Игорь Москвин
Петербургский сыск. 1870 – 1874
Женское счастье. 1872 год
Егор Емельянов скрежетал зубами, выслушивая приговор в петербургском столичном съезде мировых судей. «Семь дней заключения за что? За этого прыщавого студента? Семь дней! – он качал головой. – За нанесение побоев, – передразнивал, неслышно бормоча губами, – умеют выражаться господа, недаром повыучивались в университетах заумным словам. А что я сотворил? Ну, врезал этому! Побои, побои! Семь деньков в каталажке, семь!» Злость душила Егора. Не покажешь же господам судьям свое недовольство, не то за неуважение еще денечков накинут, а это ему не к чему, и так хозяин бани будет недоволен, неровен час выставит за дверь, а дома молодая жена. Ох, плохо все, плохо.
Неделю назад Егор, служащий в банях Соловьёва, устроил потасовку со студентом Смирнитцким. Особой– то причины и не было, слово за слово, и в дело пошли кулаки, а Емельянов – человек горячий, становился невоздержанным, когда задевали. Хозяин ему работу дал за исполнительность и за то, что не потреблял проклятого зелья, даже разрешил жить при банях.
Вчерашним днем Егор должен был явиться в съезжий дом для отбытия наказания, но накануне, неожиданно с досады впервые загулял перед недельной отсидкой и явился только вечером следующего дня после напоминания околоточного Степана Андреевича. Да и то только часов в десять пришел в управление второго участка, где был посажен в камеру после заполнения необходимых при этом бумаг. Егор был возбужден, глаза бегали и все твердил, что жена проводила его и сидит в коридоре, но сей факт полицейских не интересовал, а вот волнение взяли на заметку.
А наутро в Петровском парке на берегу речки Ждановки заметили плывущую одежду, когда же достали, обнаружили утопшую женщину крепкого сложения, по виду лет двадцати, которая была опознана присутствовавшими при осмотре, как Лукерья Емельянова. При вскрытии тела в анатомическом театре выяснено, что смерть последовала в результате удушения, только потом брошено в речку, дабы усмотрено было самоубийство.
Иван Дмитриевич стоял у окна и опирался на подоконник, окидывая рассеянным взглядом раскинувшуюся перед ним Офицерскую улицу. Сентябрь выдался в этом году солнечным, осень не спешила вступать в свои права, петербургская слякоть была впереди.
Начальник сыска повернулся и сел за рабочий стол, начал внимательно просматривать новые распоряжения обер– полицмейстера.
– Иван Дмитрич, – прилизанная голова помощника заглядывала в открытую дверь, и, как всегда, без стука, – на Ждановке утопшую выловили, сперва показалось, что себя сама жизни лишила, но доктор говорит иное, помогли женщине.
– Хорошо, – встал из—за стола, – проедемся в анатомический театр, поговорим с доктором. Сейчас спущусь.
Через полчаса Путилин стоял с нахмуренным лицом около металлического стола, на котором лежало тело молодой красивой женщины.
– …после пребывания в воде след от тонкого шнура на шее потемнел, – объяснял медик, – в легких не найдено воды, а это означает, сперва женщина была задушена, а уж потом брошена в воду…
Только на улице начальник сыска надел шляпу.
– С чего начинать? – поинтересовался помощник.
– Как всегда, с опросов, – пожал плечами Иван Дмитриевич.
– Так куда же направимся первым делом?
Путилин на миг задумался, рукой снял с плеча несуществующую пылинку.
– Где жила утопленница? При банях? Значит туда и поедем, начнем выяснять… – он посмотрел на небо, – хороша– то погодка, совсем не петербургская. Ни единого облачка, благодать, – причмокнул с последним словом. – Хотя, – Иван Дмитриевич провел рукою по щеке, – где ранее проживала наша утопленница?
– В доме артельщика Одинцова комнату делила с Суриной, – помощник порылся в карманах и достал маленькую книжицу для записей, полистал ее и, найдя нужную страницу, произнёс – да, верно, она проживала у артельщика Одинцова в Ждановском переулке с Аграфеной Суриной, двадцати двух лет.
– Аграфена говоришь? – Путилин задумался. – Вначале к ней, а мужа известили о смерти жены?
– Я просил до Вашего приезда не сообщать.
– Это верно.
Иван Дмитриевич замолчал, помощник стоял тихонько, казалось, что дышать стал тише, не тревожа мыслей начальника.
При доме артельщика, где ранее проживала утопленная женщина, была большая прачечная, где занимались глажкой белья и Аграфена, и Лукерья. Околоточный Григорьев уже ждал, прохаживаясь вдоль дома, как будто знал, что начальник сыска именно сюда приедет опрашивать соседей.
– Здравия желаю! – вытянулся во фрунт Степан Андреевич.
– Здравствуй, – произнёс Путилин.– Уже знаешь, что Емельянова была убита?
– Никак нет, – околоточный бросал удивленные взгляды то на Ивана Дмитриевича, то на его помощника.
– Теперь знаешь, – начальник сыска пошел вдоль дома, на шаг сзади тяжело ступал грузный околоточный. – Расскажи—ка мне про Лукерью.
– Лукерья, – Степан Андреевич кашлянул, – баба справная… была, разговаривала мало, все молчком, жила тихо с сестрою, с парнями не путалась, хотя из себя видная, на лицо красивая. Обвенчалась с Егором месяц тому, но вышла нехорошая история после их обручения, – Григорьев пожевал ус.
– Говори, не тяни.
– На следующий день после обручения к батюшке явилась Аграфена Сурина и заявила, что два года состоит в связи с Емельяновым и имеет препятствие ко вступлению его в брак с другой. Священник сразу оповестил Егора и сказал, что не будет совершать обряда, пока они с Аграфеной не придут к согласию. Жених пятидесятью рублями серебром, взятыми у приказчика Сазонова, откупился от Суриной.
– А дальше?
– Батюшка совершил обряд, через неделю Лукерья перешла жить к Егору, тот при банях Соловьёва в услужении, а ночью за сторожа, но последнее время Егор ходил очень уж недовольный – чем не знаю, в душу—то не влезешь.
– В трактиры он ходил?
– Нет, зелья не потреблял.
В большой комнате, куда они прошли, стояло множество чанов, над которыми клубился белый пар, в следующей десяток женщин гладили белое белье, здесь же ровными рядами лежавшее на вычищенных до блеска столах. Стоял запах свежести.
– Которая из них? – обратился Путилин к околоточному.
– Вон та в углу, – кивнул Григорьев на статную молодую женщину в белой сорочке со следами усталости на лице, – и есть Аграфена Сурина.
Женщина подняла глаза и с испугом посмотрела на вошедших. Околоточный кивнул ей головою и поманил к себе. Аграфена вытерла о подол юбки руки и неторопливым шагом подошла.
– Степан Андреич, что за надобность привела? – посмотрела на господина в дорогом пальто, хотела улыбнуться, но улыбка вышла какой—то вымученной, настороженной.
– Вот гостей к тебе привел. Хотят пораспрашивать тебя.
– Это ж с удовольствием, ежели обо мне, – глаза холодно блестели, отделяясь от пришедших заведомо непроницаемой стеной.
– Где же можно присесть?
– У Одинцова кабинета есть, там и чаем угоститься можно.
– Не до чая, – отрезал Путилин, – веди.
Через минуту Иван Дмитриевич сидел рядом с большим столом хозяина. Напротив, на краешке стула, как птица на жердочке, приткнулась Аграфена, понурила голову и разглаживала руками юбку, выдавая волнение.
Помощник Путилина показал присутствующим в комнате околоточному и хозяину, мол, надо выйти, чтобы Иван Дмитриевич побеседовал с женщиной с глазу на глаз.
– С утра до вечера размахивать утюгом не тяжело?
– Мы привычные, – собеседница замолчала.
– Не буду лукавить, – голос начальника сыска хоть и звучал тихо, но в нем звенели металлические нотки, – твоя соперница, – Аграфена подняла голову, – утонула в Ждановке и не просто утонула, а ей помогли. Я должен найти убийцу и не остановлюсь ни перед чем, чтобы злодей был наказан.
– Я… – женщина не всхлипнула, не округлила глаза и даже не вздрогнула от новости, а просто поднесла руку к сухим глазам, тяжело вздохнула и почти шепотом, но выговаривая каждое слово, произнёсла, – я знаю, кто лишил Лукерью жизни.
– Это Егор?
– Да.
– Что вчера случилось?
– Не вчера, а давно. Два года мы с Егором сожительствовали, не скажу, что счастливо, бивал он меня иногда, то ли из ревности, то ли по еще какой причине, но лицо приходилось прятать, а два месяца тому повздорили мы серьезно. Он взял да Лукерье и предложил обвенчаться, чтобы мне побольнее сделать, а та и ухватилась за такого жениха. Деньги у него водились, не последний человек у Соловьёва. Вот они месяц назад и решили к батюшке пойти, а я со зла помешать им решила, так Егор от меня откупился. На что мне его деньги, так, баловство с моей стороны, а через неделю после венчания он мне в ноги бросился, мол, бес попутал и снову предложил полюбовницей его стать. Ну мы и согрешили в Зоологической гостинице, что у Мытного перевоза. Егор же житья Лукерье не стал давать, со студентом он потасовку учинил по этой же причине. А вчера, когда пошел в съезжий дом, так и жену с собою взял, чтобы проводила, и там в парке…
– Аграфена, мне правда нужна, – Путилин такого хода событий и ожидал, но что—то ему не нравилось, – ты сама видела, как Егор утопил жену?
– Я рядом не была, а стояла у дома Этингера.
– Хорошо, а дальше что было?
– Егор ко мне побежал, я испугалась и убежала к себе домой. Боязно стало.
– Как он ее убил?
– Руками задушил, она даже не крикнула, потом бросил в воду, там не глубоко и берег хоть не высокий, но крутой.
– Хорошо, Аграфена, который был час?
– Уже темнеть начало.
– Так, Аграфена, никому ни слова.
– Я буду молчать. А что ему будет?
Взгляд Путилина был красноречивее слов.
– Иван Дмитрич, – прошептал на ухо помощник, – здесь сестра убиенной проживает.
Сестра Лукерьи была молодой девушкой лет семнадцати с толстой длиной косой и румянцем на щеках, только краснота глаз говорила, что недавно слезы текли по ее лицу.
Путилин отвел девушку к единственному окну в небольшой комнате.
– … Не хорошо после венчания они жили, – говорила девушка, смотря в глаза расспрашивающего, – прожили – то только месяц, а Егор совсем начал сестру изводить, все укорял, что, мол, порченной он ее взял, а она девицею была, простыня в крови после первой ночи, но он и слышать не хотел, последнее время твердил, что иди мол, не хочу с тобою жить, когда он ее увидел в непотребном виде с хозяином. Она только слезой в ответ умывалась, вот и провожать заставил, как будто не на неделю, а на долгие годы уходит. Не послушала бы она его, – по щекам потекли две соленые полоски.
– Значит, жизни не давал сестре, а почему она согласилась на венчание?
– Так он непьющий, с руками, а что бабе надо, чтобы мужик достаток в дом приносил, а там и слюбится, – отерла рукавом слезы. – Не век же в одиночестве, да и детишек она любила, – слезы высохли и блеснули глаза.
– Если она девицей была, что же сразу связалась после замужества с хозяином?
Сестра помолчала и ответила:
– Так ведь Егор снова спутался с Аграфеной, клялся Лукерье до венчания, что из сердца вырвал, ан нет. Мешала сестра Аграфене, мешала.
– Хорошо, – кивнул Путилин.
– Пока Вы с сестрою беседовали, – произнёс помощник, когда спускались по лестнице, – я с кухаркой господина Одинцова. Интересное мне рассказала.
– Веди, – только и произнёс Иван Дмитриевич.
На большой кухне маленькая толстая кухарка терялась среди двух печей, в руках теребила белое бумажное полотенце.
– Расскажи господину Путилину, что мне говорила.
– Я– то что, – звучал приятный мелодичный голос, – с утра, как приступила Аграфена к работе, я несколько раз ходила в гладильню, а она в большом волнении, точно помешалась. Не раз за утро у меня, да и не только у меня спрашивала, не видели ли сегодня Лукерью. Она не пришла с утра, как всегда. Потом уж спрашивать начала, не выловили ли утопленницу из речки.
– Сама спрашивала?
– Сама, только потом, когда Лукерью в часть повезли, и мы узнали об утопшей, Аграфена спокойной стала, даже бровью не повела, словно заранее знала о смерти. Я же возьми и скажи: «Не ты ли с Егором утопили?». Она и отпираться не стала, видела, говорит, как Егор ее у воды тискал.
– Занятно, – произнёс Иван Дмитриевич, – значит, Егор помог жене.
– Он, окаянный, он, – кивала кухарка, – как оженились, так ей, бедняжке, и житья не стало, ведь только с месяц она к нему переехала.
Вышли на улицу.
– Теперь покажи– ка мне, – сказал Путилин, – где дом Этингера и где найдено было тело.
– Хорошо.
Иван Дмитриевич шел молча. Только считал шаги. Оказалось, что от дома Этингера, где стояла Аграфена до места, где нашли утопленницу, было двести с гаком шагов. Тропинка вилась вдоль речки среди невысокого кустарника, к тому же вечером, когда начинало смеркаться, парк пустел.
– Иван Дмитрич, что мы ищем? – спросил помощник. – Дело и так ясное. Муж избавился от постылой жены, – пожал плечами.
Путилин остановился.
– Дело ясное, как ты говоришь, но слишком оно складывается просто. Муж убивает жену в первый месяц семейной жизни, есть о чем подумать. И зачем выдавать Аграфене Емельянова, если они вновь сошлись, ей же только на руку смерть соперницы. Она должна защищать всеми силами своего суженного, ан нет, она его выдает со всеми потрохами, как телка на базаре. Если же она повинна, то зачем спрашивать в гладильне об утопленнице, когда она еще не была найдена? Вот сестра вроде бы защитницей Лукерьи выступает, но тут же, нехорошее рассказывает и Аграфену невзначай к убийству пристегивает. Все запутано в клубок, его—то нам надо распутать.
– Но… а как же рассказы?
– Пока не знаю, но надеюсь, – Иван Дмитриевич лукаво подмигнул помощнику, – с твоей помощью докопаемся до истины.
Второй участок располагался на Малом проспекте, недалеко от Петровского парка. Крепкое двухэтажное здание с крыльцом в три ступени и металлическим узорным над ним навесом.
Ивана Дмитриевича встретили у входа, были наслышаны о приходе начальника сыскной полиции. Предоставили для разговора большой кабинет с двумя окнами, выходящими на проспект.
– Здравствуй, Егор! – приветствовал Иван Дмитриевич, занимая чужой стол.
– День добрый! – вошедший мял в руках картуз, робея перед высоким начальством.
– Присаживайся, – Путилин указал на стоящий у стола деревянный стул.
– Покорнейше благодарю, – произнёс Егор.
– Какие пожелания?
– Что? – он удивился. – Первый день моего ареста. Не привычный я к решетчатым окнам.
– Человек всегда свободы хочет, не надо было с кулаками бросаться на посетителей.
– Так слово – серебро, молчание – золото. Вот свое золото я и упустил.
– Хорошо, кто тебя вчера до участка провожал?
– Так жена моя Лукерья, ведь на целых семь дней лишили меня семейного счастья.
– Не страшно ее, на ночь глядя, одну домой отпускать?
– Привычная она, вечером от артельщика возвращается, и ничего.
– Да ничего, – Иван Дмитриевич пристально смотрел в глаза Егора. – Вчера Лукерья утонула.
– Как? Как утонула? – Егор вскочил со стула, было видно, что на лице появилось неподдельное удивление.
– Стал ты вдовцом, Егор. Поведай о вчерашнем дне.
Емельянов побледнел, в глазах светилось непонимание.
– Как же так. Она сама?
– Рассказывай.
– Вчера с утра я должен был явиться в арестантскую, но только к вечеру все дела сделал да Степан Андреич, наш околоточный, приходил и грозился добавить к неделе еще парочку деньков. Вот я вечером и пошел.
– Так, а где Лукерья была?
– Как хорошая жена, пошла меня провожать.
– Что за крики были у тебя в комнате?
– Дак, не хотела она идти, вот и пришлось ей кулаком внушить, что убоится жена мужа своего.
– А дальше?
– Пришли в участок.
– Какой дорогой шли?
– Через парк там ближе.
– В парке ты не скандалил?
– Нет, она шла за мною, как привязанная, все молчала.
– Хорошо.
Когда Емельянова увели в камеру, Путилин спросил у околоточного:
– В котором часу пришел Егор?
– В бумаге указано десять часов.
– Так, а жену его видел?
– Никак нет, не обратил внимания, хотя, – Степан Андреевич задумался, – в коридоре женщина была. Я видел ее мельком, молодая с цветным платком на плечах.
– Не признаешь?
– Нет.
– Так, – Иван Дмитриевич задумался.
На улице Путилин резко остановился, словно вспомнил что—то важное, похлопал рукою по лбу.
– Ну и ну, – произнёс, качая, головой, – вот такого поворота я не ожидал. Пошли, мне надо увидеть Аграфену. К ней возникли вопросы.
– А кто убийца? – помощник прищурился в ожидании ответа, зная Ивана Дмитриевича не первый год.
– Потом узнаешь, – быстрым шагом шел в сторону парка, – потом узнаешь.
Аграфена гладила простыни, когда к ней подошли. Глаза задумчиво смотрели на дымок, тянущийся из утюга.
Она вздрогнула, увидев Путилина, и закрыла лицо руками.
– Простыню сожжешь, – проговорил Иван Дмитриевич и поставил утюг на подставку, подошел ближе и что—то тихо ей прошептал, Аграфена кивнула в ответ. Он вновь что—то спросил, она снова кивнула.
– Теперь картина ясна, – произнёс начальник сыска, – только не пойму причины, толкнувшей ее на столь ужасное преступление.
– Это Аграфена? – сказал помощник.
– Когда женщина совершает преступление – это гнусно, – Путилин говорил, словно не слышал слов собеседника, – но когда и жертва – женщина, это становится ужасней во сто крат.
– Ее арестовать?
– Кого ее? – нахмурил брови Иван Дмитриевич.
– Аграфену, – удивился помощник.
– Зачем?
– За убийство.
– Ах вот что, – Путилин рассмеялся, – нет, голубчик, бери сестрицу убиенной, и на Офицерскую. Я сам скоро туда подъеду, только задам один вопрос нашему вдовцу.
Со стены грозно взирал на сестру убитой Государь Император, под ним, подперев рукою щеку, сидел на своем излюбленном кресле хозяин кабинета, грустным взглядом смотрел на зардевшееся румянцем лицо.
– Дарья, – обратился к девушке, – мне все известно.
Сидевшая даже не вздрогнула, только покраснела.
– Не пойму одного, зачем сестру жизни лишать?
– Если бы не она, Егор был бы мой, – наконец послышался ее голос.
Путилин покачал головой.
– Сестра ведь, родная сестра.
– Она мешала моему счастью.
– А где шнурок?
– В комнате Аграфены.
– Понятно.
Дарью увели, помощник присел на стул, где до него сидела девушка.
– Иван Дмитрич, я не понимаю, как Вы догадались?
– Знаешь, девушка слишком молода, продумала многое, да не все. Действительно Лукерья провожала мужа в участок, а посодействовала этому сама же Дарья. Она же вызвала Аграфену из дома, будто Егор ее ждет у дома Этингера в десять часов, в сумраке не видно, кто душит, тем более, что она одела Егоров картуз, сама накинув шнурок на шею сестры, ее задушила. Аграфена испугалась и самого убийства, и за Егора, убежала. Ее вечером видели растрепанной и словно бы помешанной, да и утром она подлила масла в огонь своим поведением и расспросами. Тем более шнурок, помнишь, нам доктор говорил, что на шее тонкий след, найден в комнате у Аграфены. Дарья рассчитывала, что Аграфена со зла расскажет про Егора, но кто поверит женщине после его уходов от нее и их сожительства.
– К чему все это? – удивился помощник.
– Как не странно, но Егор сошелся с нею недели две назад, и Дарья возомнила, что сразу двух убьет зайцев – сестру, сделав Егора вдовцом, и Аграфену, посадив ее за убийство. Подозрительным было, что в конце нашего первого с ней разговора, она начала оговаривать Аграфену.
– А вдовец?
– Что ему, если женщины к нему липли, словно мухи. Каждая из них хочет счастья только самой себе, маленького женского счастья.
Жертвы поневоле. 1873 год
Экипаж остановился, улицу перегородила телега. Крестьянин с испугу бегал вокруг лошади и создавал больше сутолоки, чем стремления побыстрее освободить проезд.
– Я его, – поднялся со скамьи экипажа городовой, присланный в качестве посыльного из 3 участка Спасской части.
Иван Дмитриевич удержал полицейского, положив руку на плечо.
– Вот, что, голубчик, расскажи еще раз, что стряслось.
– В седьмом часу, – городовой, чувствуя неудобство сидения перед начальником сыскной полиции, порывался встать, но не имел возможности, поэтому краснел, словно девица, – ко мне подбежала женщина и рассказала, что в чайной Ащихмина совершено убийство. Я, согласно инструкции, осмотрел комнату, в ней убитая женщина и три ребенка, занял пост у дверей чайной, чтобы туда никого не пускать и послал за приставом и доктором. Господин Крутулевский прибыл первым.
Это доктор, – уточнил Путилин.
– Так точно, он осмотрел трупы и распорядился отправить двух детей в больницу, так как они еще дышали.
– Далее.
– Вслед за доктором прибыл господин пристав.
– Константин Кириллович?
– Так точно, господин Галатов и ихний помощник.
– Если не ошибаюсь Людомир Карлович? – Путилин всегда держал в голове не только фамилии, чин, но и имя и отчество не только приставов. но и их помощников, а иной раз и фамилии делопроизводителей.
– Ваша правда, – произнёс городовой, но тут же себя поправил, – так точно, Ваше Превосходительство, – полицейский присвоил Ивану Дмитриевичу следующий чин по табелю о рангах.
– Я же, голубчик, тебе сказал называть меня Иваном Дмитричем, – Путилин смотрел на суетящегося крестьянина, справившегося с лошадью и теперь сворачивающего в маленький переулок.
«Опять застрянет!» – мелькнуло в голове начальника сыскной полиции, но он тут же посмотрел на робевшего городового.
– Так точно, Ваш… Иван Дмитриевич, – полицейский выговаривал четко каждое слово.
– Какой год в полиции?
– Шестой. Ва… Иван Дмитриевич.
– Из отставных?
– Так точно.
– Всякого пришлось повидать на прежней службе?
– Не без того, – улыбка вышла на лице вымученной, – когда на армейской службе кровушка льется, то привыкаешь, а тут. – он хотел махнуть рукой, но сдержался, не посмел в присутствии статского генерала.
– Здесь тоже война, – Иван Дмитриевич помял пальцами переносицу, – только жизнь стоит дешевле, за медный грош иной раз горло режут.
Городовой молчал.
С Гороховой извозчик свернул на Садовую.
Над крышами домов поднялось солнце и не предвещало несчастья, редкие облака лениво ползли по небу, день обещал быть светлым и теплым, все—таки май подходил к концу.
В Апраксином переулке напротив чайной Ашихмина толпилось десятка два любопытных, в пол голоса переговаривающихся между собой. Убийство обрастало несуществующими подробностями и становилось более кровавым и жестоким. Три полицейских стояли у входа, не позволяя любопытствующим заглядывать в чайную через открытую дверь, но было видно только темное помещение.
Первым с подножки экипажа спрыгнул помощник Путилина Жуков, любопытно было другое, что за всю дорогу словоохочий Миша н произнёс ни слова, словно в рот воды набрал. Не иначе, либо не проснулся, либо приготовился к кровавой картине.
Вслед за помощником спрыгнул городовой, Путилин спустился степенно, как подобает большому чиновнику и, размахивая тростью, направился в чайную.
– Кто это приехал? – раздался тихий голос в толпе.
– Начальник сыскного.
– Иш ты!
– Сам Путилин, значит, дело нешуточное.
– Вот те на…
Дальше голосов Путилин не слышал, а шагнул в темную комнату.
– Иван Дмитрич, – раздался хриплый голос майора Галатова, – день добрый, – он кашлянул и протянул руку для приветствия.
Путилин почувствовал крепкое пожатие пристава, рядом с ним стоял моложавый человек в отутюженном кителе.
– Капитан Бирон, – представился он.
– Людомир Карлович, а ведь мы заочно знакомы по делу на Садовой, – произнёс Иван Дмитриевич, пожимая руку помощнику пристава, который не подал виду, что ему приятно, сам начальник сыскной полиции знает его не только фамилию, но по имени, отчеству. – Мой помощник Жуков, представил спутника полицейским.– Что стряслось? – Путилин тяжело вздохнул, давая понять, что приехал не ради знакомства.
– Убийство, – коротко выдавил из себя пристав и с таким шумом втянул в себя воздух, что казалось, разразится гневной тирадой в адрес не пойманного пока преступника, а уж потом начнет докладывать, но он сразу перешел к изложению сути, – в шесть часов. Когда пришли первые посетители, Лука Шамов, это работник чайной, затопил печь и поставил самовар, после этого постучался в хозяйскую дверь, ему никто не ответил, как говорит почувствовал что—то недоброе. Заглянул и поднял крик, но он сам здесь, так что расскажет подробнее.
– Сколько убитых?
– Хозяйка Прасковья Андреева Ашихина, двадцати девяти лет, нянька Александра Васильева, одиннадцати, дочь Ашихиной Авдотья, двух с половиной лет, отвезена в больницу, ей нанесена рана в голову, не пострадал только сын Петр, но ему полгода и проснулся только от криков Шамова.
– Любопытно, а где же хозяин чайной?
– Иван Павлов Ашихин, крестьянин Курской губернии Щигровского уезда, деревни Большие Змеинцы еще в начале апреля выбыл из столицы.
– Уже проверили?
– Журналы—то под рукой, – удивился пристав.
– Что—нибудь пропало?
– Не представляется возможным выяснить, работник не знает, говорит, в хозяйскую комнату никогда не захаживал.
– Эта Васильева всегда жила в хозяйской комнате?
– Лучше спросить у Шамова.
– Хорошо, хотелось бы взглянуть на место, где произошло злодеяние.
– Я провожу. – вызвался помощник пристава.
– Иван Дмитрич, увольте. – приложил руку к груди майор Галатов, – второй раз нет особого желания смотреть на ужасную картину.
Перед тем, как войти в комнату, Путилин скинул легкое пальто, чтобы не мешало, оставил при входе трость и вошел. Первым делом перекрестился на висевший в углу Лик Спасителя, перед которым вился тоненький, едва видимый, огонек лампадки.
Комната, хотя и была небольшой, но в ней помещалась хозяйская кровать справа у окна, подле нее люлька, в которой, видимо. спал самый маленький, по другую сторону кровать няньки, которая спала с дочкой Прасковьи.
Ашихина лежала на полу, смотря в потолок единственным уцелевшим глазом, вместо лица сплющенная маска, создавалось впечатление, что били чем—то плоским и тяжелым, только на виске зияла рана со вдавленными внутрь костями. Иван Дмитриевич склонился над убитой, нахмурился и потом недоуменно покачал головой, присматриваясь к нанесенным ранам.
– Она убита не сразу, – Путилин обернулся, у двери стоял доктор Крутулевский, поправляя очки. – Она после первого удара вскочила, может, хотела крикнуть, но убийца ей не дал. Поторопился нанести следующие. Здравствуйте, Иван Дмитрич.
Начальник сыскной полиции кивнул в знак приветствия.
– И сколько было таких ударом?
– Судя по состоянию лица, то не менее пяти, я думаю, а вот девочке, – доктор указал рукой на няньку, – хватило одного.
– А дети?
– Младший, видимо. Спал, так что трагедия его не коснулась, а вот второй девочке достался тоже один удар. Не знаю, может, она заплакала, а может убийца имел другие виды, но тоже ударил один раз. Удар получился вскользь, девочка лишилась чувств и к ней этот… больше не притронулся.
– Вы имеете предположение, чем могли быть нанесены такие раны.
Крутулевский с минуту подумал, потом покачал головой:
– Увы, не могу предположить, но что—то тяжелое, плоское и острым краем.
– М—да.
– Иван Дмитрич, мое дело лечить или устанавливать причину смерти, а уж ваше, – доктор горько улыбнулся, – простите, искать.
– Вы правы, господин Крутулевский.
– Найдете?
Путилин, подошедший к девочке, склонился над ней, потом поднял на доктора глаза:
– Простите?
– Разыщите этого зверя?
– Надеюсь.
– М—да, – теперь произнёс Крутулевский, – что за времена, даже детей и тех не жалеют.
Иван Дмитриевич уже не слушал доктора, а рассматривал голову девочки, потом обернулся что—то прикинул, сделал два шага к трупу Прасковьи, опять вернулся к кровати девочки. Нахмурился, почесывая щеку.
– Вполне, может, быть, вполне, хотя… – и направился к выходу из комнаты.
У двери стоял Жуков. Он не решился мешать начальнику, а еще более его испугал смотрящий среди кровавого месива на лице глаз Прасковьи. Казалось, он молил, чтобы сыскные агенты нашли злодея, покусившегося на жизни несчастных женщин.
Уже у двери Иван Дмитриевич обернулся и осмотрел комнату внимательным взглядом. В комнате не было беспорядка, обычно остающегося после вора, которому помешали хозяева. все вроде бы стояло на своих местах.
«Значит, залез кто—то свой, знавший где, что может лежать, – мелькнуло в голове и засело занозой. – значит, свой. Надо бы мужа проверить, хотя… Здесь что—то не сходится? Своих детей, что ли?»
– Иван Дмитрич, – произнёс почти шепотом, видимо, боялся нарушить смертельный покой Жуков, – там Шамов, будете его расспрашивать?
– Непременно. Миша, непременно, – сказал, не выходя из задумчивости, – каков он из себя?
– Маленький, щуплый, лет двадцати с гаком.
– Ладно, Миша, пошли, – и с иронией добавил, – расспрашивать твоего Шамова.
Луке Шамову была двадцать два, в этом Жуков не ошибся. Он на самом деле оказался невысокого роста, слегка сутулился и, казался из—за этого ниже ростом. Ивану Дмитриевичу сразу не понравились бегающие глаза трактирного слуги, словно он напакостил и теперь боится, чтобы не вышло наружу.
У открытой двери в комнату Шамова стоял полицейский. Сам же хозяин сидел на незастеленной кровати, сложив руки на коленях и смотрел в одну точку, словно был занят размышлениями о чем—то важном и одному ему ведомом, когда вошел Иван Дмитриевич, Лука сразу в нем определил самого главного, хотя на 3 участке Спасской части главнее его благородия господина Галатова быть не могло.
Шамов чуть ли не вдвое сложился и, смотря взглядом преданной собаки, смотрел на Путилина откуда—то снизу с едкой улыбкой на бледных губах.
– Здравствуй, Шамов! – Ивану Дмитриевичу никогда не нравились вот такие субъекты, в глаза улыбающиеся и стремившиеся угодить во всем, но стоит повернуться к ним спиной, а еще лучше не поворачиваться.
– Здравия желаем, Ваше Превосходительство!
«Что им так „Превосходительство“ хочется мне приклеить? Далеко еще!»
Путилин осмотрелся. Комната была небольшой, что в длину, что в ширину, сажень с аршином. Веяло уютом, кровать, правда, сейчас не застеленная, сундук, деревянная табуретка возле стола.
– Давно в столице?
– Третий год.
– Да, садись, – махнул рукой Путилин, – меня тоже ноги не держат, – и опустился на табурет, – тебе—то после той крови, – он кивнул куда—то за спину, – не сладко. Видно. Перед глазами хозяйка и стоит?
– Ваша правда, – Лука вслед за начальником сыскной полиции присел на край кровати, словно птица на ветку, – не перенесть такого. – он перекрестился. – чур меня от такой беды. Бедный Иван Палыч, как бы разума не лишился или того хуже, руки на себя не наложил. Любил он Прасковью и детишек.
– А что уехал он?
– Дак, хозяйство у них там, пригляд нужен.
– Значит, хозяйкой Прасковью оставил?
– Так точно, Прасковью.
– Сможешь посмотреть, что пропало из хозяйской комнаты?
– Никак невозможно, – покачал головой Шамов, – мы туда ни ногой.
– Понятно. Когда Ашихин уезжал, деньги хозяйке оставил?
– Не могу знать.
– А может краем уха слыхал?
– Ваше Превосходительство, звиняйте, но под дверями не стоял, не слушал.
– А сам, как думаешь?
Шамов на миг задумался и по лицу скользнула тень, не иначе начал припоминать.