Хорхе Луис Борхес
Атлас. Личная библиотека
Лугано
Перевод Б. Дубина
Я диктую эти слова, и, кажется, вместе с ними возникает образ большого средиземноморского озера, привольно и плавно раскинувшихся гор и перевернутого отражения этих гор в озерных водах. Да, таким я и помню Лугано, но сохранились и другие воспоминания.
Одно из них – о теплом для ноября утре 1918 года, когда мы с отцом на почти безлюдной площади прочли выведенные мелом на грифельной доске ресторана слова, объявлявшие о капитуляции империй Центральной Европы, иначе говоря – о долгожданном мире. Мы вернулись в гостиницу и разнесли радостное известие (радиотелефонов тогда не было) и отметили случившееся, но не шампанским, а красным итальянским вином.
Я храню и другие воспоминания, важные уже не столько для мировой истории, сколько для меня одного. Первое – об открытии знаменитой баллады Кольриджа. Я ступил в беззвучный прибой образов и ритма, который приснился Кольриджу в последние годы XVIII века, еще до того, как он впервые увидел открытое море, разочаровавшее его потом в Германии, поскольку обычное море оказалось куда меньше платонического моря кольриджевой фантазии. Второе (впрочем, оно не было вторым, они пришли ко мне почти одновременно) – об откровении другой, не менее чудесной музыки стихов Верлена.
Мой последний тигр
Перевод Б. Дубина
Всю жизнь меня сопровождали тигры. Чтение так переплелось у меня с другими повседневными привычками, что я, сказать правду, уже не знаю, был ли моим первым тигром тигр с книжной иллюстрации или тот, давно умерший, за чьей упрямой ходьбой взад и вперед я завороженно следил с другой стороны стальных прутьев. Мой отец любил энциклопедии; за что их ценил я, так это за изображенных там тигров. Вспоминаю теперь тех, что были в томах Монтанера и Симона (белого сибирского тигра и тигра из Бенгалии), и еще одного, тщательно выписанного пером, растянувшегося в прыжке и чем-то напоминающего реку. К этим тиграм, стоящим перед глазами, присоединяются иные, созданные из слов: знаменитый костер Блейка («Tyger, tyger, burning bright»[8]) и формула Честертона: «Воплощение ужасающего изящества». Ребенком, прочитав «Jungle Books»[9], я навсегда расстроился из-за того, что Шер Хан был по сюжету злодеем, а не другом героя. Пытаюсь и не могу вспомнить волнистого тигра, вычерченного кисточкой какого-то китайского художника и никогда не видевшего другого тигра, но, без сомнения, видевшего его вечный прообраз. Вероятно, я обнаружил этого платоновского тигра в книге Аниты Берри «Art for Children»[10]. Я не раз спрашивал себя потом, почему именно тигры, а не леопарды, не ягуары? Единственное, что могу сказать: я не люблю пятен, а полосы люблю. И напиши я вместо тигра «леопард», читатель безотчетно почувствовал бы фальшь. Теперь к этим нарисованным и описанным тиграм прибавился другой, которого мне открыл наш друг Куттини в замечательном зоологическом саду, носящем название «Мир животных» и не имеющем клеток.
Этот последний тигр – из плоти и крови. С явной и пугающей радостью приблизился я к этому тигру, язык которого лизнул меня в лицо, лапа которого равнодушно или ласково легла мне на голову и который, в отличие от своих предшественников, был пахнущим и тяжелым. Не могу сказать, что этот ужаснувший меня тигр более реален, чем те другие, ведь ствол дуба ничуть не более реален, чем картины сна, но хотел бы поблагодарить нашего друга за этого тигра из плоти и крови, которого сегодня утром ощущал всеми чувствами и образ которого вспоминается мне теперь, как вспоминаются тигры из прежних книг.
Мидгардсорм
Перевод Б. Ковалева
Конца нет морю. Рыбе нет конца,
зеленый змей от края и до края,
в морях зеленых землю запирая,
ее сжимает силою кольца.
Хватает хвост безмерный цепкий рот,
края смыкая. Бури, ярость, тени
и отраженья сотен отражений
кольцом людской обхватывают род.
Двуглав, как амфисбена. Счету нет
глазам, в глаза взирающим без страха.
И головы упорно ищут след
цепей войны и проклятого праха.
Но ведали в Исландии, что море,
увидев Змея, канет в толще льдов
и облаченный в ногти мертвецов
проклятый челн качнется на просторе.
Чудовища немыслимая тень
над бледною землею вознесется,
и кончится, коль Волк обрушит солнце,
неназванными сумерками день.
Страшит нас образ безобразной твари,
что видел я в предутреннем кошмаре.
Кошмар
Перевод Б. Ковалева
Я закрыл дверь моего кабинета и направился к лифту. Я уже собирался нажать на кнопку, как вдруг мое внимание привлек очень странный человек. Он был столь высок, что я, должно быть, уже тогда догадался, что вижу сон. Конический колпак делал его еще выше. В его лице (которое я так и не увидел в профиль) было что-то татарское или то, что мне представляется татарским; ниже виднелась черная борода, тоже конической формы. Взгляд его был насмешлив. Он был одет в черный блестящий плащ, покрытый большими белыми дисками. Плащ почти касался пола. Подозревая, что это все-таки сон, я осмелился спросить (не знаю, на каком языке), почему он так одет. В ответ он ехидно усмехнулся и расстегнул плащ. Я увидел, что под ним сплошное длиннополое одеяние, сделанное из того же материала, что и плащ, и на нем такие же белые диски; и я догадался (как мы догадываемся о чем-либо во сне), что под этим одеянием я увижу еще одно.
Именно в этот момент я почувствовал характерный вкус кошмара и проснулся.
Грейвс в Дее
Перевод Б. Дубина
Пока я диктую эти строки, пока ты, может быть, читаешь эти строки, Роберт Грейвс, уже вне времени и обозначений времени, умирает на острове Мальорка. Умирает, но не переживает агонию, поскольку агония – это борьба. А нет ничего дальше от борьбы и ничего дальше от восторга, чем этот неподвижный старик, сидевший в окружении жены, детей, внуков, младший из которых у него на коленях, и посреди множества паломников из самых разных стран мира. (По-моему, там был даже перс.) Рослое тело продолжало исполнять свой долг, ничего не видя, не слыша и не произнося ни слова; от него осталась одна душа. Я даже думал, что он не видит нас, но в ответ на слова прощания он пожал мне руку и поцеловал руку Марии Кодаме. Жена из калитки крикнула: «You must come back! This is a Heaven!»[11] Это было в 1981 году. На следующий год мы вернулись. Жена кормила его с ложки, все были очень печальны и со дня на день ждали конца. Я понимаю, что приведенные здесь даты составляли для него один бесконечный миг.
«Белую богиню» читатели не забудут и так, напомню здесь сюжет одного из стихотворений Грейвса.
Александр не умирает тридцати двух лет в Вавилоне. После битвы он теряет дорогу и много ночей пробирается через лес. В конце концов видит костры военного лагеря. Мужчины с раскосыми глазами и желтой кожей подбирают его, выхаживают и принимают потом в свои ряды. Гордясь воинской судьбой, он сражается в долгих походах по пустыням неведомых ему краев. Однажды с воинами расплачиваются. Он узнаёт профиль на серебряной монете и говорит про себя: «Эту монету я повелел отчеканить в честь победы под Арбелой, когда был Александром Македонским».
Эту легенду вполне могли сложить в древности.
Сны
Перевод Б. Дубина
Телом я могу находиться в Люцерне, Колорадо или Каире, но, просыпаясь каждое утро и возвращаясь к привычке быть Борхесом, я снова и снова выныриваю из сна, действие которого разворачивается в Буэнос-Айресе. Меня могут окружать горные хребты, топи с ненадежными мостками, витые лестницы, уводящие в подземелья, речные отмели, чьи песчинки я должен пересчитать, но все они обозначают угол какой-то улицы в кварталах Палермо или Юга. Наяву я всегда тону в смутном светящемся облаке серой или голубоватой окраски, а во сне вижу все отчетливо и разговариваю с мертвыми, причем не удивляюсь ни тому ни другому. Мне никогда не снится настоящее – это всегда Буэнос-Айрес давних времен, с галереями и слуховыми окнами Национальной библиотеки на улице Мехико. Неужели я, наперекор воле и сознанию, непостижимо и неизбежно остаюсь тем же портеньо?
Лодка
Перевод К. Корконосенко
Она сделана из дерева, она поломана. Она не знает и никогда не узнает, что ее замыслил и построил человек из племени Бренна, который бросил на весы свой железный меч (так утверждает легенда) и произнес слова «Vae victis», тоже сделанные из железа. У этой лодки были, наверное, сотни сестер, ныне они прах. Она не знает и никогда не узнает, что бороздила воды Роны и Арва и того большого пресноводного моря, что находится в центре Европы. Она не знает и никогда не узнает, что проплыла и по другой реке – самой древней и самой бесконечной из всех, и имя ей Время. Галлы снарядили ее в это долгое путешествие за сотню лет до Цезаря, ее откопали в середине девятнадцатого века на перекрестке двух городских улиц, а теперь, сама того не зная, она открыта нашим взорам и нашему изумлению в музее, стоящем неподалеку от того самого собора, где Жан Кальвин проповедовал о предназначении.
Перекрестки
Перевод Б. Дубина
Здесь будет изображение одного из углов на улицах Буэнос-Айреса. Все равно какого. Может быть, того, на пересечении улиц Чаркас и Майпу, где мой дом; я воображаю его, населенный моими призраками, и никак не могу найти ни выхода, ни входа, а только снова и снова пересекаю перекресток. А может быть, это будет угол напротив, там, где теперь высокое здание с двускатной крышей, а до того был длинный особняк с цветочными горшками на балконе, а еще раньше – дом, о котором я ничего не знаю, а во времена Росаса – усадьба с выложенной кирпичом дорожкой и грунтовой улицей. Может быть, это будет угол того сада, в котором ты нашел рай. Может быть, угол кондитерской на площади Онсе, где Маседонио Фернандес, так боявшийся смерти, уверял нас, будто умереть – самая заурядная вещь из тех, что приключаются с каждым. Может быть, угол той библиотеки в квартале Альмагро Сур, где я открыл для себя Леона Блуа. Может быть, один из тех углов без забегаловки внизу, которых остается все меньше. Может быть, это будет угол того дома, куда мы с Марией Кодамой внесли плетеную корзину с маленьким абиссинским котом, носившим имя Один и только что пересекшим океан. Может быть, угол с деревом на нем, которое так никогда и не узнает, что оно – дерево, но осеняет нас тенью. Может быть, один из бесчисленных углов, которые в последний раз видел Леандро Алем перед дверцей тесной кареты и за секунду до выстрела, оборвавшего его жизнь. Может быть, угол той книжной лавки, где я, с разрывом во много лет, открыл для себя две истории из философии Китая. Может быть, угол на пересечении улиц Эсмеральда и Лавалье, где умер Эстанислао дель Кампо. Это может быть любой из углов, на которые щедра неохватная шахматная доска. Это могут быть они все и тем самым их невидимый прообраз.
Гостиница в Рейкьявике
Перевод Б. Дубина
В жизни бывают мелочи, которые переживаешь как нечаянный подарок.
Я только что поселился в гостинице. И, окруженный, как обычно, светлым облаком, которое только и видят глаза слепого, обследовал свой незнакомый номер. Погладил чуть неровные стены и, огибая мебель, нащупал большую круглую колонну. Она была такой широкой, что я с трудом обхватил ее руками и еле сумел соединить пальцы. Почему-то я вдруг понял, что она белая. Твердая и мощная, она поднималась к невысокому потолку.
Несколько секунд я ловил в себе странное чувство, которое дарят вещи, напоминающие изначальный образ. И вдруг понял, что испытываю ту первозданную радость, которую ощутил, когда мне открылись чистые формы Евклидовой геометрии: цилиндр, куб, шар, пирамида.
Лабиринт
Перевод Б. Дубина
Это критский лабиринт. Критский лабиринт, в центре которого Минотавр. Критский лабиринт, в центре которого Минотавр – Данте представлял его быком с головой человека – и по чьим каменным дебрям плутало уже столько поколений. Критский лабиринт, в центре которого Минотавр – Данте представлял его быком с головой человека – и по чьим каменным дебрям плутало уже столько поколений, как плутали по нему и мы с Марией Кодамой. Критский лабиринт, в центре которого Минотавр – Данте представлял его быком с головой человека – и по чьим каменным дебрям плутало уже столько поколений, как плутали по нему и мы с Марией Кодамой сегодня утром и как продолжаем плутать по дебрям другого лабиринта, времени.
