Илона Якимова
Белокурый. Засветло вернуться домой
– Самый черный день в моей жизни! В пороховом дыму горцы Аргайла решили, что пришел Судный день, и рев пушек Сомерсета их доконал. Парни побросали оружие и бросились назад, через своих. Как он орал! Боже, как он орал! Я думал, его хватит удар – там же, на поле возле Пинки… побагровел, знаешь, и жила вздулась на черепе от крика, вот-вот лопнет…
– И не обратился в волка? – улыбнулся Босуэлл. – А ведь было самое время!
– Да провались ты к дьяволу со своими шуточками! – обозлился Джордж.
– Прости, старина, продолжай.
– Но в плен его не взяли, это верно, вырвался каким-то чудом наш Бурый. Я не видал, потерял из виду, когда сшибли меня с коня…
Беседуя с Джорджем, Патрик понемногу вытягивал из пленного канцлера те подробности и обстоятельства, которые говорили о большем, нежели сам разгром при Пинки – о положении дел в королевстве в целом, об отсутствии внутреннего согласия. Не было на Эске МакЛеодов Льюиса, хотя они поклялись в верности Аргайлу, клан Раналд не явился на поле боя, и Локиэл, вождь Кэмеронов, не пришел. Хуже того, Раналд и Кэмероны
тем временем зажгли восстание против самого Хантли и Фрейзеров Ловата! Да и на поле рейдеры Хоума явно колебались, не отступить ли… эх, сколько работы в Шотландии, сколько дел, к которым горит его рука, но он лишен возможности ее приложить! В седло бы, Хермитейдж, лейтенантство, казну Адмиралтейства обратно… но как?! Темна вода во облацех. Власти, Господи, власти – и я переверну этот мир, ибо кто, кроме меня, к этому рожден, назначен и приспособлен? Образ того, чем он мог бы владеть, будоражил остывшие чувства, будил воображение не хуже, чем свежая кровь тревожит обоняние борзой.
Они долго молчали, потом Босуэлл сказал – после того, как пофамильно перебрали погибших:
– Н-да… ничего не имею против брака, но сватаются сассенахи так себе…
– Я сказал то же самое, – хмуро согласился притихший Джордж.
Они говорили на языке юности, по-гэльски – стража не понимала ни слова.
Хантли почесал в затылке, задел повязку на голове, поморщился… рявкнул на пажа, возвращая себе остатки прежнего гордонского нрава и гонора, выпил залпом еще чарку. Босуэлл не притронулся к своей, ощущая кислоту на подступах к горлу… не раньше вечера ему уже будет не продохнуть от боли. Любое вино к дьяволу, только виски, и только изредка. Болеть он ненавидел, да еще этой позорной немощью, более приличествующей старику или женщине.
Они молчали.
Снаружи шатра раздавалась английская речь, впивавшаяся в уши обоим, словно дротик в бок кабану.
– Что ж, теперь домой? – взглянув на кузена, не без яда спросил Хантли. – Благо, Хейлс, теперь на твоей стороне?
– Сам знаешь, Джордж, как выйдет, я себе не хозяин.
И он оказался прав: не более десяти миль до Хейлса, однако Сомерсет уже распоряжался этой землей, как своей, не допустив туда прежнего хозяина:
– Нет, нет, это вам уже ни к чему, оно теперь наше. Выбрали сторону, Босуэлл, вот и оставайтесь верны ей. И докажите эту преданность в дальнейшем.
– Какой же верности вам надобно еще, если мое родовое гнездо у вас в руках, лорд-протектор?
– Так ведь не оно одно было и есть у вас в руках, дорогой мой, – отвечал Сомерсет. – Не слишком-то я верю в вашу прямоту, Патрик, не дай Господь, еще вильнете – ввиду любимых стен, на родной стороне… отправляйтесь-ка в Лондон, а как я вернусь – там и поговорим.
Какое дивное положение вещей – когда обе стороны, и шотландцы, и англичане, уже не верят ему вполне, опасаясь предательства. И справедливо, граф Босуэлл давно уже служит только себе самому, потому что короли приходят и уходят, но холмы пребудут вовек, холмы, которых он лишен… почти, как свободы и жизни самой.
Шотландия, Ист-Лотиан, Хейлс, сентябрь 1547
– Заряжай… пали! Целься прямо в герб! – раздавалось от бригады канониров за рвом.
Новый залп, тучи пыли, взрытая земля во дворе, драгоценные стекла, выбитые из окон на Западной башне, в бывших покоях господ. Мир рушился вокруг управляющего Хейлса, старого, толстого Роберта Бэлфура, и старшего конюха Джорджа Хепберна, занявшего эту должность после кончины Однорукого Тома. Английский гарнизон Хейлса в отсутствие Грея де Вилтона выдерживал осаду подошедших к замку войск регента. Правду сказать, сам регент как отбыл после Пинки в Сент-Эндрюс, так только его и видели, однако лорды Совета еще делали попытки отбить то, что не смогли бы, впрочем, удержать, если бы герцог Сомерсет отвлекся от главной цели и обратил на них пристальное внимание. Войска регента давеча подошли с артиллерией, и древние стены замка уже полсуток выдерживали нешуточный натиск. Роберт Бэлфур полагал, что англичане не простоят долго – гарнизон нес большие потери, да вдобавок, чем ты укрепишь ворота против раскаленных ядер, летящих со стороны противника? Рыжий Джордж смотрел на управляющего в изрядном смятении. Что бы там ни было с новыми английскими владетелями замка, а настоящей властью в отсутствие графа Босуэлла в замке обладали лишь двое – Бэлфур как человек действия и Ноблс как хранитель тайников и бумаг.
– Мастер Роберт, что делать-то станем? Туточки сассенахи, там – милорд регент… свои всё ж таки. Может, открыть ворота? Может, по сассенахам-то резануть?
Бэлфур смотрел ввысь, в облака, текущие с запада вдоль русла Тайна, и за стену – откуда раздавался гром орудий, прерываемый только паузами на то, чтоб зарядить мортиру или раскалить в огне ядро. Несмотря на прямую угрозу он сидел на ступенях часовни Хейлса, отказываясь войти под кров, ибо умереть, как он сказал, приятней под вольным небом, коли такова воля Божья, чем быть заваленным камнями, даже если то камни Божьего дома.
– Там, Джордж, стоит сам лорд Глэмис, племянник великого графа Ангуса. И вот я тебе скажу, Джордж, что такие свои – они во сто крат лютей любых сассенахов. Пришел бы даже лорд Максвелл, как в тот раз, при графе еще – я бы даже ему отворил ворота. А вот его милость Глэмис – аккурат тот благодетель, кому мы обязаны добро бы двумя десятками невинных душенек, пущенных в небеса, когда он до Мьюира в том году прогулялся.
– Так то был он?!
– Он, конечно. Да люди сэра Питтендрейка. Ну, что, Джордж, отворим ворота?
– Господь с тобой, мастер Роберт!
– То-то и оно, – мастер Бэлфур, прокашливаясь от известняковой пыли, оглядывал наружную стену, ворота, которые англичане удерживали подпорами из последних сил, от нового пушечного удара с края бастиона посыпалась красная крупа разбитого камня. – Эх, хорошо стоят! Не при нас строили, в давние времена…
Бэлфуры были в Хейлсе примерно столько, сколько и Хепберны – добрых сто пятьдесят лет. Бэлфуры видели столько, сколько не всегда замечали Хепберны со своих орлиных высот парения к карьере и власти. И сегодня Роберт Бэлфур, хорошо понимая, что сопротивление войскам регента может стоить жизни ему лично, что на нем и прервется род управляющих – ибо его Майк где-то в Англии с графом – делал то, что делал всегда, как дышал, а именно – заботился о своих:
– Спешно собирай детей и женщин, возьми у Джейми ключи от кладовых, пусть берут всего понемногу, чтоб могли унести, и уходят на воду… по берегу, или кто сможет – переправляются через Тайн на бродах. С той стороны нас не ждут.
– Ждут, мастер Роберт. Ворота на воду, что возле кухонь, осаждены.
– Но ведь не те, которые в Восточной башне, Джордж? Те, которыми уходил их милость последний раз? О них знают только местные. Так поторопись же… а коли и те закрыты, я покажу, как из Западной башни выйти под холм, там есть секретный ход. Ну, живей, живей, я сказал!
Сидел на последнем осеннем солнышке старый, грузный, седой мастер Роберт Бэлфур, щурясь, глядел вслед Джорджу-конюху, бегом метнувшемуся в амбар да вдоль флигеля прислуги… и над ним, раз за разом, осыпалась крошка камней великого замка Хейлс.
Прежде, чем последняя треть обитателей твердыни Хепбернов успела уйти через Восточный ход, прозвучал последний залп канониров Глэмиса – и самый мощный.
Знаменитые кованые ворота Хейлса были снесены с петель.
Замок Хейлс, Ист-Лотиан, Шотландия
Узкие зеленые глаза, рыжие кудри из-под боннета, кольцами налипшие на потный лоб, тонкое лицо повзрослевшего Амура – в пороховой копоти… в рубиново-красном дублете, в колете серебряной кожи, золотой лев, вышитый на плаще – лорд Глэмис вступал в завоеванное логово своего врага и намерен был праздновать победу. Собственно говоря, взятие Хейлса не служило иной цели, кроме минутного утоления кровной вражды – ибо удержать замок так, чтоб он не попал в руки англичан снова, Глэмис бы не смог. Но, Боже святый, какое наслаждение испытывал он, веля своим канонирам разбить герб Хепбернов над воротами! Теперь – уничтожить здесь всё, до чего дотянется рука, в этом логове беглого чародея, уничтожить так, чтоб на пепелище трава не росла семь лет, дать ему провозвестье могилы, в которой будет он погребен – и имя его, и слава его, и весь род – погребен заочно, но, даст Бог, дотянемся и до живого сердца. Покамест – пронзить незримое сердце, которое здесь. Стихия разрушения – Джон Лайон жил ею, как птица живет вольным воздухом, но из всей добычи птиц предпочитал добычу стервятников, падаль.
Острым взором, не сходя с седла, Лайон оглядел двор замка, махнул перчаткой в сторону полутора десятка англичан, к этому моменту остававшихся в живых:
– Петли на стену, а этих – в петли!
Сассенахи сдались ввиду численного преимущества и под условием сохранения чести и жизни, но кого когда это останавливало! Крики проклятий, хрипы, извечный танец висельников…
– Амбары настежь, зерно грузить на подводы! Коней, что получше, гнать с собой, прочих колоть. Овец в отары!
Теперь уже – ржание, крики и хрип галлоуэев. Он держал себя здесь, как вор, ибо надо успеть до того, как весть о падении Хейлса достигнет ставки Сомерсета, и герцог отправит рейдерскую партию возвращать свое добро.
– Да, и ворота… тащи с них решетку, парни, возьмем с собой, пригодится. Порадуем великого графа Ангуса. Что тут еще есть, а? Богато жили, сучата! Церковную утварь! И пелены с алтаря – они хорошей работы…
Малая горстка не успевших уйти из замка в ужасе жалась к ступеням часовни. Ничего, очередь дойдет и до людей тоже, пока же на траву, скользкую от конской и человеческой крови, в грязь, в сентябрьскую слякоть вывалили десятки книг – настоящая сокровищница, собранная за годы не одним третьим графом Босуэллом. Томов печатных и манускриптов тут было на целое состояние, и еще личные бумаги, родословные, письма… лорд Глэмис ощерился, свесившись с седла, концом палаша брезгливо разворошил сверху, поддел несколько страниц:
– Житие Святого Катберта… Святого Андрея! Подумать только, у этакого дьявола – домашняя коллекция святых! Огня! Разведем костерок – чтоб вспомнил светлую душу моей матери, подонок!
– Ваша милость, – робко молвил кто-то, – может, прибрать… хоть для сэра Питтендрейка?
– Сэр Питтендрейк обойдется! Я из-под этого черта ни листа не возьму и тебе не советую. Огня, я сказал! И туда вот еще, в ту башню, где голубятня – огня и черного пороху!
Английский, итальянский, французский… корчились в пламени страницы, горел целый мир. Листы рукописей и крылья голубей взмывали вверх, уносимые ветром – ничего не осталось от прежней жизни Хейлса. Женщины рыдали, мужчины стояли с мертвыми лицами, сассенахи на стенах давно молчали, как положено настоящим мертвецам. И ему бы тоже промолчать, спастись в своем укрытии, да сил не было смотреть, и сердце разрывалось на части:
– Ваша милость, ваша милость! Как же это можно?!
Джибберт Ноблс, вышмыгнув из норы в башне Горлэя, задыхаясь от ужаса при виде святотатственного огня, остановился посреди двора, среди пепла… и взгляд улыбающегося Джона Лайона пришелся ему грудь наподобие джеддарта:
– А ты, говорят, казначей прежнего хозяина?
Пытали долго и тщательно, но тайников Ноблса так и не нашли.
Роберту Бэлфуру Глэмис лично отрубил голову.
Англия, Лондон, осень 1547
С окаменевшим лицом читал Патрик Хепберн письмо с севера, строчки плясали перед глазами, взор застилала белая пелена. Еще мгновенье – и его опять сорвет в ту тьму, откуда он всегда возвращается по локоть в крови… скомкал письмо, швырнул в камин, как если бы это могло что-то изменить, поправить, кого-либо вернуть.
«Болтон, извещенный о штурме, подошел уже к разгрому, ибо ему пришлось пробиваться как через чужих, так и через своих – теперь, когда южные рубежи почти целиком заняты сассенахами, и стали едва ли не графством Англии, – писал епископ Брихин, – Болтону осталось только хоронить мертвецов. Частично удалось спасти содержимое библиотеки – не более четверти, и немного людей – тех, кто успел уйти до штурма, но двор, хозяйство, личные покои Западной башни сожжены и даже в малом изуродованы так, как не каждому сассенаху под силу. Чудом не разнесло на куски башню Горлэя, от того только, что осенняя сырость помешала пороху разгореться. Прежнего Хейлса больше нет. Жалоба, принесенная нами королеве и регенту, так и осталась жалобой, ибо род более не в чести».
Если бы герцог Сомерсет нарочно желал допустить разорение Хейлса и тем самым окончательно привлечь графа Босуэлла на службу королю Эдуарду, ему бы и тогда не удалось сделать это столь точно. Герцог пообещал Хепберну разговор в Лондоне по возвращении из Шотландии, но на месте допрашиваемого и обвиняемого оказался он сам, Эдуард Сеймур, когда Босуэлл вторгся к нему в кабинет… Он был черен, как уголь, прогоревший насквозь, в глубине которого кровавится багровый огонь негасимой ярости. Он был страшен – передернуло слегка даже не испытывавшего страха на поле боя Сомерсета. Впрочем, Сомерсету и не доводилось видеть Босуэлла в поле, в седле, в бою.
– Дайте мне людей, протектор! Дайте людей, слышите вы?! Я выйду на свою сторону границы – с другой стороны…
Эдуард Сеймур перевел дух. Шквал, обращенный не к нему лично, мог быть использован на благо племянника-короля и Англии в целом – вначале-то, с первого взгляда, вид у Патрика Хепберна был такой, что лорд-протектор инстинктивно стал нашаривал рукоять кинжала на поясе, не чувствуя безопасности даже у себя дома, среди слуг и пажей. Как удачно сложилось, что он тогда не пустил Босуэлла устраивать свои дела на завоеванной англичанами территории! И вот теперь Патрик Хепберн пришел сам и готов душу свою предложить за то, чтоб нанести урон бывшей повелительнице.
– Вот же они, дорогой друг!
Слова и точные, и безжалостные вверху листа, и путь избран отныне: «вассальная присяга милорда Босуэлла Эдуарду VI и соглашение между ними…»
И он прочел то, что ниже – статьи, которые окончательно отрезали его от дома, теперь не только покинутого, но и оскверненного:
Указанный граф Босуэлл должен отказаться от власти над собой шотландской короны, и как не иметь сношений с кем-либо там в правительстве, так и не раскрывать намерений Его величества короля кому-либо в Шотландии, поддерживающему партию Правителя Шотландии, но оказывать всякую помощь и содействие всем лейтенантам, управителям, капитанам, которых Его величество король Англии пошлет туда, в Шотландию, для обретения доброго союза обоих королевств, прославления его имени и устранения беспорядков.
Также указанный граф Босуэлл должен содействовать Его величеству, и его лейтенанту или первому капитану, своими силами в количестве 88 конных, дабы огнем и мечом вторгнуться в Шотландию, или иным другим способом следовать за военными силами Правителя Шотландии, и досаждать ему постоянно, так и в той мере, как того потребует Его величество или Его величества лейтенант.
Также указанный граф до тридцатого дня ноября месяца 1547 года должен передать в руки Его величества замок свой Хермитейдж.
– Я уже передал вам в руки, Сомерсет, один свой замок… – заметил он мимоходом, с блеснувшим в голосе горячим гневом, – и чем это завершилось? Благодарю покорно! За своей собственностью впредь я стану следить сам, раз вы не в состоянии уберечь доверенное! Дайте мне людей и денег, Нед, а прочее пусть горит огнем…
По тому, как, забывшись, оговорился, назвав милорда герцога прежним фамильярным именем, только и было видно, насколько не в себе сейчас Босуэлл, всегда выдержанный сверх меры даже и в ярости.
Также Его величество станет помогать указанному графу и поддерживать его против властей Шотландии, и должен защищать его замок Хермитейдж теми силами, которые будут потребны. И если замок будет утрачен – отбить его снова; и после 1548 года, будет ли он отбит или захвачен, должен будет отвоевать его для указанного графа вновь, или дать за него компенсацию в виде достаточного числа иных земель Англии, к удовольствию его светлости.
Босуэлл поднял глаза на Сомерсета:
– Земли в Вестморленде в равном объеме, – быстро отвечал тот, еще прежде прозвучавшего вопроса. – Его величество не возражает.
– Я слышу об этом год… бумагу о владении мне на подпись, ваша светлость, прошу покорно!
И Его величество должен выплатить или обеспечить выплату указанному графу на устройство указанных дел пенсион в размере тысячи крон в год.
И одно короткое мгновение, равное удару угнетенного скорбью сердца.
– Перо! – молвил Босуэлл, не взглянув в сторону пажа, протянув руку.
Все еще манеры короля холмов, однако падший король отрекался от полной власти. Н, перечеркнутая E, внизу листа. Печатка с гербом, с оперенным шлемом.
– Ну, теперь-то всё? – спросил он у Сомерсета. – Так где мои люди, протектор, все эти восемьдесят восемь человек? Где мои деньги?
– А Хермитейдж?
Король холмов ощерился в ухмылке:
– Спасибо, нет!
Когда он повернулся в дверях, чтобы выйти прочь, от парения плаща, от всей высокой треугольной фигуры его пахнуло пронзительным холодом.
Все раскрылось, когда Екатерина Парр, будучи, по слухам, уже беременной, застала их вместе – мужа, барона Садли, и падчерицу, юную Бесс Тюдор – в объятиях друг друга. Был то первый раз или нет, достоверно никто не знал. Том Сеймур сидел в покоях Босуэлла в Сент-Джайлсе – кабинет и спальня разом – пил дешевое вино и темный эль вперемежку и жаловался на жизнь.
– Она ж сама, сучка, на меня налипла… видал бы ты, как глазки строила! Горяченькая, вся в мать. И вдруг Кэт моя входит – ей бабы ближние нашептали, видать. Бог ты мой, что тут было, в этом курятнике! Ну, Кэт девчонке, понятное дело, ни в чем не поверила, написала Дэнни, отослала в Честнат…
Превратности жизни на чужбине и в услужении, думал Босуэлл, дома он бы не стал бороться с искушением вышвырнуть Тома в окошко даже при условии, что то был бы его последний собеседник во всю жизнь – ибо Патрика Хепберна все больше мутило от откровений старого приятеля. У Босуэлла обнаружилась – и он искренне считал то за примету старости, слабости души – странная способность сочувствовать женщинам в этом мире мужчин, особенно женщинам юным, не способным и в малом защитить себя. Если ранее, случалось, он шел на зов милосердия больше от воспитания, чем от чувства, то теперь…
– Томас, эта, как ты выразился, девчонка – сестра короля и наследница престола. Ты – человек, женатый на ее мачехе. Том, тебе это ничего не говорит, а?
– Босуэлл, – отвечал ему Садли чистосердечно, – добро бы от Гардинера, но от тебя проповедь – самое оно. Сам, что ли, ни разу гладкой целочке сорочку не марал? Ну, так не завидуй!
Босуэлл помолчал, спросил только:
– Том?
Но спросил так, что Сеймур сразу понял – сболтнул лишнего.
Лицо Садли тотчас сделалось непроницаемым:
– Я тебе ничего не говорил. Не было ничего. И никто ничего такого не докажет, понял? Кэт в тягости, вот ей и мерещится, что не след. А девчонку отослали прочь – оно и лучшему, концы в воду. Мне, кроме нее, есть, чем заняться – Дорсет готов дать недурные деньги за то, чтоб помолвить свою старшую дочь с королем.
Томас Сеймур, седина в бороду, нелепейшие воздушные замки на самом грязном фундаменте. Можно делать ставки, когда они обрушатся на его голову, осколками снося ее с плеч. Ничто не меняется с течением лет, ровным счетом ничто. Босуэлл был искренне рад, когда Сомерсет избавил его от компании брата, отпустив на север – взглянуть на земли, которые должны были стоить ему Хермитейджа.
Англия, Нортумберленд, ноябрь 1547
Пустые стены пустого дома – манор милях в десяти от Морпетского замка. Особняк красного кирпича, построенный недурно, но явно еще при первом Тюдоре. Пол местами просел, надобно переложить, резьба стенных панелей требует чистки, промасливания, натирки до блеска… Осматривающий комнаты Хэм МакГиллан, как кот, скользил за спиной стоящего в дверях Босуэлла, глядящего на пустошь, открывающуюся за оградой, тонущую в подступающем сумраке. Морпет… согласно семейной хронике, сгоревшей в Хейлсе, именно отсюда пришли в Шотландию де Хиббурны, сюда же фортуна вернула его самого… зачем? Глухой осенний день, когда и вовсе не рассветает в полной мере, особенно в этом суровом краю – Нортумберленд. Земли, которые он исходил в рейдах, как свои собственные, грозили и стать его собственными теперь. Вот это, значит, ему предлагают за Караульню?
– Ваша милость, лэрд, – доложил наконец Хэмиш, – комнаты бы просушить, белья вовсе нет, может, до замка уже – ночевать?
– Да в каком замке нас ждут-то теперь? Просушивай, – устало отвечал граф. – Крыша над головой есть – и ладно, когда нам было-то нужно большее.
Ночь они провели вчетвером у камина – Молот, МакГиллан, Бернс и их господин, спавший на лавке под старым пледом, наутро парни разогнали немногих английских слуг в деревню да в город в поисках самой необходимой мебели и утвари для житья. Простая еда вместе с кухаркой появилась после полудня, женщина с опаской посматривала на диковатого вида мужчин, говорящих на своем языке, но те обращали на нее мало внимания, вдобавок, дом стал уже заполняться и местной прислугой. Среди простых людей поговаривали, что сам хозяин также с Севера, но из других краев, что шотландец, что нрав у него гневливый, хотя отходчивый, что принял службу королю Эдуарду недавно, небогат, но честен с низшими и справедлив.
– А ведь красавец! – сказала кухарке Роуз мельничиха, привезшая муку, зашедшая посплетничать про нового жильца в старом доме.
– А толку! – пожала плечами та, успевшая присмотреться. – В летах уже, а один, как перст – ни жены, ни детей…
– Вдовец, быть может?
– Того мне не ведомо. А коли и вдовец – чего ж не женится? Дом есть, двор есть, и титул…
– А говорят эти пришлые промеж собой похоже, почти по-нашему.
– Так они ж не с гор, мне их парень младший сказал, они с границы, только с той стороны.
Та сторона границы лежала еще северней, за Алнуиком, где он, совсем юный, когда-то впервые продавался ныне уже покойному жениху покойной Анны Болейн. Сюда с огнем и мечом – оттуда – доходили его рейдеры, среди окружающих теперь Босуэлла людей вполне могли быть жертвы его налетов. И это было очень странное чувство – как если бы волка заточили в стаю собак, но не сказали им, что он – волк, и вот твари эти, чуя неладное, начинают принюхиваться, чтобы вцепиться в горло. В Морпете он, умевший засыпать на голых камнях, снова встретил свою бессонницу, заполненную именами, голосами, лицами уже ушедших людей. Это так было похоже на тюрьму, что он едва не сбежал из Морпета обратно в Лондон, в объятия осточертевшего ему барона Садли, если бы не нагрянувшие с визитом близнецы Хоуп, привезшие с собой полдома его слуг – и крайне возвеселившиеся, узнав, что и в Морпет к Босуэллу тоже начали стекаться приграничные беженцы, те, кто уходил из Шотландии после столкновения с законом и порядком, без разницы, английским ли, шотландским.
Архиепископа Сент-Эндрюсского все еще не утвердили, некому было снять с него церковное обвинение. Восемьдесят восемь конных – откуда это нелепое число? – посадит в седло граф Босуэлл, но не ранее, чем король раскошелится на тысячу крон. Ибо нет ничего верней старого правила: кто не платит – тому не служат.
«Нет смысла снова ждать Глэмиса в Приграничье, – писал Брихин, – ибо он ушел к себе на север, и недоступен сейчас для твоей мести». Что ж, не сейчас. Но этот день придет. И каждый, кто носит фамилию Дуглас, получит от него по заслугам.
«Многие хотят француженку, – писал Брихин, – сравнительно с Арраном. Она ведет себя достойней любого мужчины». Что ж, это он знал – что Мари де Гиз стоит любого мужчины там, где дело идет о силе воли. «Говорят, Дуазель пробыл у Валуа три дня подряд, обсуждая условия отставки регента».
Но следующую фразу в письме Джона Хепберна он осмыслил далеко не сразу, когда же понял… удар этот был внезапен и так жесток, что перед ним померкло даже пламя сожженного Хейлса. Он был всю жизнь слишком уверен, что фортуна благосклонна к нему, и привык считать, что волшебный плащ короля холмов окутывает и близких его, ограждая от превратностей пути, от скорбей юдоли земной, от бренности плоти… и так оно до поры и было, он приносил удачу всем своим, но теперь! Теперь он ощутил себя второй раз убитым, сраженным подло, грязно, наповал. Хорошо же, что свою собственную смерть он не успеет осознать вот так же, в подробностях… красивый, ровный почерк Брихина, их фамильный герб на восковой печати, украшенный вдобавок епископской митрой. Как странно рассудок цепляется за незначительные подробности, когда не хочет верить правде!
Когда в холл, вернувшиеся с охотничьей выездки на болота, ввалились довольные братья Хоуп, хозяин дома стоял, опершись о каминную доску, и смотрел прямо перед собой, мимо листка в руке, и рука эта дрожала. Рука, которая не дрожала почти никогда, комкала письмо.
– Дурные новости, милорд?
Адам был куда чутче Патрика, что неизменно веселило Босуэлла, но только не сегодня. Сегодня проще всего было бы ответить правду: парни, умерла ваша тетка – но даже теперь он сумел удержаться от первого порыва.
– Моя сестра скончалась, лорд Хоуп…
Переминаясь с ноги на ногу, сыновья стояли перед ним с минуту, но он их не видел. Младший из близнецов, наконец, потянул брата за рукав, пошептался, они выразили соболезнование, откланялись. Граф едва заметил их уход и то, что они вообще уехали из Морпета на другой день. Он думал о Дженет Хоум Гамильтон, ныне покойной, только о ней одной.
Расставаясь, он ведь оставил ее на милость Большого Джона – а что понимал он? что мог подозревать? как обойтись с ней в итоге? Глупцом зятя не назвал бы никто. Вся жизнь, каждая их встреча с Джен проносилась у Патрика перед глазами, и в каждой находил он то, что могло бы стать смертельным для ее брака, для жизни самой, и, видит Бог, он не мог бы назвать себя непричастным и невиновным. Как же безрассудно он обходился тогда – старший брат, мужчина – с ее доверчивостью, с ее горячностью к жизни, которой не должен был поощрять, не должен был пользоваться! Те роды ее прошли благополучно, но следующие уже не пощадили ни красоты, ни молодости, ни жизни. Она и не желала часто рожать, а теперь двое родов, одни вслед за другими… «Или он может оказаться жесток со мной, станет насиловать и бить» – он уперся лбом в ставни окна, скуля гэльские ругательства, прокусывая губу до крови, чтобы не орать в голос, когда так уместно вспомнилось… она ведь выходила замуж за Джона от того только, что ожидала от него иного отношения, но кто расценит, как принуждение, то, что муж хочет свою жену, когда ее дело – покорно исполнять долг? Что увидел тогда в их прощании Большой Джон и что он узнал после, решив расквитаться с Джен таким способом? – этот вопрос Патрик Хепберн задавал себе бесчисленное множество раз и не имел ответа. Какое идеальное убийство, даже не придется идти на исповедь! Всего лишь – взять ее, когда она не хочет, ибо так заповедал Господь – плодиться и размножаться. Женщина уязвима, и более всего уязвима в родах, теперь-то он это знал слишком хорошо. Что там было? Была ли при ней годная повитуха? А лекарь? Нашли ли мэтра Ренье? Почему сложилось не так, как всегда – Джен, смеясь, говорила, что рожает, как кошка, что приходской священник ею недоволен, ибо в муках обязана производить чад… Кровь, пропитавшая насквозь сорочку и постель Марион, «Патрик, я не хочу умирать!», лукавое лицо Дженет, улыбка, прядь волос, выпавшая на лоб из-под французского чепца, «мальчишку назову в твою честь, если позволит муж»… все это мешалось в его памяти, замещалось одно другим, рвало душу в клочья, назойливо стояло перед глазами и жгло – слезами, которые просились наружу, но он стыдился и слуг, и себя самого. Обе смерти переживал заново, одну за другой – первую, в которой виновен был прямо, как он считал, и вторую, к которой причастен косвенно, тем, что пренебрег опасностью, не уберег. Две женщины, которых любил, две, которые были ближе всего его сердцу – и одна и та же участь. И это чудовищное бессилие, которое он теперь ощущал, было хуже всего, что знал в жизни Патрик Хепберн, граф Босуэлл. Или вместо удачи отныне приносит он всем своим только смерть? От этой мысли холодела спина, как если бы сам дьявол, ухмыляясь, целясь, смотрел ему в затылок сейчас… Когда Джен замолчала, он списал отсутствие вестей на превратности долгого пути – времена стояли суровые. Четыре письма ушли втуне, но, в конце концов, ей, им обоим, могли запретить писать ему – регент или королева, безразлично. Дженет, малышка Дженет, он помнил, как началась ее жизнь, и знал теперь час, когда она завершилась. Брихин писал, дитя родилось мертвым. Но писал он также и то, что вскоре после похорон старшая дочь Клидсдейла Мэгги была сговорена за сына и наследника Джорджа Дугласа Питтендрейка… собственно, это и был ему прямой ответ от Большого Джона – молчаливый, но зять всегда был немногословен. Однако ясней, что видел он и понял за эти годы, сказать невозможно.
Джен помнилась ему, как живая, в ту их последнюю встречу – смеющаяся, с темными глазами, полными ласки, азарта жить. Он почти ощущал тепло ее тела в своих объятиях – несколько мгновений, прежде, чем пережил мысль, что больше они не увидятся никогда. Легче верблюду пройти сквозь ушко игольное, чем королю холмов достигнуть врат Царства небесного. Рай для женщин, только за то, что они рожают – и та фраза его снова оказалась пророческой. За грудиной болело, и ломило виски, он чувствовал себя так, словно живот ему распорол кабан – он видел такую смерть, и она мучительна, и так, наверное, умирает женщина в родах. С севера наползала тьма скорого дождя, дом и двор стремительно погружались во мрак. В миг в ставнях завыло, ударили с градом первые капли. Патрик Хепберн из полупустого, необжитого толком, темного холла, освещенного только жаром догоравшего камина, окликнул МакГиллана и велел подать виски.
– Наутро ему будет прескверно, – сказал МакГиллан Молоту, собирая в кухне поднос с едой.
