. У него вместо половины пальцев маленькие черные культи – мастер смерти, сразу видно. И про маму в газетах писали. Неудивительно, что Уортон и Норткатт готовы любые мои выкрутасы списать на проклятие. Я поднимаюсь:

– Не можете же вы меня отчислить за хождение во сне. Это наверняка противозаконно. Это дискриминация по…

И тут я замолкаю, а желудок на мгновение скручивает от нестерпимого холодного ужаса. Вдруг меня и вправду прокляли? Касался ли меня кто-нибудь? Нет, голыми руками никто, только в перчатках. А если незаметно?

– Мы пока ничего окончательно не решили.

Директриса роется в бумагах на столе, завуч наливает кофе.

– Я могу хотя бы посещать занятия?

Не хотелось бы, конечно, ночевать одному в пустом родительском доме, а тем более – вламываться к кому-нибудь из братцев, но что поделать. Все что угодно, лишь бы жизнь моя шла как идет.

– Отправляйтесь в комнату и соберите вещи. Будем считать, что вы на больничном.

– Но только пока я не предоставлю медицинское заключение?

Молчат. Потоптавшись возле кресла и так и не дождавшись ответа, я выхожу в коридор.

Можете мне особо не сочувствовать, потому что на самом деле я убийца – в четырнадцать лет убил одну девчонку. Лила была моим лучшим другом, я ее любил и убил все равно. Мало что помню, все как в тумане. Когда Филип и Баррон нашли меня, я стоял над телом и криво улыбался, руки по локоть в крови. Отчетливо помню лишь, как смотрел на Лилу и радовался, будто мне что-то удачно сошло с рук. И еще голова кружилась.

Об этом никто не знает, кроме моей семьи. Ну и меня, конечно же.

Но таким я быть не хочу. Поэтому в Веллингфорде прикидываюсь и вру изо всех сил, а постоянно притворяться очень трудно. Никогда, к примеру, я не слушаю музыку, которая мне нравится, только ту, которая должна нравиться. И девушку бывшую пытался убедить, что я – вовсе не я, а тот, кем она меня хочет видеть. В компаниях я обычно держусь особняком и вычисляю, как бы всех половчее рассмешить. Только это у меня и выходит хорошо – врать и прикидываться.

Говорю же, грехов на моей совести немало.

Шлепаю босыми ногами обратно к общежитию через залитый солнцем двор, все еще кутаясь в колючее одеяло. При моем появлении сосед по комнате удивленно вздрагивает. Он как раз галстук завязывал. Рубашка вся мятая.

– Я в порядке, если тебе вдруг интересно, – бросаю устало.

Сэм помешан на научной фантастике и ужастиках, поэтому вся комната у нас увешана мрачными плакатами и резиновыми масками лупоглазых пришельцев. Родители надеются запихнуть сына в Массачусетский технологический институт, а потом пристроить в какую-нибудь фармацевтическую контору покруче. Сэму такая перспектива не очень нравится, но они об этом и не подозревают. Даром что он здоровый как медведь и только про кровищу и болтает – отстаивать свою точку зрения не умеет совсем. Мы вроде как друзья. Во всяком случае, мне приятно так думать. Компании у нас разные, и «дружить» поэтому легче.

– На самом деле я… Да какая разница. Умирать пока не планирую.

Сэм с улыбкой натягивает форменные веллингфордовские перчатки.

– Хорошо, что ты голым не спишь.

Фыркнув, падаю на койку. Жалобно скрипят пружины. На подушке свеженький конверт с шифром: это какой-то девятиклассник ставит пятьдесят баксов на победу Виктории Кварони в конкурсе талантов. Шансы ничтожные. Кстати, пока меня нет, кто будет вести дела и выплачивать выигрыши?

– Ты точно в порядке? – интересуется Сэм, легонько пиная ножку кровати.

Киваю. Надо бы рассказать о своем отъезде. Счастливчик, скоро вся комната будет в его распоряжении. Но что-то пока не хочется окончательно расставаться с призрачными остатками нормальности.

– Устал просто.

Нацепив рюкзак, Сэм хватается за ручку двери.

– Пока, шизик.

Машу в ответ перевязанной рукой, и тут меня осеняет.

– Эй, постой-ка.

Сэм оборачивается.

– Я тут подумал… Если придется уехать, ставки принимать сможешь?

Не надо бы его просить. Мало того что пришлось признаться, что практически отчислили, так еще буду в долгу. Но уж очень хорошо у меня тут все устроено, бросать – не дело.

Сэм задумался.

– Да ладно, забудь. Считай, что ничего…

– А мне доля полагается?

– Двадцать пять процентов. Ровно четверть. Но тогда будешь не только деньги собирать.

– Пойдет, – он медленно кивает.

– Ну и чу2дно, в тебе я уверен на все сто.

– Лестью ты чего хочешь добьешься. Только с крыши она слезть не поможет.

– Ну-ну.

Со вздохом сползаю с кровати и достаю из комода чистые форменные брюки. Черная ткань ужасно колется.

– А чего это ты вдруг уезжаешь? Не отчисляют ведь?

Отворачиваюсь, натягивая штаны, но голос подделать трудно:

– Нет. Вообще-то, не знаю. Давай-ка расскажу, что делать.

– Ну и?

– Возьми записную книжку. Там имена, цифры – короче, все. Заноси туда ставки.

Влезаю на стул, чтобы добраться до верхней полки шкафа. Там наверху, за дверцей, прилеплен скотчем блокнот. Отдираю. А вот и еще один, с десятого класса. Тогда мои дела как раз пошли в гору, пришлось начать все записывать. А раньше работал по памяти. Отличная у меня память на самом деле, хоть и не фотографическая.

– Вот.

– Пожалуй, справлюсь.

Сэм ухмыляется. Он явно удивлен тем, что у меня тут тайник. Потом листает записную книжку. Там все ставки с начала одиннадцатого класса, все расчеты. Что будет с мышью из Стэнтон-Холла: зашибет ее колотушкой Кевин Браун, или сработает мышеловка профессора Мильтона, или ее поймает Чайават Тервейл (гуманно, на листик салата). Ставят все больше на колотушку. Кто получит главную роль в «Пиппине»: Аманда, Шэрон или Кортни, не перехватит ли роль новенькая из массовки. В итоге победила Кортни, они до сих пор репетируют. Сколько раз в неделю нас будут пичкать в столовой «ореховым печеньем» без орехов.

Настоящие букмекеры, чтобы заработать, сразу вычитают свой процент из суммы ставки. Ну, к примеру, кто-нибудь ставит пять долларов, а из них пятьдесят центов уже идут букмекеру. Поэтому ему все равно, кто выиграл, лишь бы расчеты сходились и неудачных ставок хватало на выплаты победителям. Я не всегда так работаю. В Веллингфорде вечно ставят на всякую ерунду, иногда совершенно невозможную, – денег-то у учеников куры не клюют. Так что я временами работаю по всем правилам, как в конторе, а временами ничего не высчитываю и просто надеюсь прикарманить денежки. Пожалуй, я тоже в своем роде азартный игрок. Ну да, так оно и есть.

– И не забудь, только наличные. Никаких кредиток или часов.

Сэм закатывает глаза.

– Они что думают, у тебя тут касса с терминалом для банковских карт?

– Да нет, обычно просят взять карточку и купить что-нибудь в счет долга. Не бери. Получится, ты ее украл. А им того и надо – родителям мозги запудрить.

Сэм медлит, но в конце концов соглашается.

– Ну и лады. На столе новый конверт. Не забудь все записать.

Я к нему излишне цепляюсь, но нельзя же прямо сказать, что мне позарез нужны деньги. В Веллингфорде беднякам не место. Я тут единственный одиннадцатиклассник без машины, например.

Забираю блокнот, лезу обратно на стул, чтоб приклеить его на место, и тут раздается громкий стук, от которого я чуть не падаю. Дверь распахивается, входит наш комендант Валерио. И замирает как вкопанный, словно я в петлю лезу у него на глазах. Спрыгиваю со стула.

– Я тут как раз…

– Спасибо, что сумку достал, – приходит на помощь Сэм.

– Сэмюэль Ю, для завтрака поздновато, а вот занятия уже начались.

– Ставлю пять баксов – вы правы, – выпаливает сосед и по-идиотски мне ухмыляется.

При желании я мог бы легко обвести его вокруг пальца. Вот именно так – попросил бы о помощи, предложил долю и обобрал как липку. Мог бы, но не буду. Нет, правда не буду.

Дверь за Сэмом захлопывается, Валерио поворачивается ко мне:

– Ваш брат сможет подъехать только завтра утром. Так что отправляйтесь пока на уроки. А где вы сегодня будете ночевать, мы еще не решили.

– Можете к кровати меня привязать.

Ему, судя по всему, совсем не смешно.

Еще в детстве мама рассказала мне про проклятия и мастеров и научила мошенничать. Она сама мастер, поэтому легко всего добивается, а мошенничает, чтобы это сошло ей с рук. Я не умею, как она, заставить полюбить или возненавидеть, или, как Филип, обратить силу удара против нападающего, или, как Баррон, забрать чью-то удачу. А вот обманывать я научился отлично.

С проклятиями не сложилось, зато обдурю хоть кого. Простачка, которого я наметил в жертву, нужно хорошо изучить (тоже мамина наука), знать его лучше, чем он сам себя знает. Только так и можно кого-нибудь нагреть, с магией или без.

Сначала втираешься в доверие, очаровываешь. Жертва должна считать себя намного умнее. А потом предлагаешь ставку. Еще лучше, если предложит твой партнер. Но простачок сперва обязательно что-то получает. Мы это называем «приманка». Деньги уже есть, можно в любой момент развернуться и уйти, и он расслабляется. Тогда ставки повышаются. Сильно повышаются. У мамы всегда выходит гладко – мастер эмоций кого угодно заставит себе доверять. Но и ей нужно тщательно следовать схеме, чтобы позже, по зрелом размышлении, ее не вычислили. В конце срываешь куш и делаешь ноги.

Хороший мошенник должен быть умнее всех, не упустить ни одной мелочи и твердо верить, что все сойдет с рук. Только тогда он и вправду хороший мошенник.

Обманывать людей при каждом удобном случае, конечно же, плохо. Увы, я не всегда могу сдержаться. Зато, в отличие от мамочки, хотя бы самому себе не вру.

Глава вторая

Второпях натягиваю форму и бегу со всех ног на французский. Завтрак уже давно кончился. Достаю и раскладываю учебники, пока Сэди Флорес, ведущая школьного канала, сквозь помехи на старом телике рассказывает, что клуб латинского языка продает печенье (копят деньги на постройку грота в парке), а регбисты соберутся сегодня в спортзале.

С трудом высиживаю уроки, на истории не выдерживаю и засыпаю. Пробуждение наступает внезапно. Весь рукав в слюне, а мистер Льюис ехидно интересуется:

– Мистер Шарп, когда именно запрет вступил в силу?

– В тысяча девятьсот двадцать девятом. Через девять лет после принятия сухого закона. Как раз перед финансовым обвалом, – мямлю я спросонья.

– Очень хорошо, – но моему ответу он явно не рад. – Сухой закон потом отменили, а запрет нет. Почему?

Вытираю рот. Голова раскалывается пуще прежнего.

– Потому что на черном рынке мастера все еще предлагают свои услуги?

В классе раздаются смешки, но мистер Льюис по-прежнему серьезен. Он показывает на исписанную мелом доску. Что-то там про экономические стимулы и торговое соглашение с Евросоюзом.

– Вы, мистер Шарп, во сне чем только не занимаетесь, но на моих уроках все-таки лучше не спать.

Его шутке смеются громче. Чтобы не заснуть до звонка, приходится время от времени тыкать себя ручкой.

Возвращаюсь в общежитие и падаю на кровать. Просыпаю час, отведенный на консультацию с учителями по проблемным предметам, физкультуру, встречу дискуссионного клуба. Нормальный ритм жизни сбился. Прихожу в себя только к ужину. Как бы теперь вернуться к привычному режиму?

Так я и представлял себе Веллингфорд, когда читал брошюру о школе, которую притащил Баррон. Газоны не такие зеленые, конечно, и кампус поменьше, зато библиотека впечатляющая и на ужин все являются в костюмах. В эту частную школу попадают по двум причинам: чтобы потом поступить в престижный университет либо потому что из бесплатной средней школы выгнали, и родителям пришлось раскошелиться, чтобы чадо не загремело в заведение для трудных подростков.

Веллингфорд пониже рангом, чем, к примеру, школа Чоут или академия Дирфилд в Массачусетсе, но меня взяли, даже несмотря на связь с семьей Захаровых. Баррон сказал, в школе у меня будет нормальная, упорядоченная жизнь, не как в нашей сумасшедшей семейке. И я очень старался. Здесь всем плевать, что я не мастер, наоборот, хоть где-то отсутствие способностей пригодилось. А я все равно лезу в неприятности, что за напасть! Ставки принимаю, когда нужны деньги, мухлюю.

Столовая обшита деревом, потолки сводчатые, поэтому тут всегда эхо. Стены увешаны портретами директоров. И основатель школы, конечно, тоже здесь, скалится на меня из своей позолоченной рамы. Полковник Веллингфорд погиб от проклятия как раз за год до принятия запрета.

Шагаю по истертым мраморным плитам на кухню. Голоса сливаются в неясный гул, от которого звенит в ушах. Хмурюсь. В перчатках потеют руки.

По привычке ищу взглядом Одри. Ее нет, а от привычки необходимо избавляться. На бывшую девушку нельзя обращать внимания. Причем ровно настолько, чтобы казаться безразличным, тут главное – не перегнуть палку. Переусердствуешь – она тут же обо всем догадается. Тем более сегодня, когда я совсем не в себе.

– Поздновато ты, ужин закончился, – кухарка на меня и не смотрит, вытирает стойку рукой в резиновой перчатке. Лет ей, наверное, не меньше, чем дедуле. Из-под колпака выбилась завитая прядь.

– Знаю, извините.

– Еду уже унесли. Все остыло, – она поднимает глаза.

– А я люблю холодное, – выдавливаю свою лучшую идиотскую улыбочку.

Женщина качает головой.

– Хорошо, когда аппетит есть, а то тощие такие. В журналах пишут, вы себя голодом морите, как девчонки.

– Ну, это не про меня.

В животе урчит, и она смеется.

– Ладно уж, иди садись, принесу тебе тарелку. И печенье возьми.

Теперь я в ее глазах бедный голодный мальчик.

Еда в Веллингфорде нормальная, не как в обычных школах. Печенье достаточно сладкое, и имбиря хватает. Спагетти чуть теплые, конечно, зато с мясом и томатным соусом. Подбираю с тарелки остатки кусочком хлеба, и тут к столу подходит Даника Вассерман.

– Можно присесть?

Смотрю на настенные часы.

– Скоро уже занятия.

Растрепанные темно-русые кудряшки забраны под деревянный обруч. На боку болтается холщовая сумка, пестрящая значками: «ЕМ ТОЛЬКО ТОФУ», «ДОЛОЙ ВТОРУЮ ПОПРАВКУ» и «У МАСТЕРОВ ТОЖЕ ЕСТЬ ПРАВА».

– Ты на дискуссионный клуб не пришел.

– Ну да.

Данику я избегаю с самого появления в Веллингфорде. Хамлю ей постоянно, хотя мне это совсем не нравится. А она еще и с Сэмом дружит, так что бегать от нее вдвойне сложно.

– Мама хочет с тобой поговорить. Утверждает, что ты на крышу неспроста полез – просил о помощи.

– Ну да, именно поэтому и кричал: «Помогите!» Развлекаюсь-то я обычно по-другому.

Даника раздраженно фыркает. Вассерманы – сооснователи правозащитной организации, которая пытается сделать работу мастеров снова легальной, ужесточив наказания за серьезные проклятия. По телевизору как-то показывали ее мамашу: сидя в своем кабинете (Принстон, кирпичный домик, цветущий садик и все такое прочее), она рассказывала, что, даже несмотря на запрет, на свадьбы и крещения всегда зовут мастера удачи. Говорила, что магия может быть полезной, а из-за запрета на легальное использование способностей появляются криминальные сообщества. Призналась, что сама мастер. Ничего такую речь толкнула. Очень опасную речь.

– Мама все время общается с мастерами. Занимается проблемами, с которыми сталкиваются их дети.

– Да знаю, знаю. Послушай, Даника, я и в прошлом году в ваш клуб «Сглаз» не вступил, и сейчас впутываться не хочу. Я не мастер, и мне плевать, мастер ли ты. Хочешь кого-нибудь завербовать или спасти – поищи в другом месте. С твоей матерью я тоже встречаться не собираюсь.

Она не уходит.

– Я не мастер, совсем нет. Просто хочу…

– Да какая разница? Сказал же, мне плевать.

– Плевать, что в Южной Корее на мастеров охотятся, будто на животных, и расстреливают? Что здесь, в Штатах, законодательно их фактически вынуждают работать на преступные синдикаты? Тебе на все это плевать?

– Да, плевать.

В дверях столовой появляется Валерио. Даника поспешно удаляется. Конечно, зачем рисковать – еще выговор вкатают за прогул. По пути она оборачивается и смотрит на меня разочарованно и одновременно озабоченно. Гадко получилось.

Запихиваю в рот последний кусок и встаю.

– Мои поздравления, мистер Шарп, сегодня вы спите в своей комнате.

Киваю, жуя. Может, все-таки оставят в школе, если эта ночь пройдет спокойно?

– Учтите, пес завуча сторожит в коридоре. Решите прогуляться среди ночи – поднимет лай. Так что не высовывайтесь подобру-поздорову, в туалет в том числе. Понятно?

Я сглатываю.

– Да, сэр.

– Идите к себе и делайте уроки.

– Конечно. Уже иду. Спасибо, сэр.

Обычно я всегда возвращаюсь из столовой в компании, а сейчас иду в общежитие один. На деревьях набухли почки, на фоне закатного неба иногда проносятся летучие мыши, пахнет свежескошенной травой и дымом. Где-то жгут гнилые листья, оставшиеся с зимы.

Сэм склонился над столом и выводит какие-то каракули в тетради по физике, кажется. Наушники нацепил, сидит своей медвежьей спиной к двери и даже не оборачивается, когда я шлепаюсь на кровать. Обычно нам домашки задают часа на три, а на самостоятельную работу выделяют только два, так что, если не хочешь вечером оказаться в пролете, приходится усиленно зубрить. Вряд ли Сэму задали по физике нарисовать большеглазую зомби-девицу, которая откусывает голову Джеймсу Пейджу, одному подонку из двенадцатого класса. А было бы здорово, я бы такого физика зауважал.

Достаю из рюкзака учебники и принимаюсь за тригонометрию. Карандаш бессмысленно скользит по бумаге, ничего путного из урока не помню. Лучше почитаю мифологию – что-нибудь про Олимп и очередные перипетии в их сумасшедшей древнегреческой семейке. Гера дурит мозги беременной подружке мужа, Семеле, и та уговаривает Зевса явиться ей во всей красе. Тот, конечно, знает, что этим убьет девчушку, но соглашается. Показывает дурочке небо в алмазах, а потом вырезает из обуглившегося тела младенца Диониса и зашивает в собственное бедро. Неудивительно, что тот потом всю жизнь пил не просыхая. Дочитываю до момента, когда маленького Диониса переодевают в девочку (чтобы от Геры уберечь, ага), и тут раздается стук в дверь.

– Что такое? – Сэм вынимает наушник и разворачивается на стуле.

В дверь просовывается Кайл.

– Тебя к телефону, – это он мне.

Наверное, пока не появились мобильники, студентам приходилось вечно откладывать четвертаки, чтобы звонить домой с телефона-автомата. Такие агрегаты висят в общежитиях на каждом этаже, их не снимают, несмотря на эпизодические ночные звонки разных психопатов. Иногда это старье оказывается полезным. В основном звонят родители, когда чадо на эсэмэски не отвечает, потому что мобильный разрядился. Или вот моя мама из тюрьмы.

Знакомая тяжесть черной телефонной трубки.

– Алло.

– Я просто тебя не узнаю! Ты в этой школе повредился умом. Зачем на крышу полез?

Вообще-то, маме не положено звонить из тюрьмы на телефон-автомат. Но она как-то ухитряется. Сначала звонит невестке, а Мора перенаправляет вызов мне или кому-нибудь еще – адвокату, Филипу, Баррону. А потом оплачивает счет. Разумеется, можно пользоваться сотовой связью, но мама твердо верит, что все разговоры по мобильнику прослушивает некая злобная правительственная организация, поэтому всегда использует телефон-автомат.

– Да все в порядке. Спасибо, что звонишь.

Снова вспоминаю, что утром приедет Филип. Вот бы он не явился и все спустили на тормозах. Да, мечтать не вредно.

– Спасибо, что звоню? Я твоя мать, я должна быть рядом! Как несправедливо, что приходится торчать здесь. Ты бы не разгуливал по крышам, если бы жил дома, с матерью. Я предупреждала судью, что так и будет, если меня запрут. Ну, не прямо так, конечно. Но все равно предупреждала.

Поговорить мама любит. Чаще всего я просто мычу ей в ответ, ни слова вставить не удается. Сейчас все наши разговоры такие. Она ведь далеко, не дотронется, не заставит плакать от отчаяния, только и может, что говорить. Магия эмоций – очень сильная магия.

– Послушай, езжай домой с Филипом. Наконец-то будешь среди своих, в безопасности.

Среди своих… Среди мастеров. Но я-то не мастер. Единственный в семье.

Стараюсь говорить тише:

– Мне грозит опасность?

– Конечно же нет. Не мели чушь. Я такое письмо чудесное получила от того графа. Он хочет отправиться со мной в круиз, когда выйду. Как думаешь? Поехали с нами, скажу, что ты мой помощник.

Улыбаюсь. От матери иногда мороз по коже, она искусно манипулирует людьми, но меня все равно любит.

– Ладно, мам.

– Правда? Милый, как замечательно! Такая несправедливость с этой тюрьмой. Как они могли отнять меня у детей, я ведь им сейчас нужна как никогда. Недавно говорила с адвокатами – они обещали все исправить. Написал бы письмо, вдруг поможет.

Не буду я ничего писать.

– Пора, мам. Сейчас время для самостоятельных занятий, мне не полагается по телефону болтать.

– Хочешь, поговорю с вашим комендантом? Как его зовут? Валери?

– Валерио.

– Только дай ему трубку. Я все объясню. Уверена, он поймет.

– Мне правда пора. Уроков задали кучу.

Она смеется. Могу поклясться, что слышу, как на том конце провода щелкает зажигалка, как мама глубоко затягивается, как тлеет сигарета.

– Да что с тобой? Со школой же покончено.

– Будет покончено, если не сделаю уроки.

– Милый, ты всегда все воспринимаешь слишком серьезно. В этом твоя проблема. Мой самый младшенький…

Прямо вижу, как она прислонилась к стене тюремного коридора и разглагольствует, размахивая руками.

– Пока, мам.

– Держись братьев. С ними ты в безопасности.

– Пока, мам, – повторяю я и кладу трубку. На сердце какая-то тяжесть.

Так и стою у телефона, пока не заканчивается время для подготовки домашних заданий и из комнат не выбегают ученики.

На полосатом диване устроились два одиннадцатиклассника-футболиста, Рауль Петак и Джереми Флетчер-Фиске, машут мне. Киваю в ответ и иду к автомату за большим стаканом кофе с шоколадом. Вообще-то, автоматы здесь для учителей, но мы постоянно пьем кофе, и всем плевать.

Сажусь на диван, Джереми корчит рожу:

– Гигишники наслали порчу?

– Да нет, мамочка твоя, – отвечаю я беззлобно. ГГ – это сокращение, какой-то длинный медицинский термин, который значит просто-напросто «мастер». Отсюда и гигишники.

следующий лист >>