Илья Ицков
Остановиться, оглянуться… (Поэтический дневник). Том 2
•••
Фотография: я, Мераб Мегрели, Наташа Гвоздикова. Михаил Богин, Евгений Жариков, Сеня Сон, музыкальный Барон Мюнхгаузен, и кто-то, кого я не узнаю, – хорошая компания. Мы в Элисте. В эти дни я режиссёр, объединяющий так много талантливых людей. Профессия, которую у меня никогда не отнять.
•••
Старший внук предложил послушать музыку.
Идём в Дом музыки к Владимиру Теодоровичу Спивакову. Играют Чайковского и «Симфонические танцы» Сергея Рахманинова – его последнее сочинение, написанное в Америке, его любимый опус, посвящение Юджину Орманди, руководителю Филадельфийского симфонического оркестра. В последние годы он часто музицировал вместе с Владимиром Горовицем.
3 января 1941 года. Премьера «Симфонических танцев». Роковой год вдали от Родины. Нерв, напряжение, особая аура, боль – всё есть в этой музыке, даже предчувствие ухода. Его не станет в 1943-м. А этот ритм – непрекращающийся стук сердца великого композитора, великого музыканта.
За пультом был Владимир Спиваков, чувствующий пронзительно каждый такт, каждое музыкальное высказывание. И Чайковский, и Рахманинов звучали в этот вечер по‐особенному.
•••
Канал «Культура». На днях смотрю передачу об Ивановке. Поражает это уютное место на Тамбовщине, возрождённое из пепла. Звучит музыка. В усадьбе играет Луганский. Чаще всего – изумительный 3-й концерт. Планы музея, идущий Рахманинов, мостик, Некрополь. А на экране – его любимый Горовиц.
И снова Ивановка. Здесь, на протяжении 28 лет, по нескольку месяцев писал музыку великий маэстро. Говорит Александр Иванович Ермаков, более сорока лет возрождающий этот чудо-музей. В его скромных монологах – боль, заинтересованность и постоянный труд. Господи! Не перевелись на Руси энтузиасты, с трепетом относящиеся к делу своей жизни. Любовь правит его работой. Немного вещей, разрушенные постройки, несколько комнат. Так всё начиналось. И превратилось в чудо-музей, где раз за разом звучат замечательные концерты Рахманинова.
«Вечером после, после…»
Е. Д.
Вечером после, после,
После твоих минут
Надо садиться в поезд,
Где проводницы ждут.
Там скоротаем время,
Чай разведём вином.
В окнах, забытом пленэре,
Тянется водоём.
За водоём – лужи,
Рощицы и мосты.
Осень над дымкой кружит
Вихрем до темноты.
Тихой листвой багряной
Спустится в ночь закат.
Движется поезд прямо —
Не повернуть назад.
Утренней стужей позёмка,
Первый зеркальный лёд.
Грянет гудок негромко,
Словно нас позовёт.
Грянет какой-то город:
Берн, или, может, Мглин…
Будто бы снег за ворот —
Станет прохладней с ним.
Будто бы боль растает,
Рифмою зарастёт.
Птиц перелётная стая
Где-то нас подберёт.
И не кончается вовсе
Наш запоздалый маршрут.
Вечером после, после,
После твоих минут.
«Осень уезжала ровно в полночь…»
Осень уезжала ровно в полночь
Торопливо с Курского вокзала.
Говорил носильщик в полный голос,
Невозвратно музыка играла.
Мелкий снег частил, не зная меры,
Ветер пел пронзительным фальцетом,
Становился бесконечно белым
Горизонт, как просьба без ответа.
До стоп-крана добежал попутчик,
Проводница дёрнуть не мешала.
Мантию тревоги нахлобучив,
Ровно в полночь с Курского вокзала
Уезжала торопливо осень…
«Где-то возле сада…»
Где-то возле сада,
Где-то возле луга,
Где к реке свисают облака,
По утрам приходит
Девочка-разлука,
Говорит таинственно: «Пока!»
Лето исчезает за окошком тенью,
На столе – остывший натюрморт.
Поутру пробьётся
Первый день осенний
И с дождём куда-то уплывёт.
И помчатся скорым
Наши дни по кругу,
Месяц незаметно
Заколдует год…
Я вот-вот увижу
Девочку-разлуку.
Вдруг она неслышно позовёт?
•••
Сидим в изоляции на даче, которую снимаем долгие годы. Рядом храм в Павловской Слободе. Храм, который я чувствую, иду к нему легко. Меня греют его иконы. Здесь правильный батюшка, здесь тепло, которое держится долго, здесь Вера. Храм Благовещения Пресвятой Богородицы. Протоиерей Владислав Проворотов служит с любовью, и эта любовь передаётся людям. 25 декабря 1984 года он пришёл сюда, в запустение, принял Богово предназначение и влюбил в храм многих прихожан, многих приходящих и приезжающих.
Я вижу, когда вхожу в храм, как молится государь Алексей Михайлович. Проезжая в звенигородский Савво-Сторожевский монастырь, он останавливался здесь и долго стоял у икон. Тысячу и более земных поклонов клал, как истинный богомолец.
Род Морозовых владел Павловской слободой, и Борис Иванович Морозов начинал возведение храма Благовещения Пресвятой Богородицы. Кроме главного престола в храме было два придела: в честь пророка Ильи и в честь святителя Николая Чудотворца. Да, эта фамилия передалась и Феодосии Прокофьевне, жене брата Бориса Ивановича. Эта фамилия легла в основу картины Сурикова. Храм прошёл с людьми уникальную историю: вырос, возмужал, открывались новые приделы, появились новые колокольни.
В революцию обитель была закрыта. Долго не звучала здесь литургия, и колокольный звон не собирал людей «во дни торжеств и тягостных раздумий». Во время войны была взорвана колокольня конца 19-го века. Храм начал возвращаться к жизни лишь в 90-х. А сегодня тепло икон, литургии и любовь людская тянут к этому месту, чтобы вспомнить, помолиться и снова прийти, сесть возле алтаря, прочитать псалтырь, подойти к редким иконам и просто поставить свечу за тех, кто ушёл, и кто здравствует в твоей жизни.
Храм возникает издалека светом и тёплой набожностью.
Святый Боже. Святый Крепкий. Святый Бессмертный, помилуй нас.
«Храм чуть поодаль…»
Храм чуть поодаль.
Двенадцатый век.
Блаженная проповедь,
А у стены
Играет гармошка.
И времени бег,
Где дни сочтены.
•••
Нашёл у себя в дневнике строки о любимом Свенском Монастыре.
Екатерина Вторая выделила деньги, и Свенский стал возрождаться. В начале ХХ века Успенский собор был взорван безбожниками, как и церковь Антония и Феодосия. По крупицам восстанавливался монастырь, возвращались люди.
Большевики, немцы изуродовали обитель, но не смогли уничтожить веру людскую.
Утро. Мы сбегаем вниз к Десне, а наверху колокола звонят к празднику.
«Шестое августа по-старому, Преображение Господне». Борис Пастернак.
«И ещё видна дорога…»
И ещё видна дорога
В монастырский сад.
Там, у божьего порога,
Яблоки лежат.
Подустали на деревьях
На ветвях висеть
И легли на нашу землю
В небо поглядеть,
Покатиться, разметаться
Яблоневым сном;
Лета буйного набраться
Тем погожим днём.
Путник соберёт немного,
Остановит взгляд:
Далеко видна дорога
В монастырский сад.
•••
Продолжаю в этом томе вспоминать близких мне людей. Совсем недолгое знакомство с яркой, неповторимой Маргаритой Тереховой. Сегодня эта память – память об утраченном.
Я сохранил одно интервью. Пульс, нерв, изящная звёздность, индивидуальность, характер. Такой она блистала в прошлом веке. И не затерялась, не исчезла в той эпохе, даруя и в веке нынешнем талант, красоту и эмоции, так необходимые нам.
Две женские судьбы Интервью Маргариты Тереховой
Всему своё время…
Время любить. Время говорить о любви.
Маргарита Терехова, поинтересовавшись темой интервью («Поговорим о странностях любви», – сказали мы ей по телефону), переадресовала нас сначала к ассоциации сексуальных меньшинств, потом, услышав, что мы изучили этот скукожившийся вид любви, неожиданно назначила время и место нашей встречи.
За полчаса до назначенного срока мы сидели на вахтерском диванчике театра в ожидании Миледи.
Её школой любви на сцене была уже первая роль в спектакле «Цезарь и Клеопатра».
Цезаря играл Плятт. Плятт стеснялся на сцене «вступать» в интимную связь с царицей Египта, истолковывая это как развращение малолетних. Терехова умоляла его целоваться, уверяя, что это приятно. Он так ей и не поверил.
Много-много лет спустя она снималась с Гафтом в «Дневном поезде». Гафт, пристально глядя в зеркало (как описывал позже этот эпизод один из журналистов), тихо сказал: «Терехова Рита – дитя общепита». Она, услышав это, чуть не упала со стула. Её театральная студия, хоть и самая известная тогда в Москве, была без общежития. Пришлось помыкаться. Замуж вышла к концу второго курса. «Сняли комнату. Вдвоём как-то веселей». От неустроенности в жизни и больших ожиданий у неё был чересчур заносчивый вид. Но маска с годами спала сама собой.
Женщина может быть либо вещью наравне со стулом, столом, кроватью, ухоженным цветком в горшке… либо личностью.
Терехова не стала бы Тереховой, если бы не была личностью. Ей не идут ни другое лицо, ни манеры, ни причёска, ни голос. На экране режиссёры любили подчёркивать её шею, осыпанную родинками и тонкими волосами.
…Изрядно опоздав, Терехова влетела в коридор театра, приняла от поклонников и потащила нас в репетиционный зал: «Если уж говорить о любви всерьёз – смотрите».
Там её ожидало несколько мужчин. Режиссёр Роман Виктюк был свеж, актёры несколько помяты.
Половину репетиционного зала занимал большой железный треугольник, обтянутый белой бумагой. Он символизировал то, что и должен был символизировать. Об его углы цеплялись, ранились истерзанные жизнью герои будущего спектакля.
Вопросы о любви так и остались «стареть» в нераскрытом блокноте.
Актёры (двое немолодых мужчин) повалились на маты и стали бутузить друг друга то ли подушкой, то ли свёртком с детскими вещами, то ли завёрнутым в этот свёрток ребёнком.
Сумасшествие жизни – налицо.
Жили муж с женой. Муж – актёр. Жена, наполовину француженка, – Маргарита Терехова. Муж оскотинился и стал пьяницей. А жена его ещё держится и хочет ребёнка. Женщина нормальная должна рожать. И имя у героини Любовь.
А любви в жизни нет. Детей у них нет. И тогда появился третий – не лишний. И ждала от него Люба ребёнка, но ребёнок не родился. Со своим животом она, как с земным шаром. С этого начинается коллизия спектакля.
Драматург Сергей Коковкин комментирует: «Сюжет спектакля? Муж приходит в роддом за ребёнком, а получает только вещи. Ребёнка нет. У женщины на этой почве начинается сдвиг, она продолжает сумасшедшую игру в мать. И с этими вещичками, которые они принесли из роддома, муж и жена играют, и, поскольку они ведут игру, мы не знаем, принесли они ребёнка или нет. Ребёнок существует, героиня за него плачет, делает вид, что он есть. Врач, который её лечил, должен был стать отцом ребёнка.
Но ребёнок не дал счастья. У нас вряд ли что-то сегодня может дать счастье. Потому что дети рождаться в этой жизни не хотят. Такая жизнь скотская…»
Виктюк: «Господи, о чем говорить? Только что я выпустил пьесу «Дама без камелий» английского драматурга. Любовь в ней – как гармония. А теперь захотелось посмотреть нашим взглядом на своё. Пьеса Коковкина «Иди ко мне» наиболее точно и откровенно даёт отношения, которые замешаны на нашем социальном и духовном убожестве… Грехи мамы с папой переходят на детей…
Они, как метастазы, которые проникают не только в тело, но и в душу. Человек стремится встретить другого человека, но это так и не удаётся.
Само представление о любви изуродовано. Любовь – болезнь… Сегодняшнее безлюбие – шлейф прошлого. Человечество выродилось. Ветер занёс в нашу жизнь сухие веточки любви… Мертвецы любить не могут… А герои пьесы думают, что это любовь. Они ведь не виноваты, что изуродованы. В человеке все скатилось до животного. В конце пьесы у героев будет по две головы. Это – звери, которые сами говорят, что не способны любить и от них ничего и никто не способен родиться».
– Чем закончится пьеса?
– Приходит Человек с того света и приносит весть, что вообще дочь не хочет рождаться.
…Очень много писателей бились над загадкой женщины. Исследований на этот счёт уйма, правда, в области зарубежных источников. Один человек посмел дать разгадку: Ницше. Он утверждал, что разгадка женщины её беременность. Об этом и пьеса «Иди ко мне» – согласился с нами её автор Сергей Коковкин.
Женщина должна реализоваться. Она земля рождающая. Поэтому ещё и земля обетованная. Но на репетиционной сцене идёт совсем другая трактовка.
Не каждый мужчина может даже понять женщину… Любовная слепота, утверждают учёные, происходит в результате разрыва нервных путей, проводящих любовные эмоции. Джон Моней, лечивший тридцать мужчин, неспособных влюбиться, сделал следующий вывод: «Они были полноценными мужчинами во всем, кроме одного: не чувствовали любви. Романтические послания где-то блокировались: как дальтоник, не различающий некоторых цветов, они ни разу не испытывали «огня любовной страсти».
Виктюк учит актёров смотреть с неба на землю. Это наша с вами земля, но нервные нити, проводящие любовные эмоции, прерваны.
– Иди ко мне, – зовёт мужской голос.
– Иди ко мне, – отзывается женский.
Терехова медленно ползёт по треугольнику, цепляясь за реи, как сексуальная кошка, по-звериному грубо на фоне нежной мелодии о любви.
– Ритуся, божественно! – визжит Виктюк…
Из разных концов «сцены» мужские голоса: «Иди ко мне», «Иди ко мне». Героиня в растерянности заметалась: перед кем раздеваться.
Муж – вне игры. Он, похоже, по-настоящему бьётся в эпилепсии. Концлагерь современной любви.
– А ребёнка не должно быть и вовсе, – прорывается сквозь пьяный мужской бред. – Это же счастье, что ребёнка нет и вовсе… Это какая… бы от нас родила?..
Виктюк сказал, что спектакль будет называться «Игра в погребённого ребёнка»… Репетиция закончилась. Премьера в феврале.
…Шумное артистическое кафе. Терехова измотана. Волосы отрезаны до плеч и не осыпают больше её шею с родинками.
Всему своё время…
Время любить… Время говорить о любви.
Терехова выбрала более оригинальный путь. Она любовь показала.
– Коковкин принёс пьесу. От пьесы, которую мы вместе переписали, осталась суть и количество персонажей. Виктюк взялся поставить её на сцене перед тем, как уехать работать в Америку с Барышниковым. Играем мы втроём: я, автор пьесы и мой бывший муж. Все наши проблемы с ним вскрыты в ней, как на ладони…
– Муж, это тот, который старше и лысее?
– Мы с ним родились в одном месяце.
– Ну, вы выглядите куда моложе…
– Зато теперь у него молодая жена. Она родила ему ребёнка. Мы поженились во времена учёбы в студии. Студия была уникальная: все между собой переженились. У кого было больше эмоций, те быстрее разошлись.
– Однажды в интервью…
– Это все журналисты придумали…
– Небо начинается от земли, а мужчина от женщины.
– Есть и другое выражение: живи каждый день так, как будто ты всю жизнь готовился к этому дню…
– И поэтому ваша героиня со всеми подряд…
– Да она вообще ни с кем не спит! Такая жизнь у неё, дрянная!
•••
1993.
Роми Шнайдер пятьдесят. Празднование было грустным. Шесть лет тому назад она оставила этот мир. Жизнь актрисы – особая мелодрама, непредсказуемая. Встреча с очаровательным юношей Аленом Делоном. 10 лет страсти и тишины. Светская хроника и минуты одиночества. Они ссорятся – и мир узнаёт это. Они мирятся – и люди радуются. А далее – неудачные замужества, гибель четырнадцатилетнего сына. Незаконченное письмо к дочери и смерть во Франции.
Есть премия Роми Шнайдер за удачный дебют. В эти минуты ярче светит звезда по имени Роми.
Недавно я пересматривал фильмы с её участием: «Сиси», «Бассейн», «Поезд». Хрупкая, органичная, красивая. Как магнит, Роми Шнайдер притягивает к себе внимание зрителя. Она центр. Она продолжает волновать.
«По кругу. Снова вечер…»
Д. Ицкову
По кругу. Снова вечер.
И тайный циферблат
Отсчитывает вечность:
Вперёд, вперёд, назад.
Над мюнхенской вечерей,
Над тишиной свечей —
Неслышные метели
Неслышных лет и дней.
Ещё весна над Рейном
Звонит в колокола,
По крепости музейной
Неторопливо. Мгла
Опять диктует вечер
Под огненный закат.
Был день так долговечен,
Как много лет назад.
«Коротко: осень уже неизбежна…»
О. Ицкову
Коротко: осень уже неизбежна.
Старый художник
Готовит этюдник.
Слева в окне,
Чуть замедленно, – люди.
Лошадь гарцует
Из памяти прежней.
Зелень налево
Обманчиво троллит —
Только полоска
Вчерашнего лета;
Лёгкий дымок
Что-то вспомнить позволит
И остаётся забытой приметой.
Коротко: осень уже наступила.
Не пожелтела,
Багровой не стала.
Просто к судьбе
На глоток подступила
И на дороге случайно застала.
«Осень в окне…»
Ю. Розуму
Осень в окне.
Левитановский почерк.
Дивные листья
К ногам припадают.
Красные блики
Недавних пророчеств
В рамке багетной
Столетья листают.
Осень в окне
По тропинке уходит,
Глаз не подняв,
Мимо беглого сада,
И небывалым дождём хороводит,
И оставляет следы за оградой.
Полночь ли, день,
Подзабытая площадь,
Замок разрушенный
В парке старинном.
Осень в окне
Не торопится больше,
Только играет Шопена в камине.
«Так далеко осталась ты и ночь…»
Е.Д.
…Также, если лежат двое,
то тепло им, а одному
как согреться?
Экклезиаст
Так далеко осталась ты и ночь,
Так кратко, как строка Экклезиаста.
День приходил, пытался нам помочь
И неподвижно в храме оставался.
Натянет серость купол надо мной.
Цирк не приедет, чуда не случится.
Летящий ангел за моей спиной
Всё до меня никак не докричится.
Вот он откроет окна в старый дом
И мимо сосен, яблоневых веток
Пройдёт, исчезнет с уходящим ветром,
Все лучшее оставив на потом.
Так далеко осталась ты и ночь!
Так кратко, как строка Экклезиаста…
«Правда, октябрь постучался…»
Правда, октябрь постучался,
Вроде давно позабытый.
Сук здоровенный сорвался
Прямо у старой калитки.
Был он похож на дворнягу,
Только скулить не решился.
Кем-то забытая фляга:
Кто не успел – не напился.
Полдень размеренный грянет.
С ним я однажды встречался.
Осень спасёт, не обманет.
Старый октябрь постучался…
«Лето в горы уходит…»
Вале
Лето в горы уходит,
Слегка каламбурит,
Пьёт вино из бокалов,
Балкон освещает,
То порой горячит,
То маленько остудит,
И прощает, прощает,
Прощает, прощает…
•••
«Ветер» Тарковского…
Поле, уходящий в даль лес. Мама.
Тереховский взгляд. Пронзительная сцена.
Кадр в кадре. Колокол в «Андрее Рублёве», озеро из «Иванова детства», сгорающий домик из «Жертвоприношения».
И снова ветер. Старый замок, застывшая капель, вода, кувшинки, свечи…
«Ностальгия» с оплавившимся воском на руках…
И всё-таки для меня ветер его «Зеркала» важнее всего.
Это его боль, философия, дренаж, прощание и прощение.
Вот-вот он появится, вот-вот предстоит…
«Слегка набрасываю зиму…»
Слегка набрасываю зиму.
Вот крыша. Самый первый снег.
Шумят ветра необъяснимо,
Чуть поторапливая век.
И осень дивною соседкой
Ещё маячит во дворах,
И листья редко, редко, редко
Спадают на моих глазах.
Потом по деревенской тропке,
Ленивой дымкой вдалеке
Зима подходит робко-робко,
Волнистой рябью на реке.
Слегка набрасываю зиму.
В прихожей приоткрыта дверь…
•••
Аурелии Тьери-Чаплин
В потоке привычных будней происходящее теряет свою окраску. Утро как утро, день как день, облака как облака, работа… Как обычно. Но стоит настоящему мастеру найти и придумать что-то своё – и впрямь можно услышать «Колокольчики и заклинания». Так называется спектакль Виктории Тьери-Чаплин и её дочери Аурелии. Генетический код гениально работает и во втором, и в третьем поколении.
Этот спектакль без слов удивительно красноречив. Созданные в нём образы погружают в особый мир фантазии и грёз, которым предаются люди, когда в реальности бушуют страшные разрушительные вихри. И когда всеобщее безумие и тревога нарастают, люди спешат. Спешат любить, спешат прожить то, что таится в глубинах их существа и не даёт покоя.
А как они танцевали танго! Так, как жили, как любили и ненавидели.
«Танго – забытый снег…»
Танго – забытый снег,
Танго – мученье рук
И заточенья крест,
Освобожденье вдруг.
Будто бы в синь волны —
Меченый твой фрегат.
Вещие бродят сны,
Словно зовут назад.
И далека постель —
Островом, на краю.
Кисти столкнут метель
В тихую жизнь мою.
Пробуй-ка, нарисуй
Эту войну времён.
Карты перетасуй —
Буря со всех сторон.
За руки миг возьми,
Катится бремя лет.
Именем назови
Нашей судьбы секрет.
Жизнь поверни назад
И поверни вперёд.
Вижу: глаза горят —
Танго пришёл черёд.
•••
Я был с ними ежесекундно, жадно глотая воздух, словно начинал новую жизнь. Прошёл всего лишь час, а жизнь показалась чуть светлее, стремительней, ярче.
Выхожу из зала. Звучит знакомая мелодия из фильма «Огни большого города». Рядом со мной – мой учитель Андрей Николаев. Он тоже смотрел этот спектакль.
Великий клоун-профессор. Он по-своему разбирает, по-своему видит гэги и нутро спектакля. В чём-то мы не сходимся. Но радость встречи, гармония, чудо на сцене – всё это было в тот вечер.
«Мы знаем друг друга…»
Е.Д.
Мы знаем друг друга.
Полночь.
Под сумерки солнце садится.
Остался на даче подсолнух,
На старом комоде пылится.
Мы знаем друг друга.
Утро,
Которое так скоротечно!
Часы забывают минуты,
А в воздухе пахнет картечью.
Шаги отмеряют к дуэли,
И трубку раскуривать поздно.
Назавтра сойдутся метели,
И к утру совсем подморозит.
И надобно нам попрощаться —
Уже секунданты торопят.
К полуночи нужно добраться,
Ведь поезд под утро уходит.
