Ида Мартин
Звезды сделаны из нас
Ботаник в Сети.
Шмыгаю носом, заправляю за уши волосы, выбившиеся из прически, и, выбрав самый удачный ракурс, делаю пару крупных планов. Как водится, макияж размазался, и нос распух от слез и холода, но я из принципа не буду накладывать фильтры и приукрашивать действительность.
Отправляю запрос дружбы и готовлюсь к мучительному ожиданию. Меня колотит, как перед выступлением на идиотском конкурсе чтецов, но занудный придурок практически сразу одобряет заявку, и я едва не роняю телефон в траву.
Опускаюсь на корточки и, закусив губу, пишу в личку:
«Я не фейк. Не в тюрьме и не больная. У меня есть жизнь. Прямо сейчас я развлекаюсь и гуляю по улицам. И не прячусь от мира за закрытым профилем».
Проставляю галочки возле сегодняшних фотографий, создающих видимость движа и моих модельных форм, и со странным злорадством нажимаю на значок «поделиться».
Глава 5. Глеб
Я люблю лето за то, что в нем есть дача. Чудесное место, где я – это совсем другой я.
Не такой, как в Москве – молчаливый чудак-одиночка, – а тот я, каким чувствую себя на самом деле: независимый, сильный и смелый.
На даче о Святоше никто не знает, там все зовут меня только Глебом и уважают.
Мама дачу не любит и уже много лет туда не ездит, поэтому я живу там один. Не совсем-совсем один, конечно, поскольку в большом доме, который мама сдает на лето, всегда кто-нибудь есть, но я обитаю на том же участке, только в бытовке, и при желании могу по несколько дней не видеть съемщиков. Могу гулять сколько влезет, ходить куда захочу и делать что вздумается. Для местных ребят я крутой и взрослый. В отличие от них, я много читаю и умею выдавать прочитанное за собственное глубокомыслие, а также частенько поддерживаю всякие их авантюры вроде ночного похода в заброшенный монастырь или вылазки в коровники.
Поэтому, когда мне становится совсем тошно, я просто открываю дачные фотки и бездумно листаю их, пытаясь представить, будто я и сейчас там.
Сегодня вечером тошно. Как я и ожидал, из-за Макарова и Алисы маму накрывает истерика. Услышав новость, она сначала впадает в прострацию, переспрашивает по сто раз, пытается выяснить подробности, которых я не знаю, потом мечется, решив, что нужно позвонить их родителям, чтобы выразить соболезнования (из-за того, что мама работает в детском саду, она знает почти всех в округе), и уже после разговора с ними накручивается по полной. Достает мои школьные фотки с первого класса, выискивает на них Макарова и, заливаясь слезами, громко молится за его упокоение.
Обстановка не для слабонервных. Видеть маму такой невыносимо, а уйти к себе я не могу, потому что, если это вовремя не прекратить, у нее начнется паническая атака и все растянется на несколько дней. Она не сможет ходить на работу и будет названивать в реабилитационный центр, надумав, что Мишка находится при смерти. Мы уже такое проходили.
Приходится отпаивать ее травяным сбором и валокордином, хотя они на нее слабо действуют. Только притупляют сознание. Эффективнее всего подсунуть таблетку феназепама, но мама боится любых препаратов, считая, что они могут вызвать привыкание, поэтому соглашается лишь в особых случаях, когда сама понимает, что по-другому никак.
– Премилосердный Господи, услышь молитву мою за рабов Твоих Александра и Елизавету, по неисповедимым судьбам Твоим внезапно похищенным от нас смертью; пощади и помилуй претрепетные их души, призванные на беспристрастный Твой суд. Да не обличи их яростью Твоей и не накажи гневом Своим, но пощади и помилуй ради крестных страданий Твоих…
– Ладно, мам, хватит уже. Завтра сходишь в церковь, свечку поставишь и все будет норм.
– Что значит норм? – Ее бесцветные губы негодующе дрожат. – Как так норм? Я не понимаю ни этого слова, ни твоего равнодушного тона.
– Просто от того, что ты плачешь, ничего не изменится, и от этих молитв никто не воскреснет.
– Зачем ты ёрничаешь? – смотрит с укором мама. – Ты прекрасно знаешь, что я молюсь о душах.
– Батюшка говорил, что скорбь не должна переходить в отчаяние, потому что этим ты ввергаешь их души в смятение.
– Это правда, – она шумно сморкается, откладывает фотографии и немного приходит в себя. – Но давай-ка и ты помолись.
– Мам, они нам никто. Ни друзья, ни родственники – просто какие-то типы из школы.
– Как ты так можешь? Это же дети!
Слово «дети» в маминых устах обладает особой святостью, и тут уж любые аргументы бессильны.
Вот только «дети» и Макаров – понятия друг с другом не совместимые.
Макаров был жестоким, циничным и равнодушным гадом, унижающим и использующим людей. Такие, как он, никогда не бывают детьми в полном смысле.
Их души, о которых так молится мама, испорчены с рождения.
Перед глазами встает его перекошенное злобой лицо, когда он бьет меня за гаражами. Я послал его при всем классе и не собирался извиняться. Мне очень больно, но, сцепив зубы, я вижу помутившиеся от остервенения глаза и наслаждаюсь его бессилием. Бьет он, а побеждаю все равно я. Так я всегда себе говорю, когда приходится терпеть.
– Погоди-ка, – мама настораживается. – Я вспомнила. У тебя, кажется, был с Сашей конфликт.
Ну слава богу, «вспомнила» она! А я и не надеялся. Пять лет макаровского террора и буллинга были для нее лишь «особенностями переходного возраста», причем моего. Так она объясняла причины моих прогулов директрисе.
Понятное дело, в детали так называемого «конфликта» я ее не посвящал, но, прекрасно зная, что я ненавижу Макарова всем сердцем, она все равно пытается взывать к моей человечности:
– Ты должен простить его, Глеб. Какие бы разногласия между вами ни стояли. Сейчас это особенно важно. Простить и самому попросить прощения. Скажи: я прощаю все, что нанесло мне обиду. Я прощаю все, что причинило мне боль, страдание и ожесточение…
– Пожалуйста, перестань. Я не собираюсь прощать Макарова!
– Очень тебя прошу, ради меня. Избавляясь от всякого рода злобы, мы очищаемся сами.
– Давай вместе посмотрим какое-нибудь кино? – предлагаю я. – Хочешь «Собаку на сене» или «Шербурские зонтики»?
Мама молча встает, наливает чайник и ставит его кипятиться. Отворачиваясь, она продолжает тихонько плакать, и я иду за новой порцией бумажных платков, а когда возвращаюсь, застаю ее с Мишкиным альбомом в руках.
Началось. Теперь она будет всю ночь его рассматривать и ругать себя за то, что «недоглядела» и «упустила».
– Ложись, пожалуйста, спать. – Я осторожно забираю у нее альбом. – Тебе сейчас это не нужно. Сегодня вообще праздник. Забыла?
И тут меня осеняет.
Быстро лезу в телефон, открываю фотографию с Асей на плече и сую ей под нос.
Трясущимися руками мама осторожно берет телефон, подносит к глазам и с тяжелым вздохом возвращает:
– А ведь Миша тоже мог бы стать таким.
– Но за меня-то ты хоть немного рада? – Тема Миши у нас всегда на первом плане, чего бы это не касалось.
– Конечно рада. – Но ее голос звучит бесцветно и равнодушно. – Ты красивый и счастливый. Не всем так повезло, как тебе. Кто-то и вовсе не дожил.
Она снова всхлипывает, и я чувствую, как начинаю закипать.
– Давай ты выпьешь феназепам?
– Ой, нет, что ты? Я с него потом несколько дней сама не своя.
– Давай-давай, – я открываю шкафчик с лекарствами и роюсь в пластиковой корзинке. – Тебе нужно успокоиться. Завтра дети в сад придут, а ты вся заплаканная и несчастная. Вот они обрадуются…
Это единственный аргумент, который всегда срабатывает. Для садовских детей мама самый веселый и позитивный человек на свете. Она с ними дурачится, поет песни, танцует и говорит смешным голосом. Для них она мультяшный персонаж, а мультяшные персонажи плачут и грустят понарошку.
Дачные фотки помогают немного отвлечься и напоминают о том, что жизнь – это не только страдания и скорбь, но еще и лето. Которое, увы, только-только закончилось и до которого нужно пережить осень, зиму и весну.
Сообщение Nelli приходит настолько неожиданно, что не сразу вспоминаю, кто это.
Фотографии с какой-то вечеринки. Просто тусовка. Танцующие люди, шашлыки, нечто без фокуса и цели, лишь попавшие в кадр ботинки – те же самые, что и на ее аватарке, намекают на то, что эти снимки были сделаны осознанно, а не сработала автоматическая камера.
Что она пытается этим сказать, не совсем понятно. Должно быть, нечто в продолжение нашего с ней бодания.
Вроде бы и нужно что-то ответить, но настроение безвозвратно потеряно. Теперь мне самому стыдно за приторно-жизнерадостную фотку с линейки. И чего я так ей обрадовался? Даже мама посчитала, что некрасиво выглядеть столь благополучным.
Некоторое время размышляю о том, не написать ли админу паблика с требованием удалить снимок. «Показуха и фарс». Nelli права, на фото не я, а какой-то другой парень. Красивый и, как сказала мама, счастливый, а еще ботан, баран и лузер.
Что ж, пожалуй, сетевая тролльша разглядела меня получше родной матери.
Красным колокольчиком загорается уведомление о подтверждении запроса на дружбу.
Я не против. Пусть полазит по странице. Время позднее, а небольшой сетевой срач – неплохое средство, чтобы сбросить дневной негатив перед сном.
Но сейчас я не в форме и не готов отбиваться. Станет наезжать, уныло приму все как есть, и дело с концом.
Однако неожиданно она пишет странное:
«Я не фейк. Не в тюрьме и не больная. У меня есть жизнь. Прямо сейчас я развлекаюсь и гуляю по улицам. И не прячусь от мира за закрытым профилем». Следом подгружается фотка с селфи. Яркая симпатичная блондинка с тонким носом и белой кожей. Волосы чуть растрепались и рассыпались по плечам, ресницы опущены, взгляд устремлен в телефон. Лицо у нее нежное, гладкое, шея тонкая, пухлые губы чуть приоткрыты. Девушка слишком красивая, чтобы я поверил в то, что это Nelli.
Но для выяснений не время. Я закрываю экран ноута, и меня обступает серая, угрюмая темнота. В квартире тихо, слышно только, как наверху кто-то смотрит телевизор. Мама, к счастью, спит, и я тоже уговариваю себя заснуть, но вместо этого долго лежу, уставившись в потолок, и думаю о том, как сложилась бы моя жизнь, не стань Мишка наркоманом.
* * *
Утро второго сентября такое же теплое и ясное, как накануне. На улице царит оживленная суета. Взрослые разъезжаются по работам, дети бегут в школу, малышей ведут в садик. Дворники скребут асфальт метлами, голуби греются на солнце, под ногами на дорожке замечаю первый желтый лист.
– Святоша, стой!
Снова угораздило пересечься с Румянцевой. Немного замедляюсь, поджидая ее.
– Ты чего, обалдел? – Она оглядывает меня с ног до головы и хмурится: – В школе же траур! А на тебе белая рубашка.
– Ничего не знаю. – На самом деле я совершенно забыл, что Жанна Ильинична предупреждала насчет одежды.
– Не знаешь о трауре? – Она зло прищуривается. – Или, может, для тебя смерть Макарова – праздник?
– Восхищаюсь твоей проницательностью.
– Нет, правда, Филатов, признайся, ты же счастлив?
Еще одна. Похоже, летние каникулы придали моему лицу непозволительно расслабленное выражение.
– Счастье, Румянцева, – это деятельность души в полноте добродетели. Ты знаешь, что такое добродетель?
– Блин! Хватит выносить мозг своей церковной мутотенью.
– Добродетель придумали еще древние греки-философы.
– Тебя в белом в школу не пустят. Лучше вернись и переоденься.
– И не подумаю.
Бесит, что Макаров вроде бы умер, а все равно из-за него кипиш.
Однако Румянцева оказывается права – завучиха на входе в школу, завидев мою белую рубашку, набрасывается с упреками, после чего, не дав опомниться, хватает под локоть и тащит к директору.
Не ожидал, что до этого дойдет. Директриса у нас молодая, но крикливая и взбалмошная. Захочет – раздует такой скандал, мама не горюй.
Внутренне я приготовился к худшему, однако, как только мы входим в кабинет и директриса вскидывает голову, завучиха тут же объявляет:
– Елена Львовна, я нашла, кто съездит на кладбище. Явился в белой рубашке. Совсем уже!
Директриса морщится, будто припоминает, как меня зовут. Глаза у нее воспаленные, красные. Похоже, тоже переживает.
– А, Филатов, хорошо. Поезжай тогда. Только сделай, пожалуйста, качественные фотографии – такие, чтобы не стыдно было на школьном сайте разместить. И обязательно с нашими венками. Понял? Там их много разных. Найди наши!
Через десять минут я, с трудом понимая, как меня угораздило, уже сижу в автобусе, направляющемся в сторону кладбища, где похоронили Макарова. Вот уж и правда, чем сильнее от чего-то бежишь, тем настойчивее оно преследует.
Дорога до кладбища занимает сорок минут, а нахожусь я там не дольше десяти.
Покупаю у бабушек две пластиковые гвоздики и оставляю их на могиле Алисы, а на холмик Макарова стараюсь смотреть только через камеру телефона, пока фотографирую. Не хочу ни думать о нем, ни вспоминать.
Но все равно, когда еду обратно и пересматриваю снимки, удаляя неудачные, невольно задерживаюсь на фотографии с большим школьным венком на фоне серой могильной плиты. А потом вдруг беру и, не преминув подписать: «У меня тоже есть жизнь», отправляю эту фотку Nelli, пускай полюбуется.
Глава 6. Нелли
Я продрогла до костей – пальцы не слушаются, а зубы стучат.
Тихонько поворачиваю в замке ключ, аккуратно составляю ботинки на обувной полке, вешаю косуху на золоченый крючок и на цыпочках пробираюсь в ванную.
В ней тепло и сыро, по зеркалу стекают струйки воды: видно, мама ждала меня и долго не ложилась спать, однако сейчас квартира погружена в благословенную тишину. Избавляюсь от тесного платья – оно воняет пивом, и я без сожалений забрасываю его в стиральную машину. Теперь понятно, почему такая одежда в почете у всяких извращенцев: носить ее – настоящая пытка.
Дрожа всем телом, встаю под горячий душ и наконец заново обретаю руки и ноги.
Согласна: просидеть полночи на пожарной лестнице, привинченной к стене заброшенного универмага, глупо. Но явиться в таком состоянии домой и наорать на маму тоже стало бы не лучшим решением.
Пусть думает, что я зависла в компании и потеряла счет времени. В самом деле, не признаваться же ей, что пялилась в темноту с россыпями холодных огней, шмыгала носом, с мазохистским удовольствием прокручивала в голове момент очередного эпичного позора и все сильнее погружалась на дно, с которого можно не всплыть.
Черт возьми, все складывалось так удачно!.. И сегодняшний танец – первый после неуклюжей попытки столетней давности, когда очарованный ботаник из седьмого «В» отдавил мне все ноги, – был похож на сон.
Я бы все отдала, лишь бы Артём не слышал фразы этой разукрашенной стервы про мою мать, но беда в том, что Милана отчасти права: мама живет легко. А в небольшом городе оправдания вроде «я молода и свободна» не прокатывают и работают против тебя же.
Я кутаюсь в огромное махровое полотенце с изображением желтой уточки, крадусь в комнату и, плотно притворив дверь, натягиваю любимую безразмерную футболку.
Небо за окном светлеет с востока, предметы мебели в утренних сумерках кажутся ожившими великанами – мрачными, молчаливыми, скрывающими страшные тайны.
Заторможенные мысли похожи на обрывки снов, ноги становятся ватными.
Заползаю под плед, ощущаю блаженство и проваливаюсь в темный глубокий колодец.
* * *
Трель будильника раздается так скоро, что это кажется каким-то недоразумением, но, открыв опухшие глаза, я с прискорбием убеждаюсь: прошло три часа. Второе сентября, пора собираться в школу.
Воспоминания о вчерашнем вечере тут же обрушиваются валуном и придавливают: заявиться в класс и посмотреть в медовые глаза главному свидетелю безобразной сцены я не могу. Он наверняка начнет расспрашивать, как я докатилась до такой жизни. Или, что намного ужаснее, совсем не вспомнит обо мне и медленном танце – это тоже вполне возможно, потому что накануне от него несло, как от пивной бочки.
Милана наверняка успела рассказать ему о моей скромной персоне в таких ярких красках, что бедный парень, проходя мимо, будет напяливать медицинскую маску, перчатки и костюм химзащиты.
Какая там дружба! Теперь я даже не понимаю, где набралась такой самоуверенности, что посмела на него посмотреть.
Я всерьез подумываю повернуться на другой бок и умереть, но мама бесшумно вырастает у кровати, и ее грозный вид не сулит ничего хорошего:
– Нелли! – Такое обращение она употребляет, только когда крайне возмущена. – Где ты пропадала всю ночь?
Ответить на этот вопрос честно я не в состоянии – слишком странным и жалким покажется объяснение.
– Ты хоть понимаешь, как я переживала?
Я смотрю на нее, понимая, что вот-вот разревусь.
Мама уже готова к трудовым подвигам: на стройной фигуре худи и джинсы, волосы собраны в небрежный пучок, но круги под глазами не скрыл даже недешевый консилер.
Стыд и сочувствие давят на горло, но, вместо того чтобы поджать хвост и повиниться, я сажусь на край матраса и старательно игнорирую ее присутствие – надеваю носки, потягиваюсь, зеваю.
– Что-то случилось?
– Вообще-то, с этого и следовало начинать…
– Неля, с тобой все нормально?! Говори!
«… Будто ты не знаешь, что все ненормально, и твой план с переодеванием не может сработать…»
Очевидный ответ на ее вопрос горчит на языке, но так с него и не срывается. Что я скажу? Что ей стоило быть осторожней в связях, и тогда бы меня никто не доставал?
Я сдуваюсь:
– Да шучу я, мам. Все хорошо. Просто гуляла с ребятами. А телефон… сдох.
Убедившись, что я цела и невредима и виной всему мои обычные закидоны, мама шумно вздыхает:
– Так, л-ладно. Я убегаю. Яичница на сковороде!.. Не опоздай!
Снова падаю на подушку и накрываюсь пледом. Солнце светит во всю мощь, но бодрости нет и в помине.
Я веду себя как глупый эгоистичный ребенок, но душа болит и никак не может успокоиться.
«Мама, мама… Знала бы ты, какой козырь вручила в руки моему главному врагу…»
Проверяю оповещения в телефоне, но ничего, кроме пропущенных звонков от встревоженной родительницы, не нахожу.
От Глеба Филатова тоже нет никаких сообщений и комментариев, и его игнор отчего-то… бесит, а сам он бесит еще сильнее. Не стоило показывать ему свою не слишком симпатичную физиономию.
Зато электронный кошелек пополнился десяткой, и настроение тут же улучшается: покупатель многострадальной куклы Киры перевел деньги, а у меня появилось дело поважнее какой-то там школы.
Выбираюсь из комнаты только для того, чтобы умыться, разжиться галетой и кружкой с горячим кофе, и, закрывшись на замок, продолжаю работу, прерванную вчера. Спустя час кукла готова – при полном параде и, кажется, даже улыбается шире. Обматываю ее пупырчатым целлофаном и прячу в рюкзак.
* * *
Выйдя из душного офиса службы доставки, я засовываю руки в карманы и долго гуляю по солнечным улицам. Дышится легко: на мне комфортная одежда с сотнями заклепок, тонна макияжа и черная помада. Пусть прохожие расступаются и сворачивают головы – на то и расчет.
Все же важно не изменять себе: что бы ни случилось, в любых обстоятельствах. Неудачные попытки не быть, а казаться, ни к чему не привели, и слава богу. Ведь, если бы Артём повелся на блузки и платья, мне пришлось бы постоянно в них ходить!..
Я сажусь на спинку парковой скамейки, наблюдаю за орущими ребятишками на детской площадке и зачем-то снова проверяю аккаунт – не дает покоя возможная реакция незнакомого парня на мои селфи.
Ничего… Еще один повод для досады и стыда.
– Ну и пошел ты… Придурок! – фыркаю и нервно постукиваю ногтями по покрытой лаком деревяшке.
Настроение все равно не портится, а предчувствия перемен и чего-то нового легким, по-летнему теплым ветерком пробирается за пазуху.
Тени на асфальте сплетаются в причудливые кружева и узоры: чуть повернешь голову – возникает заяц, посмотришь под другим углом – он превращается в грозного дракона.
Навожу на оптическую иллюзию камеру и делаю снимки с разных ракурсов.
Только идиот мог принять меня за фейк и не понять очевидного: я выкладываю на своей страничке не просто фотки, а самые яркие впечатления. Именно они остаются в памяти и называются жизнью.
Пополняю альбом новыми кадрами и нахожу страницу «Глеба Филатова».
Наверняка в его друзьях только избранные из избранных и есть девчонка, с которой он позирует для романтических фотосессий в парных свитерах.
Не то чтобы мне не плевать, но попасть по нужному значку с первого раза не получается – я будто совершаю вылазку в стан врага, и от волнения, природа которого мне непонятна, дрожат пальцы.
И тут меня поджидает настоящее открытие: список его друзей похож на мой – несколько явных ботаников, какие-то расфуфыренные чики, добавляющие всех подряд, пара странных личностей с непроизносимыми никами и вереница заблокированных аккаунтов, которые давно стоило бы удалить.
Никакой девушки нет в помине, на фотографиях вообще нет его самого: только дома, оживленные улицы, куда-то спешащие люди… Ничего особенного, но его снимки притягивают взгляд, и ассоциации вдруг являют новые, скрытые смыслы.
Завороженно рассматриваю каждую деталь, и она складывается в ту самую жизнь. Грустное, одинокое созерцание.
В груди разгорается жгучий интерес, переходящий в испуг, и я хлопаю себя по щеке:
– Стоп. Нел, ты впадаешь в маразм.
Алина говорит, что людей с тараканами, подобными моим, на всей земле не сыскать – возможно, я вообще единственная в своем роде. И парни с такой внешностью и задранным до небес самомнением, как у этого Глеба, уж точно ничем подобным не страдают.
И все же, не получив от него сообщения, я испытываю разочарование – словно то, на что ты возлагал большие надежды, закончилось, так толком и не начавшись.
Нет, никаких планов относительно этого чистоплюя я не строила. Но сейчас понимаю, что, возможно… чисто гипотетически… у меня впервые мог бы появиться настоящий друг.
Домой не хочется: воплей Бореньки и расспросов сестры с лихвой хватит и вечером, наличие на счете денег согревает сердце, и я тащусь в салон – не тот, где работает мама и куда ходят богатые дамочки за тридцать, а в тот, где набивают татуировки, плетут афрокосички и прислушиваются к самым эксцентричным пожеланиям клиентов.
Мою просьбу тоже исполняют в лучшем виде: светлые, немного отросшие у корней патлы становятся нежно-розовыми – пора возрождать оставленные в прошлом традиции. Завтра непременно нанесу визит в школу и доведу Татьяну Ивановну до икоты.
Развалившись на лавочке в тени обвитой плющом беседки, объедаюсь мороженым, выискиваю в траве первые желтые листья, снова зеваю и буквально подпрыгиваю от внезапной короткой вибрации в кармане. Выругавшись, достаю телефон и едва не роняю: несостоявшийся друг соизволил прислать сообщение!
Тщательно облизав палочку, метко бросаю ее в урну и, вытерев ладонь о джинсы, раскрываю диалог:
«У меня тоже есть жизнь»
Дальше выплывает фото траурного венка «От одноклассников и учителей» и серая могильная плита, а я, оценив всю глубину и мрачность шутки, усмехаюсь:
«Серьезно?..»
