bannerbannerbanner
Отчаянный корпус

Игорь Лощилов
Отчаянный корпус

Полная версия

Была у Степана Ивановича странная привязанность к собачьей братии, а в особенности к невзрачной собачонке Аглае, звавшейся по имени давно умершей жены. Он ее повсюду таскал с собой, держал под мышкой, перебирая шерстку на загривке, и лишь изредка опускал на землю. Зимой обувал в башмачки. И благо была бы она какой-нибудь знатной породы, так нет, обычная дворняжка, к тому же еще и хроменькая. Ее-то и избрали орудием мести, рассудив, что опасность, если что и откроется, будет невелика: ну какой может быть спрос за убогую безродную тварь? Однако выполнить задуманное оказалось не так просто. Аглая не поддавалась на приманки, а с приближением посторонних заливалась визгливым лаем. В конце концов ее все же удалось выкрасть с помощью подкупленного слуги. Что тут началось! Все явные и тайные агенты экспедиции переключились на поиск пропажи. Они действовали так рьяно, что из опасения разоблачения несчастное животное пришлось удавить, а труп подбросить хозяину.

Старик был неутешен и прекратил на целую неделю свое неусыпное бдение. Окончив траур, он принялся за расследование и скоро отыскал злоумышленника. Им оказался Храповицкий. Шешковский не показал вида, что все ему известно, и обычной своей любезности не потерял, а, встретив Храповицкого, пригласил к себе отобедать. Никакие отговорки в таких случаях не принимались, старик настойчиво повторял приглашение и, наклонив голову, упрямо повторял: «Уважьте, сударь, не побрезгуйте угощением, мне ваш совет крайне надобен». Дома он показал себя вполне радушным хозяином, о происшедшем не заикался, говорил все больше на отвлеченные темы, сопровождая свои рассуждения ссылкой на развешенные по стенам немецкие гравюры. Увидев, что гость порядком утомился, он всплеснул руками и сказал с притворным отчаянием:

– Ах я, старый дурень, совсем вас заговорил, прошу покорно извинить. Извольте-ка пересесть в это креслице, сразу взбодритесь. Оно принесено в дар прежней государыне ради чудесных свойств: лечения хандры и утишения страстей.

Кресло стояло на возвышении и имело необычный вид. Оно представляло собой сидящего льва, задние лапы которого служили опорой, а передние – подлокотниками. Храповицкий занял предложенное место и сразу ощутил, что достоинства кресла ограничиваются его внешним видом, сидеть же на нем было крайне неудобно.

– Потерпите, сударь, – сказал Шешковский, заметив его удивление, – я уже говорил: оно не для отдыха, но для лечения, – и с этими словами нажал на правую львиную лапу. Внутри что-то щелкнуло, лапы-подлокотники пришли в движение, обхватили сидящего и мертвой хваткой прижали его к львиной груди. Храповицкий почувствовал, что сиденье куда-то провалилось.

– Что за шутки, Степан Иванович? – воскликнул он с недоумением, а старик в ответ топнул ногой, и кресло стало опускаться вниз.

То, что произошло потом, Храповицкий и по сей день не мог вспомнить без стыда. Где-то внизу, под полом, сильные руки стащили с него нижнюю часть туалета. Тело пронзила острая боль. Он вздрогнул и по забытому детскому ощущению понял, что ударили розгой. От боли, бессилья, унижения у него брызнули слезы, он что-то кричал, ругался, грозил, а Шешковский был поглощен созерцанием своих картинок и делал вид, что ничего не слышит. Наконец истязание закончилось, и кресло водворилось на прежнее место. Храповицкий намеревался было броситься на обидчика с кулаками, но тут в комнату вошел здоровенный, свирепого вида пес и спокойно улегся у ног хозяина. Поневоле пришлось сдержаться и спешно покинуть дом.

– Куда же вы, сударь? – бросил вдогонку Шешковский. – Я еще не показал всех картин. Ах, спешите… Ну, не задерживаю, только пуговичку подберите.

Храповицкий не помнил, как очутился на улице. Он был вне себя от ярости и острого желания отомстить. Однако зрелое размышление охладило первоначальный пыл. Обнародование постыдного наказания грозило превратить его в общее посмешище и закрыло бы путь в приличные дома. Жаловаться императрице тоже не имело смысла. Та была известна своей любовью к животным и, узнав о причине наказания, вполне могла посчитать его достойным преступления. Пришлось затаиться и ждать удобного случая, который до сих пор так и не представился. Шешковский был расчетлив и осторожен. По-видимому, он неоднократно прибегал к подобному наказанию, умножая число позорных жертв, хотя в явном виде пока никто из них еще не объявлялся. Просто ходили слухи, упорно ходили…

Это происшествие с особенной отчетливостью вспомнилось сегодня. Храповицкий невольно испугался, когда государыня остановила на нем взгляд, намереваясь подвергнуть испытанию стариковского здравомера. У него образовалась устойчивая неприязнь к такого рода аппаратусам. Но, слава богу, пронесло. Интересно, до каких же пор суждено ему носить этот страх и быть неотомщенным?

Обязанности секретаря императрицы не позволяли ему выказывать истинного отношения к приглашенным. Шешковский воспринял его поклон как должное и уверенно прошел в кабинет. Это был румяный крепыш с седой истончившейся проседью вокруг розового темечка. Его круглое лицо почти не имело морщин, а черты так примялись временем, что казались нарисованными на надутом шарике. Он поклонился и произнес неизменное приветствие:

– Здрава будь, царица земная, защити тебя царица небесная!

Таким вступлением начинался всякий доклад, который Шешковский именовал «Извещением о злокозненных деяниях и умышлениях, споспешествующих нанесению вреда монаршиему правлению». Форма его вполне соответствовала напыщенности названия, но императрица не считала нужным изменять стиль доклада. Ее забавляло умение Шешковского усматривать вред в совершенно невинных вещах: например, в «говорящей стене» кадетского корпуса, на которой для лучшего запоминания кадетами писались пословицы и разные мудрости, или в концертах роговой музыки, сотрясавшей окрестности усадьбы Нарышкиных. Любая злокозненность, по убеждению Шешковского, была не одиночным актом, а непременно явлением и требовала не простого ответа, а целой войны или хотя бы похода. Императрица намеренно не сужала круг его интересов, предпочитая извлекать рациональные зерна самолично.

Сегодня Шешковский удумал развернуть кампанию против болтунов, к коим причислялись все невоздержанные на язык лица. Сначала он намеревался порассуждать о том, сколь пагубно для нации брожение умов, вызываемое вольными рассуждениями (пример несчастной Франции у всех на виду), потом хотел сослаться на отечественный опыт (тут следовало рассказать об уличных толках и светских сплетнях), а под конец выходило вполне уместным попросить денег на поощрение лиц, способствующих выявлению обладателей длинных языков. Незначительность повода для обращения за вспомоществованием нисколько не смущала Шешковского. Он использовал любую возможность, чтобы обратить внимание на свою службу и повысить ее до сих пор не определенный статус хотя бы до уровня прежних заведений.

Однако государыня сразу же нарушила намеченную последовательность доклада.

– Я прекрасно знаю, о чем вы намереваетесь говорить, – сказала она, – речь ведь пойдет о казачьем генерале?

– Точно так-с, – ответил растерявшийся Шешковский, – хотя…

– Тогда не будем напрасно тратить время, – Екатерина решительно вклинилась в образовавшуюся паузу, исключив возможность дальнейших пояснений. – Я уже видела виновника, он в полном раскаянии и молит о прощении. Пришлось простить и пригласить отобедать, потому позвольте ему не являться на ваш борщ.

Шешковскому ничего не оставалось, как развести руками и поклониться. Увидев такой скорый исход своего дела, генерал не смог сдержать ликования, он выскочил из-за ширмы и, направив в сторону Шешковского кукиш, воскликнул:

– А, что, взял?!

Вид бравого вояки, сиявшего неподдельным ребячьим восторгом, так развеселил императрицу, что она не в силах была сказать приличные случаю слова и лишь жестом показала Храповицкому, что седого шалуна следует удалить прочь. Возвращению к делу помог вид удрученного Шешковского.

– Не сердитесь, Степан Иванович, – мягко сказала императрица, – я ценю ваше усердие, но мое положение предписывает быть милостивой там, где закон изъявляет строгость.

– Закон? – воскликнул Шешковский, обрадовавшийся случаю повернуть разговор в нужном направлении. – Я не знаю закона, дающего регламент моим действиям. Они суть самонадзорны есть.

– Чем же вам не по нраву такая самонадзорность?

– Премного облагодетельствованный доверием вашего величества, одначе гложусь угрызениями всякий раз, когда принужден по любой малости обращаться за высочайшим соизволением или испрашивать деньги на осуществление необходимой сущности. В прежние времена, когда Тайная канцелярия…

Екатерина перебила его:

– Времена Тайной канцелярии прошли и более не вернутся. Довольно сих ужасных заведений, коими пугали малолетних детей.

Шешковский чуть помолчал и вкрадчиво продолжил:

– Детишкам завсегда острастка нужна, и тако же разным смутьянам. Потому есть необходимость в беспрерывном бдении и строгом остережении покусителей на монаршие деяния. Их, ваше величество, по одному не словить, с ними, как с тараканами, следует воевать – не за каждым гоняться, а всю братию зараз выморозить. Но для того большая сила нужна и особое уложение. И смета особая, постоянная. А название, что ж, его изменить легко: не канцелярия, так экспедиция, не экспедиция, так комиссия. И тайн никаких больше не надо. Скажем, Комиссия беспрерывного бдения – кто устрашится. Для большей безобидности можно вообще одне начальные буквицы оставить – КББ…

– Нашему народу противны подобные аббревиации, как, впрочем, и то, что они означают. Нет, я не желаю переменять заведенный порядок и расширять ваши полномочия. Государство, где торжествует надзор и суровая кара, недостойно уважения других народов. Предпочитаю, чтобы о делах такого рода более говорилось, чем они бы имели место в действительности. Для остережения обывателей этого вполне достаточно.

Она немного помолчала, раздумывая, как бы поделикатнее проверить то, чего так боялся бравый казацкий генерал, и сказала:

 

– Ваше чрезмерное усилие в этом направлении порождает ненужные толки. Говорят, у вас в доме творятся ужасные вещи…

– Врут! – воскликнул Шешковский и слегка покраснел. – Проявляют злостное покусительство на верного слугу престола. Как смею? Случается, приглашаю злоумышленников для отеческого наставления, но не более того. Да и какие у меня полномочия? Двадцать лет в одном чине пребываю-с.

Екатерина решила все обратить в шутку и посочувствовала:

– Мне ваша досада вполне понятна, ибо я в одном чине пребываю побольше вашего. Однако ежели это вас так заботит…

О, старик был не так прост. Другой бы пал на колени и залопотал от счастья, а Шешковский нет, махнул рукой и с притворным равнодушием сказал:

– Бог с ним, с чином, это я к слову. У таких, как я, один чин – быть верным псом вашего величества. Правда, положение верных псов разное: перед одними шляпы снимают, в других камни швыряют. И как не швырнуть, когда я единственный обер-секретарь и в какой ряд меня поставить, никто не знает.

– Вижу, что вы все-таки озабочены своим положением. Делу сему мы поможем и ряд для вас сыщем. Будете отныне называться министром, согласны?

А вот теперь Шешковскому выдержки не хватило, ноги сами собой подогнулись и глаза увлажнились.

– Достоин ли я сей милости по трудам своим? – прошептал он.

– Достоин, достоин. Адам Васильевич, подготовьте указ.

Тут даже осторожный Храповицкий не мог остаться в стороне и напомнил: ваше величество только что распорядились назначать на подобные должности не иначе как после проверки здоровья кандидатов. Но Екатерина проявила настойчивость: так давайте сразу проверим – и послала за мастером.

– Вы как себя чувствуете, Степан Иванович?

– Отменно-с, – ответствовал тот.

– В таком случае для вас не составит труда выдержать наше испытание. – Она подождала появления мастера Якова и приказала: – Сударь, в вашем аппаратусе появилась новая нужда. Проверьте его превосходительство на предмет годности к министерской должности. Что вы мнетесь? Какие трудности?

Тот набрался смелости и пояснил:

– Наш здравомер, извольте видеть, на разные членодвижения рассчитан и на разные должности: на фельдмаршала, обер-полицейского, даже на генерал-прокурора, а министр – это особая стать, тут не руками махать, а мозгой надо шевелить. Недаром говорят: министерская голова, – для нее другой настрой нужен.

– И много ли понадобиться времени?

– Месяца должно хватить.

Шешковскому, однако, очень хотелось стать министром, и он решительно заявил:

– Врет, бестия. Я, ваше величество, его давно знаю: мастер хороший, однако цену любит набивать. В два дня управится.

Тот попробовал было воспротивиться:

– Что вы, ваше превосходительство, в два дня никак не можно.

– Можно, я покажу тебе как…

– Ну не спорьте! – прекратила полемику Екатерина. – Как будет готово, тогда и проверим.

Она отпустила стариков. Храповицкий не скрывал недовольного вида, и Екатерина поинтересовалась причиной.

– Вы слишком высоко оценили заслуги своего верного пса, – ответил тот, – боюсь, что теперь он начнет кусать всех без разбора.

– И вы верите всем этим разговорам?

– Не верил бы, кабы в молодости сам не пострадал. От него ни одному молодому человеку прохода нет, можете у кадета спросить, – и кивнул на ширму.

Екатерина всполошилась:

– Боже мой, я о нем совершенно забыла. Господин поручик, идите сюда. Вы все слышали?

Нащокин выбрался из своего заточения, которое вовсе не утомило его. Он был бодр и радостно воскликнул:

– Слышал все, но услышал только то, что свидетельствует о мудрости и добросердечии вашего величества.

Ответ пришелся по вкусу, императрица милостиво проговорила:

– Вы делаете слишком большую апологию моим качествам, но на добром слове спасибо. Сослужите-ка мне службу, найдите способ посетить господина Шешковского и получить от него отеческое наставление, о чем мне после лично доложите. Только никому ни слова, пусть это будет нашей маленькой тайной. – Она протянула руку для поцелуя и, когда тот удалился, воскликнула: – Какой ловкий юноша! Надеюсь, он благополучно разрешит наш спор.

– Если вернется целым и невредимым, – буркнул Храповицкий.

Екатерина возмутилась:

– Адам Васильевич, вы совершенно невозможны! Будьте снисходительны, Шешковский вам в отцы годится.

– В деды, ваше величество.

– Тем более. Вам бы давно сказать, я бы приняла меры. Всегда есть средство успокоить мужчину, когда он проявляет агрессию.

– Боюсь, что Шешковский для этого средства староват.

– Вы плохо знаете мужчин. Они во все годы склоняются к женской ласке и умиротворяются через нее. Шешковский ведь давно вдовствует?

– Как себя помню.

– Вот видите, очерствел душой. Мы его, пожалуй, женим на какой-нибудь девице, заодно ее пристроим – жених не беден.

– Девицу сыскать легко, а старик может заупрямиться, в его годы трудно менять привычки.

– Пустяки, я уговорю. Я это умею и сосватала уже не одну пару.

Екатерина задумалась. Если говорить об умиротворении, то женитьба может и в самом деле оказаться подходящим средством. Она это хорошо знала и потому любила устраивать судьбы людей из своего ближайшего окружения. Сколько счастливых браков состоялось с ее легкой руки! Случалось, разумеется, и по-другому, но тут уж не ее вина. Она давала верный начальный толчок, а если семейный возок уводило в сторону, то винить следовало седоков. Правда, в последнее время ей приходилось исполнять роль не свахи, а доброй бабушки, чем не прочь были злоупотребить некоторые хитрецы. Нынешний воспитанник Эстергази был бы славным мальчонкой, кабы постоянно не плакался о бедности своих родителей. Он явно фальшивит, напевая с чужого голоса, и издает естественные звуки лишь когда пукает. Слава богу, таких не очень много.

Она знает довольно скромных и милых девиц, способных окружить старика заботой и лаской. Что еще нужно человеку на склоне лет? Вот хотя бы Аннушка Веселова. Сиротка имеет весьма скромный достаток и могла бы прилично устроить свою жизнь. Шешковский должен удовольствоваться малым приданым, ибо получит добрую супругу с золотым характером. Остается только уговорить его. Но ничего, она это умеет. Главное – возбудить в нем охоту к семейной жизни и навести на нужное решение.

Строго и по-деловому она распорядилась:

– Адам Васильевич, пусть наш жених будет завтра на балу у Безбородки. И велите прислать ко мне Анну Веселову.

Привыкший ко всему Храповицкий не удержался от досадного возгласа. Надо же так повернуть дело, чтобы мерзкий старик вместо наказания получил награду. И это с его собственной подачи! К несчастью, мысль о женитьбе так прочно овладела государыней, что для освобождения от нее понадобится время и особое ухищрение. С таким горьким для себя выводом отправился Храповицкий выполнять полученное распоряжение.

Аннушка Веселова была дочерью придворной портнихи, пользовавшейся большим расположением императрицы. Екатерина подчеркивала дружеские отношения с простолюдинкой, заставляла обращаться к себе на «ты», а семнадцать лет назад, облачившись в акушерский фартук, собственноручно помогла появлению на свет прелестной малютки. С тех пор государыня проявляла к девочке особое внимание и со смертью матери приблизила ее к себе. Положение Аннушки было неопределенно, но, судя по высочайшему вниманию, весьма завидно.

Девушка имела добрый нрав, всякая живность относилась к ней с удивительным доверием: поднимали хвосты и спешили прильнуть пугливые кошки, скалились в улыбке свирепые псы, безбоязненно слетались к руке веселые синички, даже деловито шныряющие мыши не спешили прятаться в норки, а спокойно поблескивали черными бусинками глаз. И люди, как бы ни хотели, не могли обидеть ее. Это был чистый лесной родник, замутить который не поднималась рука даже у самого худого человека.

Екатерина в полной мере испытывала очищающее действие этого родника и часто предпочитала общество скромной девушки многим высокородным особам. Она любила слушать в ее чтении модные романы – Аннушка так искренне переживала судьбу героев, что поневоле заставляла увлекаться слушательницу. У нее оказался несомненный сценический талант, и Екатерина с удовольствием занимала девушку в своих пьесах. С ней было интересно судачить и на житейские темы. Никто не умел так сгладить чужую вину, объяснить дурной поступок и увидеть светлую искорку в заведомо темном деле. Понятно, сколь ценен был такой лучик в дворцовой атмосфере угодничества и интриг, как желанны были искренние похвалы деяниям императрицы, произнесенные чистыми устами. Немудрено, что она часто приглашала Аннушку для доверительных бесед.

С недавних пор ее стала заботить дальнейшая судьба любимицы. Низкое происхождение исключало возможность достойного брака, а видеть Аннушку замужем за каким-нибудь писаришкой императрице не хотелось. К тому же щедрое приданое, на которое она бы не поскупилась, могло привлечь многих охотников до чужого добра. Мысль о соединении с богатым стариком показалась Екатерине привлекательной. Аннушка сразу же вспрыгивала на высокую общественную ступень, и через несколько лет, на которые природа продлит жизнь старика, девушка будет иметь прекрасную возможность распорядиться собственной судьбой. Ну а то, что у Аннушки могли быть на этот счет свои намерения, Екатерину ничуть не заботило. Она пребывала на такой высоте, где понимались только собственные чувства, все же остальное рассматривалось с точки зрения целесообразности.

– Подойди ближе, дитя мое, – ласково проговорила императрица в ответ на церемонный реверанс Аннушки. – Что это ты раскраснелась, или румян переложила?

– Упаси Господь, я их не пользую. Просто очень спешила к вашему величеству.

Государыня усмехнулась:

– А мое величество так давно ушло из девичества, что приходится краситься. Иначе кто глянет на старуху?

Аннушку вовсе жаром окатило.

– Полно на себя наговаривать. У вас кожа да зубки – девушкам на зависть. О стати же и говорить не надо.

– Не надо, коли глаза есть, тем паче им теперь вон какой снаряд помогает, – Екатерина указала на очки. – У тебя сердечко доброе, всем усладить готово, токмо в усладе сей своя горечь. Возьми-ка лучше книжицу, ту, в синем сафьяне, да почитай с закладки.

Закладка открывала пьесу, которая не так давно представлялась в дворцовом театре. Называлась пьеса «Преданная любовь». В ней говорилось, как выданная за старца девушка стойко противостояла обольщению молодого офицера Повесова и сохранила супружескую верность. Аннушка хорошо помнила свою роль и читала, почти не заглядывая в книжку. Скоро она полностью вошла в образ и заключительный, обращенный к мужу монолог произнесла со слезами на глазах:

 
Что мне сиянье солнца, шелест трав,
Мерцанье звезд и листьев трепетанье,
Когда из сердца твоего уйдет благоволенье
И добрый свет изымется из глаз?
Да пусть покроется все вечным мраком ночи,
Когда любить меня ты более не схочешь!
 

Екатерина отерла глаза платочком и задумчиво проговорила:

– Сколь удивительна такая жертвенность в молодой девушке. Жаль, что она проявляется только в пиесах.

– Но это не так! – горячо воскликнула Аннушка, которая, должно быть, единственная во дворце осмеливалась возражать императрице столь откровенным образом. – Я бы себя нисколечко не пожалела, кабы маменьку возвернуть или вашему величеству какое угождение сделать.

– Маменька – другое дело. А ты представь себе статного молодого красавца…

Аннушке тотчас же привиделся кадет Павлуша, с которым пришлось играть в пьесах, его горящие глаза и прикосновения, от чего брала оторопь и бросало в дрожь. Она с усилием прогнала наваждение и обратилась к словам императрицы.

…и какого-нибудь старика, тянущего к тебе костлявые руки. Просто ли не прельститься? – закончила мысль Екатерина.

Аннушка подумала и сказала:

– Ежели старик богом отдан, то что тут говорить? Сей крест нести надобно и об ином не помышлять.

Екатерина притянула ее к себе.

– Я в твои годы была не столь тверда. Впрочем, это ведь токмо слова, никто не знает, как на самом деле повернется.

– Я знаю, – тихо, но твердо проговорила Аннушка.

– Посмотрим, – загадочно сказала императрица и попросила напомнить о тех, кто играл с нею в пьесе.

– Иван Афанасьевич Дмитревский и Павлуша Нащокин из кадетского корпуса… – произнося последние слова, девушка запнулась и заметно покраснела.

Екатерина, конечно, заметила это смущение и прибавила:

– Твой кадет нынче произведен в офицеры. Надеюсь, что сие добавит ему искренности на завтрашнем представлении.

– Как?! – охнула Аннушка.

 

– Да, да… Завтра на публике вы дадите несколько сцен из читанной пиесы. Но к тебе, дитя мое, особая просьба: постарайся сыграть так натурально, чтобы рыдала не менее половины залы, а все старики наши более не сомневались в молодых женах.

Государыня смотрела по-прежнему ласково, но сердце девушки внезапно сжалось от недоброго предчувствия, и ей пришлось сделать особенно низкий поклон, чтобы скрыть испуганное лицо.

Дом Александра Андреевича Безбородко находился неподалеку от Исаакиевской площади и был в ту пору едва ли не самым знаменитым в Петербурге. Он удивлял уже с самого входа, где высились четыре гранитные колонны такой невозможной гладкости, что отражали свет, подобно наилучшему венецианскому стеклу. Но главные чудеса таились, конечно, внутри. Хозяин слыл за просвещенного человека, охочего до разных редкостей, и не жалел на них денег. Картинная галерея из собраний герцога Орлеанского и польских королей, мебель знаменитых европейских дворцов, коллекция китайского фарфора и золотой посуды, древнегреческие статуи и работы из мрамора известных итальянских мастеров, роскошное убранство комнат – все поражало самое причудливое воображение.

Хозяин был щедр и радушен. Богатств своих не таил, диковины выставлял наружу, кормил гостей с тарелок знаменитых севрских сервизов, строил для них двухметровые горки из золотых и серебряных сосудов, одевал слуг в причудливые костюмы, специально купленные в дальних землях. Во время своих знаменитых маскарадов проявлял много выдумки и сам проказил, как мальчишка. Однажды, нарядившись пастухом, провел по парадным залам стадо гусей, бесцеремонно тянувших шеи под дамские платья, другой раз изобразил себя персидским шахом, окруженным полуголыми красавицами. Уверяли, что такие представления выходят у него очень натурально, и злые острословы вкладывали в это вполне определенный смысл, ибо граф когда-то действительно пас гусей в родной станице, а позже на своей даче в Полюстрове содержал настоящий крепостной гарем.

На маскарадные балы в ожидании его очередных чудачеств съезжалось много гостей. Ныне, из-за слухов о приезде государыни, их число было особенно велико. Хозяин любезно встречал прибывающих на верхней площадке широкой мраморной лестницы под портретом императрицы, недавно собственноручно скопированным Левицким со своей ранней работы. Он был одет в костюм испанского гранда. В глаза бросались алмазные застежки и отменное золотое шитье широкого кафтана, удачно скрывающего добреющую графскую плоть, а потом уж замечались небрежно надетые чулки со складками и расстегнутые башмаки, должно быть, стеснявшие ему ноги. Рядом стоял наряженный шутом Храповицкий. Гранд говорил приличные слова, шут звенел бубенчиками на колпаке и говорил шутки, иногда довольно соленые. Приятели любили повеселиться.

Большинство гостей прибывало в своих костюмах и представлялось сообразно избранному наряду. Их сразу же отправляли к закусочным столам. Прочие препровождались в обширную костюмерную для переодевания. Удобная позиция позволяла хозяину наблюдать за вновь прибывающими и теми, кто занимался предварительной разминкой. Среди них его внимание давно уже привлекал прогуливавшийся между столами Шешковский, чей вид никого не вводил в заблуждение – с его приближением замолкали разговоры даже самого невинного содержания, и гости расходились. Так при грозящей опасности разлетаются с поклевки весело чирикающие воробьи. Наконец граф не выдержал и велел доставить к себе Шешковского. На вопрос, отчего тот не в костюме, Шешковский повел глазами и прошептал, что долг службы, по которому он здесь находится, не позволяет надевать на себя потешные личины.

– Так вы, дядько, чи с глузду зъихалы? Я вас на службу до сэбэ нэ приймав. – Безбородко всегда так: коли замечал, что собеседник важничает, тут же переходил на малороссийский говор.

Шешковский совсем закатил глаза и прошелестел одними губами, что пришел по личному приглашению императрицы.

– Ничого нэ разумию! – изобразил граф полную озадаченность и повернулся к приятелю.

– Чего тут не понимать? Дядьку пригласили в чужие гости, – объяснил тот.

– Как же ему быть?

– Как ведут себя на чужом пиру.

– А-а! – догадался граф и хлопнул в ладоши. Тотчас же явился большой кубок. – Вот вам, сударь, штраф за нарушение порядка.

Шешковский стал было отнекиваться и опять ссылаться на важное государственное дело.

– Пий, бисов дид! – вышел из себя Безбородко и так топнул ногой, что на чулке появились новые складки.

– Вы, ваше сиятельство, его звиняйте, – заступился Храповицкий, наблюдая, как Шешковский цедит из кубка, – он в гишпанском не шибко силен.

Убедившись, что вино выпито, граф приказал отвести гостя в костюмерную и помочь подобрать приличный наряд. Храповицкий состроил уморительную рожу и потянул за собой враз захмелевшего старика. В костюмерной он резвился как дитя, ничем не напоминая ловкого царедворца, перебирал наряды и рассуждал вслух:

– Сия одежда палача нам не подходит, зане ваша нынешняя ничуть не хуже. И сей наряд дона Хуана, прелестника многих женщин, вам славы не добавит…

Старик, не вникая в смысл, согласно клонил голову. Только когда Храповицкий забраковал одежду римского гладиатора по причине, что не след выставлять напоказ старые подагрические ноги, он попытался возразить. Правда, не очень вразумительно. Наконец выбор остановился на костюме древнеримского поэта. Наряд состоял из белоснежной тоги, золоченой лиры и лаврового венка.

– Это очень удачный наряд, – говорил Храповицкий, суетясь вокруг Шешковского, – он чрево несытное ваше в складках глубоких припрячет, зеленью листьев лавровых плешку седую прикроет. Надобно лишь подбирати длинные полы одежды, дабы на них не ступити и не удариться оземь… Чувствуете, что глядя на ваш наряд, всяк становится пиитом. Жаль, что вам самому это свойство недоступно.

Шешковский не на шутку обиделся. Он уже начал оправляться от первого хмельного удара и обрел способность говорить.

– Ты – дурак! Тебя не было на свете, а я уже Тредь-як… як… ковскому свои вирши читывал. Я – ему, он – мне…

Храповицкий подпрыгнул от радости и потащил российского Овидия к Безбородко.

– Смею представить пиита нашего бала, гордым обличьем он римским собратам подобный, а изнутри – точный Тредь-як… яковский.

– Ваше сиятельство, явите милость отогнать от меня своего болтливого дурака, – попросил Шешковский, – тако бо сладость будет обретена, не токмо сердце, но душа спасена.

– Чашу ему! – восторженно крикнул Безбородко и бросился обнимать старика. Тот что-то растроганно бормотал в графских объятиях, а когда страсти утихли, смиренно попросил уволить его от пития по причине нездоровья.

– Будь по-вашему, – неожиданно быстро согласился Безбородко, – но в ответ вы должны сочинить оду нашему балу, каковую затем прочесть в присутствии гостей и государыни.

Шешковский поклонился и выдал неожиданный экспромт:

 
Чтоб просьбу выполнить, придется с кожи лезть —
Не можно спеть о всем, что тута знатно есть…
 

– Тогда скажи, но так, чтоб можно произнесть, – тут же высунулся Храповицкий.

Граф поддержал:

– Вы уж потщитесь поскладнее, не то государыня осердится.

Приятели весело переглянулись: Шешковского удалось отстранить от исполнения обязанностей его зловредной службы, и теперь участники бала могли вести себя вполне естественно.

Тем временем в одной из дальних комнат огромного дома шли репетиции назначенных к представлению сцен. Дмитревский, статный старик благородной внешности, сидел в кресле и наблюдал за молодыми партнерами. Игралась сцена обольщения. Нащокин в новеньком офицерском мундире, удачно пригодившемся для театрального костюма, с необыкновенным пылом произносил свой монолог:

 
О, свет очей, сердечная отрада!
Когда я зрю, как ты проходишь мимо,
Касаясь лебединою рукой
Корявой, дряхлой старческой десницы,
То можно ль видеть большее кощунство?
Ведь это все одно, что юну розу
Поставить в старый, битый черепок,
Что гибкую лозу заставить виться
Между замшелых каменных руин.
Живому разуму, основам мирозданья
Противуречит эта несовместность!
 

На щеках Аннушки полыхал румянец и приметно вздымалась грудь, когда она обрывала домогательства:

1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14  15  16  17  18  19  20  21  22  23  24 
Рейтинг@Mail.ru