Хэйли Скривенор
Грязный город
Мы
30 ноября 2001 года, пятница
Наш город не из тех, какие посещают туристы. Здесь по обочинам не стоят лотки, с которых торгуют вишней, и наши родители не держат кафе-кондитерские, где можно купить булочки с джемом и сливками. Мы, дети, затруднились бы сказать, на чем базируется экономика нашего города. Знали только, что ноябрь – очередной месяц в очередном году, когда от цен на пшеницу зависит счастье наших родителей. Наш город раскинулся по обеим сторонам железной дороги, от которой к школе тянулась центральная улица. Ее обрамляли большие вековые деревья, которые всегда стояли и будут стоять там, обозначая центр города. Магазины, равно как и мотель «Лошадь и трость», были в той же части города, что и школа. По другую сторону железной дороги, за шоссе, пролегавшим вдоль путей, находились отделение полиции и кладбище. Поезда компании CountryLink останавливались на старой станции, но только по требованию.
Формально лето еще не началось, но город уже выглядел как обгоревшая на солнце шелушащаяся кожа. От бетона на главной улице поднималось раскаленное марево. Со стен газетного киоска облезала краска и хлопьями разлеталась на ветру, усеивая белыми крапинками дорогу до самой школы. Имелась в городе и лавка, где торговали жареной рыбой с картофелем фри. Только, как говаривал отец одного из наших товарищей, откуда взяться рыбе за триста километров от океана? Потому эту лавку мы называли картофельной или иногда «Пузанчиком». Туда мы забегали за мороженым, оставляя на линолеуме лужицы воды, капавшей с наших мокрых плавок. Там было душно, стоял запах кипящего масла, в котором жарился картофель.
В Дертоне имелись две церкви. К одной примыкал зал, где в определенные будние дни вечерами мы собирались у флага организации девочек-скаутов, принесенного чьей-то мамой, и клялись в верности королеве, о которой знали лишь понаслышке. Однажды Ронни Томпсон незаметно для остальных слупила целую коробку печенья, предназначенного на продажу для сбора средств, и ей запретили посещать эти собрания. Эстер Бьянки тоже перестала на них ходить – в знак протеста. В выходные вторая церковь привечала молодежь: нас потчевали пончиками с джемом и теплым лимонадом, уговаривая принять любовь Господа. Мимо участка, отведенного для ярмарок и прочих городских мероприятий, тянулась еще одна железнодорожная колея. Ее проложила агрофирма по выращиванию пшеницы, которой некогда принадлежали почти все земли в округе. Поезда по ней больше не ходили, но до сих пор все по привычке замедляли шаг перед тем, как перейти этот путь, проверяя, не движется ли по ветке состав.
Наш маленький городок заметно отличался от более крупного, чуть дальше по автостраде. Слово «город» в устах наших родителей звучало по-разному. И мы по их примеру научились произносить «Город» с подчеркнутой выразительностью, как будто с большой буквы, когда подразумевали нашего «соседа», до которого ехать двадцать пять минут в тесноте машины без кондиционера. В Городе были кинотеатр, магазины «Кмарт» и «Риверс». А еще ипподром. Иногда мы просили наших отцов отвезти нас туда, чтобы посмотреть на лошадей.
– Хочешь поехать в Город – веди себя хорошо. И прекрати задирать младшего брата.
Мы, дети, между собой называли Дертон Грязным городом. Неизвестно, кто первым это сказал – должно быть, кому-то захотелось щегольнуть остроумием, – но к тому времени, когда мы пошли в школу, только так мы свой город и называли. Не с ехидством или с любовью, а как само собой разумеющееся: давали понять, что место, где мы живем, мы никогда не воспринимали как плохое или хорошее. Для нас это не был вопрос выбора. Наш город такой, какой есть. Мы здесь живем.
Некоторые бурчали, что Дертон умирает.
Работы становилось все меньше, наркотиков – больше. Весь город узнал об этом, когда какой-то чел, наширявшись, свихнулся – взвинтился так, что выше некуда, выше цен на бензин на старой автозаправке «Брукс», – и кулаком побил все окна в здании Ассоциации земледельцев, сильно поранив руку.
Но мы были детьми и в том ноябре не думали ни о чем, кроме изнуряющей жары, донимавшей нас по дороге в школу, пока мы тащились через железнодорожные пути или пыльными проселками. Помещения классов испеклись на солнце, хотя в тех комнатах, что располагались в старом каменном здании, было сумрачно и прохладно. Во времянках жар исходил от стен и поднимался от пола. Учителя обливались по́том, объясняя нам способы деления или степени сравнения, заставляя придумывать собственные примеры. «Он был высокий, как фонарный столб, то есть шести футов ростом» – это лучшее, что приходило в голову. Если не удавалось сесть на автобус и из школы мы шли пешком, домой мы добирались розовые как поросята и, тяжело дыша, тотчас же вставали перед открытой дверцей холодильника, из которого выплывали белые завитки холодного пара, быстро растворявшиеся в комнатном воздухе. Это напоминало нам сцену из фильма «Бесконечная история»[9], который мы смотрели по видику каждый день после школьных занятий.
* * *
В ту пятницу после полудня солнце палило так нещадно, что края дороги у обочин потрескались. Мы катили домой из школы на велосипедах, колесами продавливая плавившийся асфальт. Или выскакивали из небольшого белого школьного автобуса, который пятничными и субботними вечерами развозил членов клуба Лиги ветеранов армии и флота[10]. Один из нас так сильно пнул младшего брата по лодыжке, что тот споткнулся и упал, а его школьная широкополая шляпа отлетела в сторону. Когда мы добирались до дома, мамы наливали нам в стаканы холодный домашний лимонад из кувшинов, на которых почти стерся узор из колесиков лимона и апельсина.
Последний пациент на прием не пришел, и врач, у которого работала Констанция Бьянки, отпустил ее домой пораньше. Доктор был уже в летах. Когда он выйдет на пенсию или умрет, его врачебный кабинет, скорее всего, закроют, и местным жителям придется ездить за двадцать пять миль, в Город, чтобы им вправили вывих или померили давление. Констанция заехала бы за дочерью в школу, но, сев в машину, решила отправиться прямо домой. По пятницам детей отпускали в полтретьего, а Эстер не знала, что у мамы рабочий день сегодня закончится раньше. Если девочка уже ушла из школы, велика вероятность, что Констанция разминется с дочерью, потому что в жаркие дни Эстер предпочитала возвращаться домой короткой дорогой, через ручей. Поэтому Констанция прямиком поехала домой, где, готовясь встретить дочь, достала пачку печенья и налила два больших бокала ледяного молока. Приятный сюрприз.
Мы наблюдали, как Констанция Бьянки сидит на кухне за столом. Ей не терпелось увидеть Эстер. Утро у нее выдалось напряженным, послеполуденные часы – нервными. Она поругалась с подругой Шелли Томпсон. Констанция мечтала поскорее обнять дочь, отвлечься, слушая ее возбужденный рассказ о том, как прошел день в школе. Через какое-то время она поднялась из-за стола. Куда лучше пойти: к входной двери или к той, что ведет на задний двор? Констанция застыла в нерешительности. Может быть, Эстер уже как-то незаметно пробралась в свою комнату и нужно проверить там? Или все-таки остаться в кухне? По крайней мере, здесь она услышит скрип гравия на подъездной аллее, когда дочь будет подходить к дому. За каждую секунду, пока Констанция стояла неподвижно, она принимала не какое-то одно решение, а перебирала в уме целый ряд возможностей.
Около трех она принялась обзванивать знакомых, и каждый раз ей казалось, что вот сейчас она сделает еще один звонок и все само собой разъяснится. Не исключено, что утром она была рассеянна и забыла, как дочь предупредила ее о своих планах на вторую половину дня. Она звонила на работу Стивену, оставила ему несколько сообщений, но муж редко перезванивал. Можно подумать, стоял в больнице за операционным столом, а не на обочине дороги с лопатой в руках. Впрочем, это, наверное, не его вина, рассудила Констанция, ища оправдание мужу. Возможно, ему просто не передают ее сообщения. Хотя какая разница? Скоро мама кого-нибудь из учеников – хозяйка большой фермы, богатая, имеющая мобильный телефон, – позвонит ей и скажет: «Помните, я говорила, что мы поедем в Роудс и Эстер возьмем с собой?»
Конденсат на бокалах испарялся, молоко теплело.
А что мы? Кто-то из нас вертелся под ногами у старшей сестры, собиравшейся в Город, в кинотеатр. Исходил завистью, потому что тоже хотел посмотреть «Авансцену»[11]. Кто-то умолял старшего брата дать покататься на его грязном велосипеде, клялся, что потом отмоет его дочиста. По возвращении домой мы первым делом прыгали прямо в школьной форме в бассейн с водой, такой же бело-голубой, как зубная паста «Колгейт». Мамы выскакивали из дома и кричали нам, что хлорка испортит одежду, а нам только это и надо было: мы надеялись, что форма растворится в хлорированной воде и нам больше не придется ходить в школу.
К тому времени, когда мы сели ужинать, Эстер домой так и не вернулась. Кто-то из нас ел спагетти болоньезе с маленькими грибочками, которые не любил, но не жаловался, ведь на столе лежал чесночный хлеб; он просто съедал спагетти, а грибочки оставлял кучкой на краю тарелки. Кто-то сидел в кухне китайского ресторана, который держали его родители, и с наслаждением уплетал вилкой свинину в кисло-сладком соусе – его любимое блюдо, хоть родители и пытались приучить сына есть то, что ели они, именно так, как ели сами – палочками. Кто-то разогревал в микроволновке заморозку фирмы «Маккейн» – самое вкусное блюдо: цыпленка пармиджано, – и был безумно счастлив, потому что его брату досталась пастушья запеканка. Кто-то снова мучил запеченного тунца с макаронами. Или довольствовался отварной куриной грудкой с салатом и толстыми ломтиками моркови, потому что мама была на диете. Когда разгрызал морковь, ощущение было такое, что голова раскалывается надвое и потом придется заново ее складывать, подбирая с кухонного пола обе ее половинки, челюсть и мякоть, которая ее заполняла.
Одна из мам, вернувшись за стол после разговора по телефону, сообщила:
– Дочку Бьянки похитили.
– Когда? Где? – спросил отец. Его тон подразумевал, что мама, должно быть, что-то напутала.
Мало кто из жителей Дертона в ту пору имел мобильные телефоны. У нас, детей, их точно не было. Имя Эстер никто не произнес – мы, по крайней мере, не слышали. Мы не так много видели фильмов и читали книг, потому не знали, что бывает с пропавшими девочками. Слово «похитили» мало о чем нам говорило.
– Кто? – спросили мы, но наши родители не ответили.
– Бедная ее мать, – промолвила мама.
Порой она так говорила о себе самой: «Хоть бы раз подумали о своей бедной матери!» – поэтому мы предположили, что эта девочка сделала что-то плохое.
Или мы сразу поняли, о чем вели речь родители, ведь мы смотрели передачи «Блюстители порядка». Правда, само преступление представляли так, как оно было бы воссоздано на телеэкране: человек в балаклаве; камера меняет ракурс, берет в объектив девочку, синее школьное платье. Потом – с более широкого угла съемки – показывает, как выглядело бы место происшествия издалека. Пыльная дорога. Высокие эвкалипты не входят в кадр.
Одна из наших мам слышала, что девочка якобы просто ушла сама. Или родители сказали, как зовут пропавшую, а потом, оставив нас дома, отправились на ее поиски в составе специально собранной группы. Или же мы жили за пределами города, и родители вообще ничего нам не говорили, телефон в коридоре молчал, и о том, что случилось, мы узнали лишь в понедельник, когда пошли в школу.
Констанция
30 ноября 2001 года, пятница
Теперь, когда Констанцию Бьянки спрашивают, есть ли у нее дети, она говорит, что всегда хотела стать астронавтом. Это не ответ на заданный вопрос, и обычно ее слова вызывают смех. На ее нынешней работе Констанция должна постоянно улыбаться и шутить, поэтому она добавляет: «С детской коляской в космос не полетишь». Однако она умалчивает о том, что до сих пор мечтает стать астронавтом. Вращаться на орбите вокруг Земли, плыть в холодном стерильном пространстве, где не с кем поговорить, кроме как с Центром управления полетами… Эта мысль действует на нее успокаивающе. Облегчает жизнь. В космосе детей нет. Своих одноклассниц из школы для девочек Констанция всегда считала дурами за то, что они хотят стать мамами, спешат поменять одну тюрьму на другую. А сама? Чем она лучше их? Если б в конце девяностых Констанция все еще поддерживала связь с кем-то из своих школьных подружек, они, наверное, пришли бы в недоумение, узнав, что она прозябает в захолустье. Такой женщине, как Констанция, самое место в большом городе. Правда, увидев Стива, они перестали бы удивляться. Муж Констанции был красавчик-итальянец, и это говорило само за себя. За таким любая женщина пошла бы на край света.
После полудня в пятницу Констанция первой позвонила Эвелин Томпсон, спросить, пришла ли Эстер домой с Ронни. Когда повесила трубку, у нее возникло ощущение, будто некий зверь пожирает ее изнутри. Стоя в кухне, она вдруг с ужасом осознала, что нарекла дочь одним из тех имен, которые на слух звучат как имя пропавшей девочки. «Эстер Бьянки», – громко произнесла Констанция в пустой комнате. Дочь она назвала в честь матери своего отца. Многие часто отмечали, что это имя устаревшее, в наше время такое новорожденным не дают. Сейчас, произнесенное вслух, оно имело некий ужасный ритм, было пронизано неотвратимостью. С экрана телевизора оно прозвучало бы как приговор: все, Эстер больше нет. Констанция ходила по дому, заглядывая в каждую комнату, в каждый шкаф.
Она никогда не любила брать на руки чужих детей. Если какой-то малыш смотрел на нее, она отворачивалась, искала глазами бокал вина или другого взрослого. Но с того мгновения, как Эстер приложили к ее груди, нити всепоглощающей любви сами собой сплелись в веревку. В тот день на свет появилась Констанция-мать. Она держала дочь на руках и думала: «Это мой ребенок».
Когда Эстер было четыре года, скончался отец Стива. Они приехали из Мельбурна в Дертон на похороны. Мать Стива выглядела немощной и одинокой. Констанция до сих пор помнила, что на Эстер тогда была серая водолазка, потому как черных рубашек в ее гардеробе не имелось. Водолазка была слишком теплой для той погоды, какая стояла в те дни. Эстер жаловалась, что от нее чешется все тело, и по окончании церковной службы Констанция разрешила дочери снять свитерок. Эстер бегала между скорбящими в белой маечке. Констанции хотелось прижать к себе дочь, потрогать впадинки под хрупкими лопатками. После похорон Стив заладил про свое детство. Он хотел, чтобы и Эстер жилось так же вольготно. Чтобы она могла сама ходить в школу и всюду гонять на велосипеде. «В маленьком городке безопаснее», – говорил он. И Констанция сдалась, уступила, потому что пыталась быть послушной, сговорчивой женой.
* * *
Летом 1995 года, когда Эстер было шесть лет, Констанция познакомилась с Шелли Томпсон. В то первое лето в Дертоне она все утро наводила порядок в доме – скоблила, пылесосила, разбирала вещи, – а потом, усталая, потная, отправилась в супермаркет IGA[12]. Она прошла в глубину магазина, где стоял характерный запах пыльных консервных банок и дешевых чистящих средств, неизменно ассоциировавшийся с бежевым линолеумом и продукцией с истекающим сроком годности. Склонившись к средней полке, Констанция сравнивала два вида имевшихся в продаже шампуней, решала, какой из них купить: Country Peaches или Clean Apple. Возле нее остановилась высокая женщина.
– Здесь одна британка, Софи Кеннард, держит салон красоты. У нее можно выгодно приобрести профессиональную косметику. Она просто творит чудеса.
Констанция невольно взглянула на стриженные каскадом волосы женщины. Короткие, они были покрашены в огненный цвет, прореженный рыжеватыми и светлыми прядями. Прическа – классика жанра. Идет она женщине или нет – по крайней мере, ее никто не упрекнет, что она не следит за своей внешностью. Позже Констанция выяснила, что «салон красоты» размещался в сарае на заднем дворе дома британки, где женщины с накидками из черного полиэтилена на плечах и трубочками из фольги в волосах стояли и курили на газоне, бросая окурки на клумбы.
– Ты недавно в нашем городе, – сказала женщина. Поскольку это был не вопрос, Констанция не ответила. – Я Шелли Томпсон. Можно просто Шел.
Выпрямившись во весь рост, Констанция увидела, что едва доходит Шел до плеч.
– Поехали ко мне, а? Посидим, чайку попьем? – предложила Шел.
В ее зеленый фургон с широким серебристым выступом по всему периметру кузова, наверно, могло бы уместиться человек десять. Он чем-то напоминал галактический корабль: казалось, может уцелеть при вхождении в плотные слои атмосферы. Констанция безропотно села в свою серебристо-синюю «тойоту» и поехала за Шелли к ее дому.
* * *
В кухне у Шел оказалось чисто, но не прибрано. Ближний к стене край рабочего стола был заставлен контейнерами для обедов, бутылочками с газировкой и мисками с фруктами. Младший ребенок Шел, Рики, был еще грудным младенцем. Самая старшая из ее детей, четырнадцатилетняя Кайли, широкобедрая, с худыми ногами, всем своим видом демонстрировала нарочитую небрежность. Ярко подведенные глаза и толстый слой туши на ресницах придавали особую выразительность ее рыжеватым бровям. Как и многие четырнадцатилетние девочки, она вела себя грубовато, вызывающе. Потом Констанция не раз встречала Кайли на улице. Школьная юбка на ней была подвернута в поясе несколько раз, чуть ли не до самого зада обнажая блестевшие на солнце белые ноги. Сама Констанция в подростковом возрасте особо не бунтовала. А Стив никогда бы не позволил, чтобы его дочь ходила по улицам с тонной макияжа на лице. Шел была всего на шесть лет старше Констанции, и это означало, что Кайли она родила довольно рано. Через пять лет Шел снова погрязнула в пеленках, потому что у Кайли появился Калеб. Первый внук Шел. Отец ребенка растворился где-то на просторах штата Виктория еще до рождения Калеба.
– Хочешь чипсов, солнце? – предложила Шел, когда ее дочь пошла из кухни с черно-белым пакетиком Burger Rings.
Констанция кивнула и взяла пакетик чипсов со вкусом зеленого лука.
На ручке духовки висело кухонное полотенце с рисунком из комиксов «Футрот-Флэтс»[13].
– Какое красочное, – заметила она, показывая на полотенце, чтобы Шел поняла, о чем идет речь, – у меня таких ярких полотенец нет. – Произнеся это, Констанция забеспокоилась, что ее реплику примут за выражение высокомерия.
Расхохотавшись, Шел выдвинула один кухонный ящик, затем другой, перебирая стопки полотенец с карикатурными изображениями австралийских парней и девиц, среди которых затесались штуки две с изображением австралийского флага.
– Стоит купить одно полотенце с австралийской символикой, все сразу думают, что ты их коллекционируешь, и начинают дарить тебе такие полотенца на каждое Рождество, на каждый день рождения, чтоб им пусто было. Но в этом году я всех предупредила: если хотя бы унюхаю кухонное полотенце, им не поздоровится. – Она судорожно выдохнула, фырча от смеха, к которому Констанция вскоре привыкнет.
* * *
Спустя шесть лет, почти день в день, Констанция, высадив дочь у школы, снова ехала к Шел на чашку чая, как она это обычно делала по утрам. Эстер она отвозила в школу пораньше, в восемь часов, чтобы та до звонка успела поиграть с друзьями. Шел к ее приезду кипятила чайник и наливала ей чай в одну и ту же чашку, и, входя в ее дом, Констанция мгновенно как-то сразу расслаблялась, успокаивалась. В ту пятницу утром они сидели за столом в кухне, где пол был выложен квадратной белой плиткой и висели шкафчики из сосны. Констанция видела, что посреди двора разбиты новые клумбы. Шел была куда более предприимчива, чем Констанция; у нее все горело в руках. Она привыкла приноравливаться к обстоятельствам. Успевала закупить все необходимое для дома, хотя магазины работали всего четыре дня в неделю до четырех часов. Если ехала в большие супермаркеты в Роудсе, всегда брала с собой «эскимосик»[14], чтобы продукты не испортились по пути домой.
Шел опустила в белый заварочный чайник четыре пакетика чая «Липтон», залила их кипятком и закрыла крышку. В одной руке она что-то прятала за спиной.
– Не хочу, чтобы мои сорванцы это видели. – Она торжественно положила на стол упаковку шоколадного печенья «Тим-Там».
Руки у Шел были полные и загорелые, но лицо бледное. На висках просвечивали вены, змейкой убегавшие под короткие крашеные волосы. Нос широкий, а брови редкие, невыразительные, исчезающие на концах. Муж Шел, водитель грузовика, часто бывал в разъездах, поэтому Констанция всегда приходила к Томпсонам без Стива, да и не желала она брать его с собой. Конечно, обе семьи могли бы устроить совместное барбекю, но Констанция к этому не стремилась: ей казалось, что в доме Шел она может быть другой – менее требовательной, крикливой, разборчивой. Одновременно менее женственной и больше похожей на ту женщину, какой представляла себя. Шел была осью своего дома. Все ее дети, вся жизнь семьи крутилась вокруг нее, словно она обладала некой силой притяжения. На Констанцию это действовало успокаивающе, будто здесь она защищена от всех бед и невзгод.
Во время беседы Шел водила ладонью по чайнику, будто поглаживала маленькую зверушку. Она протянула Констанции облитое шоколадом печенье, на котором от ее теплых пальцев остались крошечные вмятинки.
* * *
Они выпили два чайника, и только потом Констанция села за руль своей «тойоты». Она обратила внимание, что муравейник в углу палисадника Шел разросся, стал выше. Предыдущим летом сыновья Шел пустили струю из шланга в одно из отверстий в холмике, и дом наводнили спасавшиеся бегством муравьи. «Не хочешь поменяться: ты мне свою малышку, а я тебе пятерых своих сорванцов?» – частенько шутила Шел, подмигивая Констанции. Эстер Шел всегда любила, и со временем дошло до того, что ее дочь сначала бежала к Шел, если сдирала коленку или находила что-то интересное в ее саду. Констанция помахала подруге, облизала шоколад с костяшки пальца и повернула ключ в замке зажигания. Машина зафырчала, как лошадь, отказывающаяся брать препятствие, затем чихнула и заглохла. Констанция повторила попытку, но услышала лишь тихое тиканье.
– Что случилось, милая? – крикнула Шел, направляясь к ее автомобилю.
– Стиву надо позвонить, – ответила Констанция.
– Пит вот-вот будет дома. Посмотрит твою машину.
Шел уже стояла возле нее.
– Мне скоро нужно быть на работе, а Стив сегодня заступает на смену с десяти, – объяснила Констанция. – Спасибо, что предложила помощь, я очень тебе признательна, но Стив и сам с удовольствием покопается в моторе. Мужчины-итальянцы, как ты понимаешь, очень щепетильны на этот счет.
Какое-то странное выражение скользнуло по лицу Шел.
– Тогда тебе нужен телефон.
Она повернулась и пошла к дому. Констанция вылезла из машины, но, прежде чем успела нагнать Шел, та закрыла за собой дверь. Констанция осталась стоять у автомобиля, как будто и не собиралась идти в дом следом за подругой. Шел вынесла телефон, дождалась, пока Констанция позвонит. За шесть лет, что они были знакомы, Констанция ни разу не видела, чтобы Шел не улыбалась так долго.
Она подошла ближе к дому, пытаясь поймать более устойчивый сигнал. После того как она связалась с мужем по беспроводному телефону, Шел забрала у нее трубку. Лицо подруги оставалось непроницаемым.
– Дай знать, если еще что понадобится, – сказала Шел, снова скрываясь в доме.
* * *
Приехал Стив. Шел вышла на крыльцо, но не махнула ему в знак приветствия, не поспешила к их машине, как ожидала Констанция. Правда, Стив тоже с ней не поздоровался. Даже когда они жили в Мельбурне, он не особенно стремился общаться с подругами жены.
– Мне нужен гаечный ключ меньше того, что я взял с собой! – крикнул Стивен из-за открытого капота. – Придется съездить домой.
– Так ты у Шел попроси, – ответила Констанция в открытое окно автомобиля. – У Питера наверняка есть.
Глядя на приближающегося к крыльцу Стивена, Шел отвела плечи назад… как будто приготовилась к чему-то. Иначе и не скажешь. Стивен что-то буркнул ей, но Констанция его слов не расслышала. Шел с каменным лицом сквозь зубы процедила что-то в ответ. О чем они?
Констанция выбралась из машины. Хотела уже, повинуясь природному инстинкту, встать между ними. Но тут Шел отвернулась и громко произнесла:
– Сейчас вынесу тебе ключ.
Констанция не могла отделаться от мысли, что это было сказано для нее. Она подошла к Стивену, но тот даже не взглянул на жену. Констанция стояла рядом, не зная, как нарушить молчание.
Из дома снова вышла Шел. Теперь она улыбалась.
– Держи, – небрежно бросила она, вручая Стиву гаечный ключ. Странный момент, свидетелем которого стала Констанция, миновал. И что это было?
* * *
Стив отремонтировал автомобиль Констанции и поехал на нем домой, чтобы проверить ход. Она села за руль его юта, где в кабине имелось два ряда сидений. Констанция уже отвыкла водить машину с ручным управлением и надеялась, что Стив, ехавший за ней следом, не слышит скрежета механизмов, когда она переключает коробку передач. Самые важные разговоры между ними происходили в машине, когда они ехали вдвоем. Обстановка располагала: куда проще обсуждать серьезные темы, если сидишь рядом, но смотришь на дорогу, а не в лицо. Мир за окном движется, и оттого кажется, что все временно, что любое слово можно отменить. В его прежнем юте – когда родилась Эстер, Стив купил пикап побольше – они впервые заговорили о женитьбе. Констанция дала ему понять, что для нее это не имеет значения, но, если он хочет на ней жениться, она возражать не станет. Стив слушал, задумчиво кивал, глядя на белую разметку на середине дороги. Предложение он ей сделал полгода спустя, зимой – на пляже Сент-Кильды[15]. «Думаешь, ты могла бы выйти за меня замуж?» Он задал тот же вопрос, что и тогда в юте, но на этот раз протягивая ей кольцо.
Констанция подумала про Шел, вспомнила, как та натянуто улыбалась, махнув им на прощание.
– Я не знал, что ты дружишь с Шелли Макфарлен, – сказал Стив. Она проследовала за мужем в кухню. Он повесил ключи от ее машины на крючок над телефоном.
– Я часто бываю у нее, – ответила Констанция. Сама не зная почему, она никогда не говорила Стиву, что они с Шел близкие подруги. На протяжении многих лет позволяла ему думать, будто бегает по хозяйственным делам. Впрочем, нет, конечно, она знала, почему вводила мужа в заблуждение: его мать всегда рьяно занималась домашним хозяйством, и Констанция жила с тягостным ощущением, что она обязана быть такой же фанатичной хозяйкой. Но у нее с давних пор сложилось впечатление, что Шел и Стив не ладили в школе. Шел ни разу не была у Констанции дома. – И теперь она Шелли Томпсон.
– Я не стал бы с ней общаться, – сказал Стив, проходя мимо нее к холодильнику.
– Почему? – Констанция повернулась, глядя, как муж что-то высматривает на полках.
Стив захлопнул дверцу холодильника, так ничего и не взяв из него.
– Она только себя любит. Вечно всем недовольна.
– Сегодня утром она была какая-то не такая, – заметила Констанция, злясь на себя за бесхребетность: Стивен поливает грязью ее подругу, а она с ним соглашается. Ну почему она идет у всех на поводу? Констанция сама себе была отвратительна. – Стив, ты не должен недолюбливать мою единственную подругу. Других у меня здесь нет, – добавила она жеманным беспечным тоном.
Бьянки против всего света. Так всегда было. Стив в любом споре принимал сторону своих родных. Возможно, в этом-то все и дело. Мать Стива, Мария, скончалась два года назад. Сердечный приступ. Мертвой ее обнаружил Стив. Констанция надеялась, что теперь-то они уедут. Вернутся к прежней жизни в Мельбурне, а Дертон останется в прошлом. Но Стив отказался уезжать. Да, мама его умерла, но здесь живут его тетя, кузены и кузины. Констанция чувствовала себя чужой на этих шумных итальянских сборищах. На первых порах ее считали робкой. Потом – надменной. Теперь, она была уверена, ее записали в стервы.
Констанция отдала мужу ключи от его машины, пальцами коснувшись его руки.
– Как думаешь, моя машина довезет меня до работы?
Шесть лет – немалый срок. Неужели до сегодняшнего дня она и впрямь не видела, чтобы Шел и Стив общались? Еще одно подтверждение, что в их семейной жизни не все ладно. Это не нормально, когда у человека нет друзей, когда круг его общения ограничен семьей. Почему они никогда не ходили к Томпсонам на барбекю? Питера Констанция знала не очень хорошо, но с ней он всегда был приветлив. У нее не возникало ощущения, что она или Эстер его раздражают. Внезапно Констанцию поразило, что Шелли при всем ее гостеприимстве никогда не приглашала к себе домой всю их семью, а только Констанцию и ее дочь. И Шел никогда не приходила к ней в гости.
– Я все наладил, – холодно ответил Стив и вышел из кухни.
Она принялась мыть посуду, со стуком выдвигая ящик со столовыми приборами, гремя кастрюлями и сковородами. Правда, не очень громко, чтобы не привлечь внимания Стива. Просто старалась дать выход гневу на себя саму.
В окно над раковиной она видела, как Стив сел за руль своего юта. Он вышел на улицу через черный ход, чтобы снова не проходить мимо нее. Его красота каждый раз производила на Констанцию ошеломляющее впечатление. Выразительные черты лица, темно-карие глаза, волевой подбородок так и притягивали взор. Красивый муж – это своего рода проклятие. Другие женщины, видя его фото, неизменно замечали: «Надо же, какого красавчика отхватила. Повезло тебе». А Шел в числе прочего ей тем и нравилась, что никогда не намекала, будто Констанция сорвала джекпот. Она с сочувствием выслушивала ее жалобы на Стива. Тот хотел, чтобы Констанция все, буквально все, делала так, как его мать, а после смерти Марии и вовсе на этом помешался. Шел, безусловно, жилось куда труднее, чем ей, – пятеро детей, муж постоянно в разъездах, – но она никогда не пыталась подчеркнуть, что проблемы Констанции – пустяки в сравнении с ее собственными. Констанция не умела заводить и удерживать подле себя подруг, а вот с Шел ей было легко: та искусно сглаживала любую неловкость своим фырчащим смехом, напоминавшим шипение аппарата ИВЛ при его отключении.
* * *
Констанция подумывала о том, чтобы позвонить Шел, но по опыту знала, что лучше не торопиться: пусть возбуждение уляжется. «Тем радостнее будет поболтать потом с Шел и уладить недоразумение», – рассудила она. В десять Констанция оделась для работы – по пятницам ее рабочий день начинался в одиннадцать – и принялась собирать в стирку грязное белье. Раздался стук в дверь. «Наверное, Стив вернулся», – решила Констанция. Заскочил, чтобы помириться. В данный момент его обычный способ примирения ее не устраивал, но она знала, что муж, если задастся целью, непременно ее уговорит и она ему уступит. Констанция открыла дверь.