Хорхе Каррион
Книжные магазины
Как сказал мне Жозе Пиньу, отец-основатель лиссабонского Ler Devagar, книжный магазин способен восстанавливать социальную и экономическую ткань того места, где находится, поскольку представляет собой чистое настоящее, ускоренный двигатель изменений. Отсюда понятно, что многие книжные становятся частью социальных проектов. Я вспоминаю магазины во многих городах Латинской Америки, поддерживающие контакт с Элоизой Картонерой и ее аргентинской лавкой, и книги, переплетенные безработными, которые собирают на улицах бумагу и картон. Я вспоминаю ресторан La Jícara в мексиканской Оахаке, где подают вкуснейшую местную еду, совмещенный с книжным для детей и взрослых – там продаются только книги независимых издательств. Я вспоминаю Housing Works Bookstore Cafe, которым руководят исключительно волонтеры и который отдает все доходы от продажи книг, сдачи в аренду помещений и кафетерия на нужды самых обездоленных жителей Нью-Йорка. Это книжные магазины, протягивающие руку, чтобы выстроить цепочки между людьми. Нет лучшей метафоры книжной традиции, ведь мы читаем не только глазами, но и руками. Когда я путешествовал, мне много раз рассказывали одну и ту же историю. Магазину нужно было переезжать, и клиенты, уже ставшие друзьями, предлагали свою помощь. Такая человеческая цепочка соединила старое помещение памплонского Auzolan с новым. Или помещения RiverRun в Портсмуте. Или Robinson Crusoe в Стамбуле. Или Nollegiu в барселонском районе Побленоу.
Романо Монтрони, несколько десятилетий проработавший в магазине Feltrinelli на болонской площади Порта-Равеньяна, писал в «Десяти заповедях продавца книг», что «клиент – самый важный человек в компании». С его точки зрения, в центре повседневной деятельности книжного магазина находится пыль: «Ее нужно вытирать каждый день, и этим должны заниматься все! – восклицает он в „Продать душу. Ремесло продавца книг“. – Пыль – это жизненно важная тема для продавца книг. Он вытирает ее с утра, в течение первого получаса, сверху вниз и по часовой стрелке. Вытирая ее, продавец запоминает, где находятся книги, и познаёт их физически».
По меньшей мере со времен Древнего Рима книжные представляют собой пространства, в которых текстуальность, будучи динамичной, становится и физически ощутимой – не то что в аудитории или в библиотеке. И именно читатели больше, чем кто-либо, двигаются, связывают выставленные экземпляры с прилавком, а значит, и с продавцами, достают монеты, банкноты или кредитные карты и обменивают их на книги, наблюдают в своем движении, что ищут или покупают другие. Книги, книготорговцы и сами книжные воплощают статичность рядом с клиентами, которые постоянно заходят, выходят и роль которых состоит именно в движении. Они путешественники по миниатюрному городу, и их задача – сделать так, чтобы буквы, пребывающие внутри книги в состоянии покоя, стали подвижными на время чтения, потому что, как писал Малларме: «Книга как предельное расширение буквы должна непосредственно извлекать из нее некую подвижность». Однако книжный обладает собственными сердечными ритмами, независимо от того, наполнен он покупателями и любопытствующими или нет. Эти ритмы не ограничиваются лишь распаковкой, раскладыванием, возвращением книги в магазин или на полку. Или сменой персонала. У книжных магазинов также складываются конфликтные отношения с помещениями, где они пребывают и которые их отчасти определяют, но не образуют. И со своими собственными названиями, которые часто меняются с приходом новых собственников. Внутри и снаружи книжные магазины – подвижны и изменчивы. Поэтому титул «самого старого книжного», согласно «Книге рекордов Гиннесса», принадлежит Livraria Bertrand: ведь только он может доказать непрерывность своей многолетней деятельности с самого момента основания. Обычно же книжный магазин меняет название всякий раз, как переходит в другие руки.
«Самый старый книжный в Италии» иллюстрирует это положение: Libreria Bozzi был основан в 1810 году и по-прежнему находится на запущенном генуэзском перекрестке, но его первого владельца, пережившего Французскую революцию, звали Антонио Бёф; в 1927 году магазин приобрел Альберто Коломбо, отец первой жены Марио Боцци, который дал магазину свое имя, сохраняющееся и сейчас, когда им руководит Тонино Боцци. Книжный Lello в Порту – другой тому пример. Компанию под названием Livraria Internacional основал Эрнесто Шардрон на улице Клеригуш; в 1881 году Жозе Пинту де Соуза перевел ее на улицу Алмада; тринадцать лет спустя Матье Луган продал ее Жозе Леллу и его брату Антониу, которые переименовали ее в Sociedade José Pinto Sousa Lello & Irmão. На этом перемены не закончились: в 1906 году было построено нынешнее здание в стиле неоготики и ар-деко, а свое окончательное имя, Livraria Lello & Irmão, книжный приобрел лишь в 1919 году. В углу здесь всё еще висит статья, которую посвятил ему Энрике Вила-Матас, назвавший этот магазин самым красивым в мире. Карточка с фиолетовой эмблемой и адресом, сохранившаяся у меня после посещения магазина в 2002 году, напечатана на элегантной, немного шероховатой бумаге. Под эмблемой название – Livraria Lello. Управляет магазином компания Prólogo Livreiros, S. A.
Схожая история у другого широко известного магазина, ровесника предыдущего – туринского Luxemburg. Хотя он был основан в 1872 году – если, подчеркиваю, мы согласимся с тем, что смена собственника, помещения и даже названия не уничтожают индивидуальности книжного, – на протяжении большей части его существования у Luxemburg, как и у Librería de Ávila, было другое название. Libreria Casanova, управлявшийся видным пьемонтским издателем Франческо Казановой, являлся культурным центром первостепенной значимости в последние десятилетия XIX – начале ХХ века. Среди его завсегдатаев были неаполитанская журналистка Матильде Серао, декадент Антонио Фогаццаро и основатель веризма[26] Джованни Верга. Казанова стал близким другом Эдмондо де Амичиса и опубликовал его Gli Azzurri e i Rossi[27] в 1897 году. Под руководством Казановы магазин шел в ногу со временем. Когда в 1963 году за дело взялся писатель Анджело Пеццана, переименовавший книжный в Hellas, он также смог почувствовать новые веяния. Пеццана основал первое движение итальянских гомосексуалистов, и потому неудивительно, что именно здесь 17 февраля 1972 года в сопровождении поэтических чтений и музыкального представления был презентован контркультурный и психоделический журнал Tampax, который позднее дал начало другому – Zombie International. Пятью годами ранее в подвале этого книжного читал отрывки из своих произведений Аллен Гинзберг, которого сопровождала Фернанда Пивано, популяризатор американской литературы в Италии. Когда в 1992 году Гинзберг вернулся в Турин, он прочитал продолжение поэмы «Хум Бом!», начатой им в 1971 году, – героями в ней выступали Буш и Саддам (пока пишу эти строки, я слушаю запись на YouTube: это эхо сердцебиения книжного магазина семидесятых годов). Именно Пеццана в 1975 году снова сменил название книжного на Luxemburg Libreria Internazionale. Его политическая и культурная деятельность не прекращалась: он стоял у истоков как Международной ассоциации лесбиянок и геев и Итало-израильского фонда, так и Туринского книжного салона. На втором этаже, в глубине под деревянной лестницей, находится маленький кабинет книготорговца, украшенный флагами Израиля и Италии, а в еврейской секции ассортимент почти так же разнообразен, как в разделе международных журналов при входе или в разделе книг на европейских языках на верхнем этаже. На фотографии изображен поэт-битник на белом фоне, а пожелтевшая вырезка из газеты сообщает о его посещении магазина. В шкафу-витрине выставлены квитанции и заказы Франческо Казановы. Сам Пеццана, в очках, съехавших на самый край носа, пробивает мне чек за экземпляр последнего романа Алессандро Барикко, который я купил, чтобы подарить Марилене. Проход в подвал закрыт.
Сохранился каталог Bertrand Livreiros 1755 года, когда в Лиссабоне произошло землетрясение. На его страницах братья-французы перечисляют почти две тысячи наименований, одна треть которых – книги по истории, вторая – книги о науках и искусствах, а третья посвящена праву, теологии и литературе. Бóльшая часть этих книг написана по-французски и издана в Париже. Спустя несколько месяцев после землетрясения многие итальянские и французские книготорговцы, работавшие в Лиссабоне, возобновили свою деятельность, и, хотя каталоги Bertrand Livreiros тех лет не сохранились, есть бланки заказов наименований, отправленных Святой инквизиции и в цензурное ведомство, которое впоследствии унаследовало ее функции. В 1773 году на одном из публичных аукционов, где распродавались пустующие участки, братья приобрели место для книжной лавки на улице, тогда называвшейся Портаж-де-Санта-Катарина. Компания оставалась в семейном владении до 1876 года, когда последний прямой наследник Жоао Аугусто Бертран Мартин передал ее фирме Carvalho & Cia, ставшей первой из многих торговых компаний, которые с тех пор владели маркой, дополненной числом 1732, чтобы никто не сомневался в ее древности.
«Fondata nel 1872»[28] – гласит карточка, которую Пеццана дарит мне на прощание.
Потому в этот раз, следуя привычке, я в первое же утро по прибытии в Саутуолд направился в Reading Room, чтобы записать впечатления минувшего дня. Как и в прежние разы, я машинально перелистал судовой журнал сторожевого корабля «Саутуолд», который осенью 1914 года стоял на якоре у причала. ‹…› Каждый раз, разбирая такую запись, я удивлялся, что здесь, на бумаге, можно воочию увидеть след, давно исчезнувший в воздухе или на воде.
В. Г. Зебальд. «Кольца Сатурна»[29]
4. Shakespeares and Companies
Пренебрежение к книжному магазину менее связано с прерыванием его деятельности (я так не считаю), чем с его очевидным бессилием по отношению к исключительному произведению.
Стефан Малларме. «Книга»
Начнем эту главу с цитаты из «Истории сквозь призму театра» (1865) Теодора Мюре, сохраненной Беньямином в его незавершенной работе «Пассажи», которую мы уже вспоминали:
Непременно были модистки, которые работали, сидя на больших табуретах, повернутых к улице и не отделенных стеклами; их оживленные лица были далеко не последней местной достопримечательностью для некоторых прохожих. Кроме того, Galeries de Bois служили центром нового книжного магазина.
Сходство между шитьем и письмом, между тканью и текстом, между швеей и писателем проходит красной нитью через историю литературы и искусства. Привлекательность работниц, их женственных тел соотносится в этих строках с потреблением культуры. Мюре подчеркивает отсутствие стекла во времена, когда все книжные начинали обзаводиться витринами и открыто выставлять товар, что роднило их с магазинами игрушек или одежды. Рассказывая о возвращении Якоба Менделя в Вену после двух лет пребывания в концентрационном лагере, Цвейг упоминает «выставленные на витринах книги», поскольку именно в них внутренний опыт, получаемый от посещений книжных, обретает внешний облик, а с ним и атрибуты городской культурной жизни. Следующее место у Беньямина иллюстрирует некую смысловую преемственность:
Юлиус Роденберг о маленьком читальном зале в пассаже Оперы: «Какой уютной представляется мне в воспоминании эта маленькая полутемная комнатка с ее высокими рядами книг, зелеными столами, рыжеволосым сотрудником (большой любитель книг, он всегда читал романы вместо того, чтобы подавать их другим), с ее немецкими газетами, которые радовали сердце немца каждое утро (за исключением Kölnische Zeitung – она появлялась в среднем раз в две недели). А если вдруг в Париже появлялись новинки, то узнавать о них было лучше всего здесь – тут мы их и слушали».
Салоны, читальные залы, кружки, кафе или книжные магазины роднит между собой их близость к домашним очагам или политическим ячейкам, где циркулирует информация, отмечает в романе «Путешественник века» Андрес Неуман, который, кстати, писал, что книжные магазины – это «мимолетные домашние очаги». Зарубежная и местная пресса ведут диалог в экстерриториальных умах путешественников и изгнанников, чьи перемещения из одной европейской столицы в другую заменили собою гран-туры[30]. Европа становится большим пространством, по которому движутся книги, производимые промышленными методами; этот процесс сопровождается расширением сетей книжных магазинов, увеличением числа историй с продолжением, ставших основной коммерческой формой романа, быстрым ростом числа грамотных людей и преобразованием континента в запутанный клубок железных дорог. Тогда же складываются институты, отслеживающие производство и реализацию издательской продукции. Например, в Германии, как напоминает нам Свен Даль, в 1825 году была создана Ассоциация книготорговцев, двадцатью тремя годами позже добившаяся отмены цензуры. В 1870 году Ассоциация сумела настоять на введении во всей стране нормы, согласно которой авторские права сохраняют свою силу на протяжении тридцати лет после смерти автора. К этому времени уже сложилась система реализации и появились оптовые торговцы, выступавшие в роли посредников. Как и прочие потребительские товары, книги также подчиняются нормам трудового законодательства, прихотям конкуренции, рекламы или скандала.
Неслучайно два крупнейших литературных скандала XIX столетия произошли одновременно и в одном месте – Париже (вынесем за скобки Оскара Уайльда, который, кстати, умер в бедности также во французской столице). Процессы 1857 года по делам об оскорблении морали и нравственности против Шарля Бодлера за его шедевр, поэтический сборник «Цветы зла», и Гюстава Флобера за замечательную «Госпожу Бовари» – прекрасный повод для того, чтобы поразмышлять об изменениях, происходивших в книжном деле и в истории литературы. И поискать ответы на вопросы о том, до какой степени писатель несет ответственность за то, что пишет? А если речь идет о вымысле? Законна ли цензура в демократическом обществе? Насколько может повлиять книга на человека? Какова юридическая связь издателя с книгой? А типографа, распространителя, продавца? Вопросы такого рода возникали и раньше: в 1747 году Дидро судили по обвинению одного приходского священника за «Письмо о слепых» и заточили в Венсенский замок, пока книготорговцы, объединившись, не добились его освобождения под тем предлогом, что если проект «Энциклопедии» застопорится, то главным пострадавшим окажется национальная промышленность. В «Происхождении рассказчика», собрании протоколов обоих судебных процессов XIX века, Дэниэл Линк разъясняет название собственной книги: «Оно связано прежде всего с (современным) понятием автора: его появление (на месте преступления), одновременное исчезновение и то, как ответственность (уголовная и этическая) позволяет связать определенные формулировки с определенными именами собственными». Бодлер проиграл процесс (его оштрафовали и вынудили убрать из сборника шесть стихотворений), Флобер выиграл. Протоколы свидетельствуют, что главным героем обоих процессов был прокурор Эрнест Пинар. Любопытная деталь: именно в проигранном им процессе он показал себя великолепным литературным критиком. Ему мы обязаны тем толкованием жанра романа, которое преобладает и по сей день. Любой читатель – критик, но лишь те, кто так или иначе придают общественной огласке свое мнение о прочитанном, превращаются в литературных критиков. Пинар стал им по праву, и протоколы процесса – тому доказательство.
На протяжении всей своей жизни Бодлер хотел написать «историю „Цветов зла“», чтобы показать – его книга, осужденная за безнравственность, была «глубоко нравственной». Что с ней произошло в реальности? Его издатель Пуле-Маласси стал продавать полное издание «Цветов зла» по цене, вдвое превышавшей изначальную, и успешно реализовал также часть тиража с изъятыми стихотворениями. А в 1858 году вышло второе издание, снова полное, и было распродано всего за несколько месяцев. Скандал вокруг Уайльда стал настоящей трагедией; скандалы, в которых оказались замешаны Флобер и Бодлер, к серьезным последствиям не привели. Однако они даже в XXI веке служат своего рода рекламой обоим шедеврам. Равно как и другим, что были написаны после них.
Социальная значимость литературного чтения обусловлена активной критической и околокритической деятельностью. Тот факт, что в роли критика выступает прокурор и мы можем судить об этом по его текстам, поражает не меньше, чем если бы в этой роли выступал книготорговец. Тем не менее два наиболее значительных книжных магазина Парижа первой половины ХХ века – а быть может, всего мира и всего века – представили множество мемуаров, которые позволяют нам увидеть роль книжного в человеческих отношениях и во взимодействии с критикой. Параллельное чтение «Улицы Одеон» Адриен Монье и «Шекспира и компании» Сильвии Бич дает возможность говорить о двух проектах-близнецах. Это касается даже их изначального финансирования, ведь Монье смогла открыть La Maison des Amis des Livres в 1915 году благодаря компенсации, выплаченной ее отцу, пострадавшему в железнодорожном происшествии. А Бич получила от матери сбережения и вложила их в магазин, открывшийся неподалеку в 1919 году и переехавший на улицу Одеон два года спустя. Для обеих самым важным в их деле была возможность общаться с писателями, которые также являлись клиентами и становились друзьями. Бóльшая часть выставленных в их магазинах книг принадлежала перу именитых посетителей: в La Maison des Amis des Livres это среди прочих Вальтер Беньямин, Андре Бретон, Поль Валери, Жюль Ромен, Леон-Поль Фарг, в случае Shakespeare and Company – Эрнест Хемингуэй, Фрэнсис Скотт Фицджеральд, Жан Прево, Андре Жид, Джеймс Джойс, Валери Ларбо. Если такое разделение вообще уместно, ведь прогулка по улице Одеон подразумевала посещение обоих книжных, и публика, и дружеские связи их владелиц переплетались как в культурных мероприятиях, так и в личной жизни. Если Монье придерживалась определенного принципа равноправия и не руководствовалась своими пристрастиями, то Бич безоговорочно тяготела к Джойсу, которого она называла «лучшим писателем моего времени» еще до того, как с ним познакомилась. История семьи Джойса тесно связана с Shakespeare and Company: молодые Джорджо и Лючия переносили ящики во время переезда книжного с улицы Дюпюитрен на улицу Одеон, где магазин стал играть роль почтовой и банковской конторы для всей семьи; Лючия позднее стала любовницей Сэмюэла Беккета, ассистента ее отца, а затем Мирсин Москос, ассистентки и помощницы Бич в книжном. Процесс издания «Улисса» составляет основную сюжетную линию книги Бич, и весь текст строится вокруг личности Джойса. На мой взгляд, центральное место этого романа и этого автора в истории Бич неслучайно: литературные книжные магазины строили свой дискурс на выработке утонченного вкуса, стремящегося к сложности. Как говорит Пьер Бурдьё в «Различении», «любой язык эстетики по определению содержится в отрицании легкого, понимаемого во всех смыслах, которые придают этому слову буржуазная этика и буржуазная эстетика».
Монье повествует о «прекрасных посещениях – авторов и увлеченных любителей». Бич – о «пилигримах», которые приезжают из Соединенных Штатов, привлеченные ореолом города, где жили Пикассо, Паунд или Стравинский. Действительно, хозяйка Shakespeare and Company становится настоящим гидом для посетителей вроде Шервуда Андерсона и многих других, которые просят отвести их к дому Гертруды Стайн, и запечатлевает эти свои походы с помощью Ман Рэя, чьи фотографии украшают магазин. Оба книжных играли и роль библиотек, где можно было взять издания для прочтения («В те дни у меня не было денег на покупку книг», – говорит по этому поводу Хемингуэй в «Празднике, который всегда с тобой»). А Shakespeare and Company располагал еще гостевой комнатой. Таким образом книжный объединял в себе галерею искусства, библиотеку и гостиницу. И посольство: Бич хвастается тем, что купила самый большой флаг США в Париже. И культурный центр: в обоих магазинах периодически устраивались творческие вечера и лекции, а в La Maison des Amis des Livres прошло первое публичное исполнение «Сократа» Эрика Сати в 1919 году и первое чтение «Улисса» два года спустя. Сложные и избранные музыка и литература.
Бич не намеревалась закрывать книжный магазин во время оккупации, однако ее гражданство и дружеские связи с евреями привлекли внимание нацистов. В один прекрасный день 1941 года явился «немецкий офицер высокого ранга» и на «прекрасном английском языке» сказал ей, что хочет купить последний экземпляр «Поминок по Финнегану», выставленный на витрине. Она отказала. Две недели спустя он вернулся с угрозами. И она решила закрыть магазин, сложить книги и архив в помещении, расположенном в том же здании, прямо над квартирой, где она жила. Бич провела шесть месяцев в лагере для интернированных лиц. По возвращении в Париж она скрывалась: «Я ежедневно тайно посещала улицу Одеон, узнавала последние новости о магазине Адриенны, видела последние номера подпольного обозрения Éditions de Minuit». Хемингуэй был тем солдатом армии союзников, который в 1944 году освободил улицу легендарных книжных (а потом отправился освобождать бар отеля Ritz). La Maison des Amis des Livres проработал до 1951 года; четыре года спустя Монье совершила самоубийство, не выдержав голосов, которые на протяжении восьми месяцев слышала у себя в голове.
В эти десятилетия Леон-Поль Фарг был связным между франко-англосаксонским Парижем и Парижем латиноамериканским. Алехо Карпентьер описывает его как человека удивительной эрудиции, блестящего поэта, всегда в одежде цвета морской волны, последнего полуночника, обожавшего большой город и чуравшегося путешествий. Несмотря на беспорядочные блуждания и непунктуальность, он, судя по всему, был предан пивной Lipp, Café de Flore, в котором встречался с Пикассо, улице Одеон и дому Эльвиры де Альвеар, где беседовал с Артуро Усларом Пьетри и Мигелем Анхель Астуриасом. Другим культовым поэтом, связывавшим два берега, был Поль Валери. Виктория Окампо познакомилась с ним в 1928 году в ходе судьбоносного путешествия, когда она занималась главным делом своей жизни – журналом Sur, впервые вышедшим три года спустя. На протяжении нескольких месяцев она знакомилась с философами, писателями и художниками. Льва Шестова Окампо посетила в сопровождении Хосе Ортеги-и-Гассета. Встреча с Пьером Дриё ла Рошелем не прошла для нее бесследно: охваченные страстью, толкавшей их к адюльтеру, они бежали в Лондон. Познакомившись с Монье и Бич, Окампо открыла для себя творчество Вирджинии Вулф и в 1934 году вновь пересекла Ла-Манш, чтобы с ней познакомиться; в 1939 году она снова вернулась в компании Жизель Фройнд, чьи снимки Вулф получили бóльшую известность, чем фотографии Окампо, сделанные Ман Рэем. Владелицы двух книжных представили ее и Валери Ларбо. А Монье не раз приходила на чай в дом, который за десятилетие до того снимали в Париже Альфонсо Рейес и его супруга. Однако, судя по их статьям, письмам и книгам, ни одно из этих латиноамериканских имен не осело в памяти владелиц парижских книжных.
Нет сомнений в том, что обе были тесно связаны с литературой своей эпохи: хозяйка Shakespeare and Company рискнула всеми своими сбережениями ради издания шедевра одного человека, хозяйка La Maison des Amis des Livres – ради издания собственного литературного журнала Le Navire d’Argent[31]. Но у Монье критический дух и стремление к прямому участию в спорах того времени проявляются гораздо ярче, чем у Бич. В ее книге содержится, помимо прочего, глубокий анализ поэзии Пьера Реверди. Бич вспоминала о разговоре, состоявшемся после ужина, во время которого она лично познакомилась с Джойсом, а Жюль Бенда спорил с Монье о лучших современных французских авторах. Говоря об авангарде, она замечает: «Все мы прекрасно осознавали, что двигались к возрождению». А по поводу роли книжного в литературной действительности ее времени говорит:
Действительно необходимо, чтобы дом, посвященный книгам, основывался и сознательно управлялся человеком, в котором максимальная эрудиция сочетается с любовью к новизне, и который, не впадая в снобизм, будет готов служить истине и предлагать новые формулы.
Чтобы удовлетворять и большинство, и меньшинство, нужно совершать искусные маневры и прежде всего располагать большим пространством. La Maison des Amis des Livres был маленьким магазином с ограниченным фондом. Многие посещавшие его писатели радостно встречали свои книги на выкладке или дарили экземпляры местной библиотеке, поэтому понятно, что круг друзей и единомышленников и составлял ассортимент предлагаемых изданий, тем более что хозяйка магазина всячески их продвигала. И подобный книжный становился особым местом, где исключительное произведение, не находившее себе угла, по словам Малларме, в обычном магазине, не только продается, но и обзаводится подписчиками, спонсорами, переводчиками, издателями.
«И как много открытий можно совершить в книжном, – пишет Монье, – куда, среди безымянных прохожих, заходят авторы „Плеяд“[32] – те из нас, кто уже кажутся „великими личностями“ и простой улыбкой оправдывают то, что мы называем своими заветными надеждами». Владелица книжного, критик, популяризатор культуры включает себя в элиту. Несмотря на трудности с поиском издателя или средств к существованию – это лучшие писатели ее времени. Они окружены ореолом признания: они признаны теми, кто видит их лично, потому что, даже если их еще не читали, их видели на фотографиях, как когда-то Эйфелеву башню. В уже цитировавшемся фрагменте из «Замогильных записок» Шатобриан, говоря о плагиате его произведений, отмечает:
Я был в счастливом расположении духа; моя репутация облегчала мне жизнь: есть много мечтаний в первом опьянении славой, и глаза сначала наполняются наслаждением от пробивающегося света; но, когда этот свет гаснет, вы остаетесь во мраке; если он продолжает светить, вы, привыкнув, становитесь к нему нечувствительны.
Ключевое слово здесь, разумеется, репутация. С ним связано понятие столь же значимое, – посвящение. С самого возникновения модернизма сложнейшая литературная система стала выстраиваться вокруг узлов посвящения – публикаций в определенных издательствах или сборниках, восхвалений со стороны определенных критиков или писателей, переводов на определенные языки, получения наград, премий, признаний сначала на местном, а потом и на международном уровне, общения с определенными людьми, посещения определенных кафе, салонов, книжных магазинов. Париж, как и страна, столицей которой он является, как и ее язык, оставались на протяжении XIX и первой половины ХХ века первой и самой влиятельной литературной республикой мира, центром, где обретала легитимность значительная часть литературных процессов. Когда Гёте в «Итальянском путешествии» описывает книжную лавку, он соотносит между собой три национальных культурных системы: немецкую, представителем которой он является, английскую (оценивая английское издание приобретенной им книги) и итальянскую (Палладио и саму лавку). Как нам напомнила Паскаль Казанова, Гёте в своем произведении говорил как о мировой литературе, так и о мировом рынке культурных товаров. Он прекрасно осознавал, что современность будет зиждиться на преобразовании культурных и художественных ценностей в товар, который обращается на двух параллельных рынках – духовном, где целью является признание, известность, и экономическом, нацеленном на получение прибыли за труд, оказывающийся тем самым между ремеслом и искусством.
Как и большинство биографий, исследований и коллективных трудов по знаковым в истории культуры эпохам и регионам, «Мировая республика литературы» Казановы не затрагивает тему значения книжных магазинов в литературной геополитике. Среди исключений – Shakespeare and Company, упомянутый один раз в связи с Джойсом, и La Maison des Amis des Livres, появляющийся в абзаце о писателе как пассажире без четко определенной родины:
Совмещение несовместимого превратило Париж и для самой Франции, и для всего остального мира в столицу республики без границ и пределов, в главный город вселенской родины, лишенной патриотизма, в центр королевства литературы, живущего вопреки государственным законам, чье безнациональное население повинуется лишь императиву искусства и литературы, словом, в столицу Мировой Республики Литературы. «Здесь, – пишет Анри Мишо о книжном магазине Адриен Монье, который был главным святилищем Парижа и где происходило приобщение к литературе, – родина тех, кто не нашел себе родины, живя свободно, распустив душу по ветру». Париж становится столицей для тех, кто провозглашает себя живущим вне наций, вне законов политики, – одним словом, для художников[33].
В статье 1969 года, давшей название журналу Extraterritorial, Джордж Стайнер говорит о постмодернистских авторах вроде Борхеса, Беккета или Набокова, представителях «многоязычного воображения», «интериоризированного перевода», благодаря которому они сумели создать удивительные произведения. Фридриха Ницше, когда он жил в Турине, поражали трехъязычные книжные лавки. Несколько севернее, в Триесте, еще одном приграничном и многоязычном городе, лавка Librería Antiquaria в межвоенные годы была местом литературных дискуссий. Управлявший ею поэт Умберто Саба и его друг Итало Звево, оба уроженцы Триеста, обсуждали там творчество писателей из разных стран, в частности, Джеймса Джойса. Смена места жительства и языка приводит к некоей художественной экстерриториальности, но как граждане художники подчиняются законам своих стран, а как авторы – правилам игры соответствующей литературной среды. Хотя в Париже писатели и лелеяли свою воображаемую свободу, стать свободным по отношению к государству было, возможно, проще, чем к механизмам литературной посвященности. Монье выступала в роли не только владелицы книжного, но и литературного критика, – судьи и заинтересованной стороны. Современники признавали ее влияние: в 1923 году Монье публично обвинили в том, что своими рекомендациями для читателей она сильно повлияла на «Историю современной французской литературы» Рене Лалу, который, согласно отзыву в Les Cahiers Idéalistes[34], пренебрег теми, чьих произведений нет на книжных полках у Монье. В свою защиту она выдвигала довод о том, что лишь выставляла наименования, которых не было в других магазинах, и, перечисляя их, как бы озвучивала некий канон.
