Инна Ивановна Фидянина
На стихи не навесишь замки
Простые романтики
Музыкант и реки людей
Уличный музыкант,
на серые стены похожий,
на гармошке играл,
играл не для прохожих,
он играл потому, что душа просила,
страстно просила, с невиданной силой!
От его музыки даже дома
серость свою теряли,
и пусть ненадолго, но расцветали
и танцевать пытались —
шатались, шатались, шатались.
А заблудшие кошки
про голубей забывали
и подвывали немножко.
И голуби, не боясь, летали —
крылами своими махали.
Какой-то уличный мальчик
подошёл да сплясал, как мог.
Ну и маленький солнечный зайчик
устоять на месте не смог!
Солнце вылезло из-за тучи.
Распахнулись окна в домах,
в них тётушек целая куча,
головами качали: «Ах!»
Эх, усталость не мука!
Музыкант сыграет на бис.
С тихих улиц исчезнет скука.
И реки людей полились!
Играл музыкант
Играл музыкант, никто не слушал,
только серые стены домов,
город спал или скучно
было от трелей и слов.
Скучно было от песен милорда,
но он упорно аккорд за аккордом
выводил свои трели.
Вот и каши в печах поспели,
кошки устали мурлыкать.
– А как, музыкант, тебя кликать?
– Меня зовут Боже.
– Боже… На что-то это похоже:
на нимб или на небо.
Ты там по случаю не был?
– Нет, не был, я тут играю.
О небесах слагает
моя дуда и бандура.
– Развелось тут вас, трубадуров! —
ушёл прохожий.
А город взял и отложил
своё молчание.
И помчались
по окнам аккорды!
Ай да, милорд ты!
Не быть тебе боже,
но всё же.
Лишь на неё силы и трать
Планета гибнет молодая,
а я иду её спасать,
неизлечимо озорная —
то ли девица, то ли мать.
Покосы, косы и равнины,
леса, зелёные глаза.
Кто знает, помнит моё имя?
Наверное, лишь я сама.
На востоке сказки круче,
на востоке хоровод!
Кто это плечом могучим
подпирает небосвод?
Колесом попёрло небо
прям у моря (не шучу).
Где какие тут огрехи?
В вихрь всё замолочу!
А на золотой повозке
седой дядька с бородой:
Гэндальф серый, Гэндальф белый?
Нет, мой муж, но весь больной.
Не испытывал он чувства вины,
так и шёл от славы до беды.
Даже правда застряла на нём:
– То ли прав он, толь не прав?
– Да, так уснём!
Планета гибла молодая,
а я иду её спасать.
Я не хотела знать, но знала:
лишь на неё силы и трать!
Я и историки все на свете
О том как Герда Кая искала —
я, наверное, тоже писала,
и другие сказочные истории.
А чёрствые наши историки
вещали лишь о диктаторах
да о царях узурпаторах.
Мне от этого очень плохо!
Полюбить историка сложно,
я ему о Кае и Герде,
а он о министрах и герцогах.
И ему, видишь ли, не скучно
описывать каждый случай
виселицы или казни.
Историк, он не проказник,
а просто вампир —
о каторгах с упоением мне говорил.
А я на выселках живу.
Зачем-то Герду в гости жду,
и думаю о Кае холодном,
как об историке злобном.
Чем-то они похожи.
Но чем? Ответить несложно.
Беги, беги и беги
Эх вы, люди-человеки,
в нашем страшном коем веке
научились вы скучать
дома скучать на диване,
на работе, в метро, трамвае.
И скука была глубокой
от бессмыслия, недомыслия; боком
выходила она в боках,
лень блуждала в глазах.
В нашем странном коем веке
разучились бегать бегом.
Села на поезд, поехала.
В город большущий приехала:
заборы, дома и заводы,
спешащие пешеходы
(озабочены чем-то лица).
И на каждой рекламе «Столица»,
а люди не улыбаются,
лишь за сердца хватаются,
когда телефон звонит.
И ночью никто не спит:
гуляет народ, ему нравится.
Ты в их глазах не красавица.
Не красавица, значит, надо бежать:
ты бежишь, бежишь – не догнать!
Беги, тебя не догонят.
Беги, о тебе не вспомнят,
а значит, ты будешь жить
в чистоте и без скуки,
писать стихи о разлуке
и о душе прекрасной.
Оставь им свой век ужасный.
Некие в коем веке,
разучившиеся бегать бегом,
научившиеся скучать,
им тебя не догнать!
Села в автобус, поехала.
В городок свой тихий приехала:
совсем маленький городок и славный.
Там на каждом доме заглавной
буквой висит «Покой».
Ты плачешь? Да бог с тобой!
Тебя никто не читает,
зато жива и кто знает
какие заветные дали
тебя ещё не встречали.
Разговор с художником
– Я вижу, ты розы не любишь?
– Что мне блеск холодных роз?
Мне милее жар свободы,
пыл любви и пепел гроз!
Что мне розы у окошка
(мёртвый блеск холодных глаз)
не цветок в горшке любимый,
а под ножницы и в таз.
Я люблю, Мишель, такую
ледяную красоту:
горы, горы, снег и море,
реки, сопки… всё во льду.
Я люблю нейтрино в море,
и в воде с небес звезду.
Видишь, как она сияет?
Я плыву, её ловлю.
– Ты никого не любишь.
Я никого не люблю,
зато могу плакать под утро,
и от слёз моих чистых, не мутных
ручьи побегут и реки,
добегут до того человека,
который скажет: «Люблю»!
Я к нему очень хочу.
Вот ты говоришь, художник:
«Усталое сердце молчит.»
А сердце молчит и строчит,
строчит свои стихи,
а над сердцем душа устало:
«Пустое, брось, не пиши!»
Ты говоришь художник:
«Принцесса надменна, горда!»
Но я не принцесса, я плотник —
в мозолях моя рука.
Чем пахнут журналисты
Журналисты пахнут газетами,
да, да, типографскою краской,
кнопками клавиатуры,
мониторами, фото-раскраской.
А ещё они пахнут снегом,
потому что им всё равно
зима это или лето.
Бегут, сезонам назло!
Журналисты пахнут рассветом.
Они встают в шесть утра,
и невзирая на это,
не сходят, не сходят с ума.
И суета суетою
пахнут, наверно, они.
Двери редакций откроем,
принцессы там и короли.
И от запаха жизни
закружится голова!
В каком веке мы б все повисли?
Если бы не она,
страна больших телекамер,
диктофонов, статей «сырец»,
и даже тех, кто не с нами —
павших в боях сердец.
Журналисты пахнут победой,
праздниками, суетой,
солнечным, солнечным светом!
А теперь и немножко тобой.
Любовь просилась к лицедею
Любовь не станет ворожить,
любовь намеренно и просто
заставит с музою дружить
и вознесёт чуть ли ни к звёздам!
А ты, рассерженный актёр,
сбежавший от любовных мук,
зачем-то ночью всё твердил,
что наша жизнь – всего лишь лук:
«И горечь, вроде бы, сладка.
И неминуемо раздеться.
На сцене тоже всё – игра!»
Но не пора ль, дружок, вглядеться
в девчонку, рядом что стоит,
и смотрит преданно и нежно.
Она актриса, говоришь?
Ну что ж, любовь ещё прилежней
в среде шутов и лицедеев.
Смотри, какое счастье между
двух одинаковых орбит!
За штурвал держись
На кладбище пропавших кораблей
не найти потерянных вещей.
Где-то затерялась твоя жизнь.
Не достать её? Тогда держись!
За штурвал держись или за мачту.
Я ещё лет десять здесь потрачу,
но найду пропавшие суда.
Где они? Там, где вода, вода.
А в воде обломки кораблей,
и свихнувшийся Джек Воробей
ищет «Чёрную жемчужину» свою,
а она идёт, идёт ко дну!
Там на дне медузы, крабы, ил.
Ты ещё то дно не посетил?
На кладбище пропавших кораблей,
посреди потерянных вещей
где-то затерялась твоя жизнь.
Удержись за неё, милый, удержись!
Ко мне парень с бедою
Лес не лес, дол не дол,
просто город у моря.
Плыл не плыл, шёл не шёл
ко мне парень с бедою.
Я плечом навалилась
на собственную тоску.
Спала не спала, проснулась,
так и живу в бреду.
А ко мне парень с бедою.
Я его не тороплю,
пусть побудет в героях,
за это же и люблю.
В героях побыв, он покинет
землю, не встретив меня.
Этому парню с бедою
и на небе мало огня!
Лес не лес, дол не дол,
в города ни ногою!
Плыл не плыл, шёл не шёл
ко мне парень с бедою.
А за ним туманов завеса
да дождей пелена.
Я не звалась невестой,
но к нему летела, плыла…
Повесть про небо
Небеса обетованные, повесть дивная.
Деревянный дом, земля не глинная,
луг зелёный и поле,
а на небе целое море:
там корабли на небе.
Ты на них не был,
не был на них и не будешь.
Завтра же позабудешь
эту дивную повесть.
Не с кем мне будет спорить
об обетованном небе,
где ты ни разу и не был,
где я шагами шагаю,
время своё измеряю:
сколько мне тут осталось?
Сколькие с нами не знались
челове-человеки,
павших в этом веке?
Всех я пересчитаю,
сложу, прибавлю. Узнаю
страшную, страшную тайну.
Небеса обетованные, повесть дивная.
Деревянный дом, земля не глинная.
В памяти ничего не осталось.
Иди в дом. Как-то странно смеркалось.
Девочки и мальчики
Правильные девочки поступают правильно,
правильные мальчики нарушают правила.
Правильные девочки никогда не лягут
с неправильным мужчиной, им не до отваги.
Правильные мальчики лягут с кем угодно,
правильный мужчина, он всегда голодный.
Правильная дама правильно скучает:
жизнь проходит мимо, она не замечает.
Правильный джентльмен тоже очень скучен:
дом, работа и дела. Не бытие, а случай.
Правильные девочки поступают честно,
правильные мальчики «дело шьют» невестам.
А правильная девочка плачет, но не может
отступить от правил. И чёрт ей не поможет!
Павший зонтик
Павший зонтик матерился,
ветер песню пел в груди,
ты в кого-нибудь влюбился?
Ну-ка, ну-ка говори!
Не ответишь никогда,
ведь осенняя листва
сильно душу бередит.
Что там, что там впереди?
Впереди нам машет ветром
раскрасневшийся маяк.
Ты моряк лишь на поверье,
у тебя ведь всё не так.
Буревестник прикорнул,
ты ж рисуешь, как согнул
птицу жизненный расклад.
Ну рисуй, а я пошла.
Павший зонтик матерился,
ветер песню пел в груди,
ты сегодня заикнулся:
– Только счастье впереди!
Болен жаждой в города
Болен волей, муж мой болен,
болен жаждой в города!
Он здесь город понастроил,
целый город … или два.
Прикажи ему любить,
он не будет тут мудрить,
дом построит, скажет: «Жди,
печь топи и не дури!»
Печь топила целый год.
Слышу я, как он идёт,
он идёт больной, усталый,
сядет, посидит и встанет,
да уйдёт. Спрошу: «Куда?»
А он: «Строить города!»
Вот и всё. И нет его.
Взгляд плывёт уже давно.
Замечталась что-то я,
пойду строить города.
Потому что муж мой болен,
болен жаждой в города,
потому как нам на воле
не гулять уж никогда:
стройка века … целых две!
Не ходил бы ты ко мне
парень с жаждой в города,
была б я правдою больна.
Романтики, покорившие бы Атлантику
Романтики, романтики, романтики:
геологи, поэты, даже в мантиях,
романтики больших дорог,
пизанских башен, вечных снов.
Их истории, песни и сказки,
бессмысленные присказки,
как целый оживший век.
Вот человек!
Идёт по земле романтик:
девочка или мальчик.
И ему не могут ни сниться
белые, белые птицы,
белые птицы и ели,
да качели, качели, качели,
качели в прошлое и настоящее,
в будущее манящие,
даже в миры параллельные.
«Последние мы или первые?» —
думать об этом сложно,
не думать совсем невозможно.
Вот и ходит печальный романтик.
Он покорил б и Атлантику,
он бы и Землю свернул!
Да летит к вселенскому дну
наша галактика —
нет времени у романтика!
Спасите нас, нам скучно
Спасите наши души!
Нам тесно тут на суше,
нам тесно, даже скучно.
А лишних слов не нужно,
лишь бы глаза улыбались,
лишь бы губы смеялись.
Но руки брали гитару,
и все вокруг вспоминали
о том, как души тонули,
как мы их наружу тянули,
а после сидели и пели,
да спали в тёплой постели.
Ну а кому не спалось,
тому в ночи сочинялось:
то ли стихи, то ли проза.
Капала свечка воском,
а душа всё рвалась куда-то —
спасать во всем виноватых!
Анатомия тела, умиротворение
Человек,
бегущий по солнечному сплетению,
пробегая умиротворение,
зажигает нервные окончания
и нечаянно
прикасается к сердцу.
А сердце,
перекачивая ампер/герцы,
побеждает «конечность движения»:
даже в умиротворении
оно бьётся, бьётся и бьётся!
Человечек бегущий смеётся
и несётся, несётся, несётся
в твоём беспокойном теле.
Вы б его пожалели
и отдохнули —
умиротворённо уснули.
Не тут живые Гении живут
Во глубине сибирских руд
живые гении живут,
живые гении живут:
хлеб с мёдом, лёд пережуют.
Перенесут большую ложь,
перекуют земную дрожь
и боль людей,
да смерть смертей.
А городов больших огней,
так не увидев, вдаль уйдут,
в Сибирь, где их оковы ждут.
Во глубине сибирских руд
чужие гении бредут,
бредя, на бредни набредут
не тут, не тут, не тут, не тут.
Последний историк
Пока жив последний историк,
он должен меня изучить.
Пока жив последний историк,
он должен меня полюбить.
Когда он будет (не будет)
думать о жизни веков,
эти века забудет
каждый кто ныне живёт.
И с какого же света
столько пылающих слов?
Мой последний историк
этого сам не поймёт.
И сидели б мы в чатах вечно
Жили-были на свете чаты,
а в чатах сидели девчата,
девчата наши и парни —
такие гарны!
И вопросов у них было море:
– А есть мировое горе?
– И тонут ли наши подлодки?
Есть. Тонут. (Ходка за ходкой,
за вопросом идут ответы,
слова, как те же ракеты.)
И так сидели б мы вечно,
да надлом пошел человечий:
забыли, как пишется слово:
– СкуЧно, скуШно?
– Читай ВесЁло! —
так и жили б мы в наших чатах.
/ Но сгинули. 2039 /
автор – Инна Ивановна Фидянина
История наша
А история была такая
Разгулялась история по планете
А история любить нас будет долго!
Смотрю в будущее: вижу, как Волга
впадать устала в Каспийское море,
рассохлись памятники веку Петрову.
Земля свернула с орбиты,
хрустальная ваза разбита
у тёти Вали в подвале,
войны даже мышей достали —
серые прячутся по углам.
– Я никому не отдам
свою родимую демократию! —
шепчет дух партократии,
облетая вздыхающую планету,
которой вроде бы уже нету.
Это прошлое голограммами машет,
о том как землю мы пашем,
как Волга застряла на полпути,
а до царя никак не дойти.
И устаканивается планета в орбите:
нет вазы хрустальной разбитой,
кругом лишь серые мыши,
дома да протёкшие крыши,
которые чинят ребята.
Говорят: «История не виновата!
Виновна во всём тётя Валя,
она намедни украла
чье-то разбитое сердце.»
Бред? Но от него никуда не деться!
Слышишь, история ходит
и никуда не уходит,
она не уйдёт отсюда
пока Волга … хрусталь и посуда.
Река времени
Река Времени – это реченька.
Я плясала для вас от печеньки:
от порога от самого дивного,
пела песни былинные.
Сказками дело не кончилось,
стихами писалось, строчилось.
Наложила на себя я, навесила
большую, большую ответственность:
пройтись – никого не обидеть,
накормить, напоить и ответить
за все грехи ваши тяжкие,
маленькие бедняжки вы!
Всё воюете и дерётесь,
матерей да с детями жрёте.
Ни добра в вас, ни милосердия.
И совесть висит на вертеле
в пустынной, печальной местности.
Да за что ж я несу ответственность?
Брошу я род людской, кину
и далече куда-нибудь двину —
на святую звезду Андромеду.
Я на той планете поеду,
поплыву по Времени-реченьке
и у них запляшу от печеньки:
от порога самого дивного,
путь проложу былинами
для людей в тех краях живущих —
воюющих, жрущих и пьющих.
Я мысли свои косила
Какой невиданной силой
я мысли свои косила
и брала города большие:
город Астрахань, город Акрополь,
город совсем далёкий,
которого нет на планете,
о котором мечтают дети,
город самый красивый,
город самый счастливый
и беззаботный,
где нет графиков плотных,
где поезда уносят лишь в сказку,
где каждый житель самый прекрасный
на свете!
Эх, милые, милые дети,
я такой город разрушу:
не пущу в ваши души
праздность и лень.
Дребедень, дребедень, дребедень.
Я брала города большие
своей невиданной силой!
Я плакала на руинах
и рисовала картины,
картины совсем другие:
метро, работа, забота,
как кто-то спасёт кого-то.
Потом их рвала и топтала.
Чего хотела? Не знала.
А где-то есть Наукоград,
там любой мне будет рад.
Я этот город не возьму,
лишь письма длинные пишу:
«Какой невиданной силой
я мысли свои косила
и брала города большие,
которые мирно не жили!»
Сто веков назад, я молодая
А история была такая:
сто веков назад, я молодая,
ни печали тебе, ни тоски,
лети себе и лети!
Мой муж ненормальный немножко,
называя меня своей крошкой,
всё тянул и тянул куда-то
к другим мирам во солдаты,
в новые битвы толкая:
«Дерись хоть со мной, дорогая!»
И ни печали тебе, ни тоски,
к новым победам лети!
Мы в новые битвы летели,
песни победные пели
и не возвращались обратно,
а к новым мирам! Невозвратным
войском себя называли,
в дальнюю даль уплывали,
где ни тоски, ни печали.
Начинай, мой милый, сначала.
А история, дети, такая:
сто тысяч веков назад, я молодая,
муж мой и ветер,
вот он то за всё и в ответе!
Прошлое прощается
Прошлое как-то странно с нами прощается:
то навсегда забывается,
то опять возвращается.
Нам от этого лишь икается,
мерещится, кажется, кается.
А когда каяться надоедает,
то снова прошлое забывает
неприхотливый народ
и войной друг на друга идёт.
Мимо памяти проходят события:
дурно пахнут они, не глядите!
Не глядите, вы там не найдёте
того, что с собой унесёте
в далёкое далеко далёко.
Боком выходят, боком
прошлых лет междометия.
Столетия проходят, столетия,
столетия плавятся, как металл.
Я за них не отдам
ничего, что мне бы хотелось.
Вот так потихонечку пелось
прошлое, с нами прощаясь,
то уходя, то опять возвращаясь.
Я гляжу в далёкие дали:
– Вы прошлое не встречали?
– Нет, – шепчет ветер.
– Нет! – говорят дети.
– Нет, – океан Эльзы бормочет.
Никто прошлого возвращенья не хочет.
И тебе о нём думать не надо.
Бери-ка, дружок, прохладу
и кидай её в море!
Видишь сколько в нём горя:
корабли, корабли и кости.
Из костей ты выстроишь мостик,
и мы по нему пройдём,
что-нибудь да найдём.
Ведь в черепушке каждой две повести:
одна плохая, другая на совести
не людей, а слова простого «прошлое» —
звук пустой, а как печально всё сложено.
А нас всё вроде бы и устраивает
«Поздно, – сказала ворона. —
Поздно писать повестя,
сегодня мы церкви сжигаем,
а завтра взорвём города!»
Но и у пепелища найдётся
какой-нибудь да дурак,
напишет дивную повесть,
как где-то живут не так!
Поздно, ворона, каркать,
поздно – уже горят.
А повести тоже пишут
о том, что везде не так:
не так, как нам бы хотелось,
не так, как нам бы жилось.
А если тебе всё приелось,
то каркай – дело твоё.
А меня всё вроде бы и устраивает
«Поздно, – сказала ворона. —
Поздно писать стихи,
сегодня мы книги сжигаем,
а завтра взорвём мосты!»
Но и у пепелища найдётся
дура, вроде меня,
напишет свою поэму
о том, как светла звезда!
Поздно, ворона, каркать,
поздно – земля в дыму.
Видишь, устала я чёркать
на ветке поэму свою.
О том, как всё, вроде, гладко,
о том, как жизнь хороша,
да как у судеб закладки
рвём и рвём не спеша.
А если тебе, ворона,
приелась такая жизнь,
закрой уши, не слушай звона.
Я каркаю! Ты пиши.
Левый из Петрограда
– Она что, на смерть нарывается?
– Да, да, смертью всё и кончается,
всё заканчивается тризной,
когда нет уже веры в отчизну,
а наши большие медали
мы глупым врагам раздавали.
Нет, жизни такой мне не надо!
Эй, левый из Петрограда,
ты правого, что ли, обидел —
нож из кармана выудил…
Я всё это проходила,
всё это было, было
и повторяется вновь.
И ещё сто раз повторится.
Ты забыл, Мир в мир не влюбился,
Миру мир не нужен, однако.
Прощай, мой воин, ты в драке
погибнешь. Я старой стану,
кости твои достану
и напишу, как было:
ты победил его —
правого из Петербурга.
Внучка кушает булку,
хлеба на полях сжигают,
зачем-то все едут в Израиль.
Мы больше не будем ждать
Нет, ты больше не будешь
ждать уже ничего,
эти порталы-порты
связь времён, вот и всё.
В стране каучуковой воли,
в стране бумеранго-грёз
не было лучшей доли,
как осколки копить из слёз.
Душа зачем-то держалась,
за что-то цеплялась трава.
Если ты не взорвалась,
значит, сегодня жива.
Может быть и недолго
нам всем тут осталось жить,
но мы собираем осколки
для того чтобы ими бить!
Нет, мы больше не будем
ждать уже ничего.
Зачем-то твердим: «Не забудем!» —
это все, что осталось нам. Всё.
А небо сыплет «подарки»
градом из взрывов и пуль,
мы кровью пишем ремарки:
«Сегодня я умер. Уснул».
Книга каменных веков
Я напишу вам книгу каменных веков,
в ней мало кто будет жить без оков,
в ней день на день ложится.
Кто спит, тому ничего не снится;
кто не спит, тот в оковы влезает.
В этой книге даже господь страдает.
Жалость, помноженная на участие —
вот те маленькое твоё счастье.
Пей его воду —
нету в ней броду,
нет у воды берегов!
В книге моей лишь моря без оков,
без берегов. Без лесов леса.
И длинные, длинные волоса
у царицы Печали.
Её грустить отучали,
а она всё плакала с неба.
И кто бы, где не был,
его накрывали её дожди:
«Дождись, дождись
равенства, братства!»
– Мы в рабстве! —
кричали граждане в небо.
В ответ доносилось: «Небыль».
И века
каменьями ложились пока.
Каменные, каменные века.
И длинные, длинные волоса.
Вот и вся книга,
она не длинна, она дика.
Снова я воин света
Если есть на свете
воины света,
то обязательно где-то
ходят воины тьмы.
И где бы они ни ходили,
их воины света ловили,
ловили и ставили к стенке.
Где те большие застенки,
где томятся воины света?
Ответите вы и за это!
А воины тьмы молчали,
видимо, заскучали
и от скуки плевались только.
Но воинам света не больно.
На то они и воины света,
чтоб ловить летающих где-то
воинов тьмы:
– Что сидишь, поэтесса, пошли
не в кулачном бою махаться,
а в бой великий ввязаться:
в эти новые, новые войны,
от которых тебе не больно,
не больно уже никогда —
такая твоя «звезда»!
И я шла в те бои и билась:
сама с собой материлась,
сама себе письма писала,
сама себе задавала
больные, больные вопросы:
может, всё это бросить,
плюнуть на жизнь и двинуть
туда, где не смогут вынуть
душу мою из тела?
На звезду Андромеду хотела.
Ведь зачем мне, воину света,
разговаривать с воином тьмы?
Говорю, говорю… Нет ответа.
Да пропадом пропади!
Пропадом я пропадала,
да и пропала б совсем.
Но много прошло или мало,
и вот я пишу за всех.
Снова я воин света,
ищущий воинов тьмы,
и если есть они где-то,
то должны за мною прийти,
чтобы к стенке меня поставить
и душу вынуть опять.
Кто-то должен это исправить!
Не хочу об этом писать.
Дули мы детям в спины
Белые бедуины,
чёрные города,
дули мы детям в спины,
казалось бы, навсегда.
Песок уходил в воду,
мозоля злые глаза.
Дети по переходу
шли в чужие края.
Молча солнце смотрело,
лукавя хитрый свой глаз,
чего-то оно не успело,
но это уже не про нас.
Ловко или неловко
в усталые души глядеть.
Дети шли. Мы смотрели.
Им и это терпеть.
Белые пароходы
мелькали где-то вдали,
дети шептали: «Уроды!»
Куда, куда ж они шли?
Памятники Вселенной —
детские эти следы.
Мы их сотрём, несомненно,
куда б они ни вели.
Намеренно или просто,
просто текли года.
Тебя, малыш, тянет к звёздам?
Значит, лети туда!
Не было у них воинов
Началось всё с Египта…
Не было у них воинов,
не было ничего,
были мужчины из племени
и женщины Вам-чего.
Не было у них воинов,
не было ничего,
и поэтому прибывшим воинам
сказали они: «Вам чего?»
Не было у них воинов,
не было ничего,
убили их всех те воины.
Пять тысяч веков прошло.
И теперь уже наши воины,
крепко держащие сталь,
вспоминают прошлых Не-воинов:
– Были Не-воины. Жаль.
И если ты нынче не воин,
ты точно будешь убит.
Времена наступают тяжёлые.
Вспомни тех, кто забыт.
Спи, тебя найдут, себя прославят
Снилось мне, что родилась я на новой планете:
там были герои, рыцари, плакали дети.
Там реки чисты, озёра белы и лужи крови,
бесконечные войны и горы,
голуби, куры, мясо.
Планета Землёй звалася.
Я проснулась от страха.
Не бойся, деваха,
завтра снова в полёт
в бесконечные дебри.
И покой тебе обеспечен:
серый волк возле дома рыщет,
полиция тебя ищет,
медведи в двери ломятся!
Спи, нечему больше меняться.
На этой и той планете
грустные, грустные дети
пускают кораблики в лужах кровавых.
Спи, они сами себя прославят.
Я его у зла не украла
Исторически так сложилось:
я влюбилась, влюбилась, влюбилась
в воина смелого, но больного.
Он мне: «Ты к смерти готова?»
Я ему отвечаю:
«Пока жива и стираю
с совести тёмные пятна:
боль, зло, фашистские латки.
Но они никак не стираются.
Видно, время с нами прощается.
Ты там сильно устал или хочешь
на меня взглянуть? Ну как хочешь».
Он опять мне: «Дура дурная,
спину крутит? Ходи больная.
Ни письма от тебя, ни строчки».
Говорю я: «Строчек не хочет
наша история злая.
Знаешь, она хромая
и горбатая даже.
Мы улетим однажды
в мир свой светлый».
– В поганый!
– Ладно, туда. А правый
тот, кто смеётся после.
У меня к тебе есть вопросы:
ты правда веришь в победу?
– А ты?
– Я к тебе приеду
когда-нибудь, очень скоро.
– Победа будет!
– Да, это здорово! —
и на этом история пала,
я его у зла не украла.
Песочное мыло и сладкая сажа
Мы те века ещё знали,
когда сидя на восточном базаре,
торговали мылом песочным —
торг шёл восточный.
Мылом песочным мы торговали,
и когда мылились им, знали:
грязь уйдёт, песок в воду канет,
а время нас всё равно обманет!
Вот так и текла неспешно
жизнь у турецкого побережья:
песочные часы, песочное мыло
и гарем у султана самый красивый.
Но мы в гаремах тех не бывали,
мы мылом песочным лишь торговали,
торговали мылом, на базаре сидели
и загадочно вдаль глядели.
Там, из-за синего океана
поднималось из-под тумана
облако-рай,
а в нём караван-сарай
на верблюдах несёт поклажу —
сладкую, сладкую сажу.
Куда уж до неё мылу нашему из песка!
Ведь сладкая сажа – мечта.
Неистория
Я историкам писала:
не история нас не прощала,
не история загубила
на корню всю человечинку,
не история во зле тут подмечена.
Не история от края до края
чувство гордости у всех украла,
не история летит, куролесит,
не история по войнам и по мессам!
Не история – теория. А что же?
Не история, а то что много строже,
много строже, много гаже, много злее.
Неистория – она всех веселее,
неистория весёлая такая,
что такое грусть-печаль не знает.
Неисторики лепили эти тропы,
неисторики, а мы у них – холопы.
Сказки и история наша
Сказка ложилась на сказку.
Какие-то злые присказки
вокруг сказок кружились,
в сказки они не сложились,
они сложились в рассказы —
сказочные пересказы.
Ты их понимай как хочешь,
но историю не переложишь:
в истории всё как-то серо,
лишь на подвиги смело
рыцари в бой пускались!
Рыцари не сдавались
и кусали народ голодный:
конный и пешеходный.
Не проходите мимо,
мы разыгрываем пантомиму,
как шут отравил царя!
Вот и история вся.
А сказки кружились, сказки
строили детям глазки.
К сказкам мы их приучили,
на сказках и сами учились.
Сказки – дело хорошее,
в них простая история, сложная,
лишь бы заканчивалась чудесно!
Зайцы, русалки, принцессы,
чудовища и драконы.
Читай, подрастай, мой воин,
чтоб победить царя.
Вот и история вся.
Добро гуляющее
Добро, гуляющее по деревне и городу,
седина и бес ему в бороду,
недобрыми занималось делами,
зловещими мучило снами,
беспросветной накрывало тоской
и податью, как пеленой:
подать нищим, подать в казну,
подать сирым, подать попу.
Добро, гуляющее по деревне и городу,
сединой обеляло бороду,
прикрывало людские похоти,
грехи отмывало от копоти
и складывало в рядок:
грех за взятку, грех за стишок,
грех за убийство, грех за тираду.
– Не надо добра нам, не надо! —
кричал уставший народ. —
Засуньте себе его в рот,
и радости нам не надо!
Покладистая поклада.
Уходило добро… Провожаем,
дела свои обеляем —
выбелили набело.
Бес в ребро! Не надо нам
божьей милости от природы,
Не к добру добро народу,
хорошо и так жить в коем веке,
мы ж не люди, а всего лишь человеки.
Горе разливанное
Когда немного народу,
то это угодно богу,
а если народу дохрени;
то это угодно вере:
мол, всё хорошо у нас будет,
господь про нас не забудет
и природа лаской одарит,
дождями только и вдарит,
а дождей тех будет дохери,
и это выгодно Вени —
спасателю из Дальноречинска.
Плакала ихняя реченька
и просила у неба разлиться,
да так чтоб слезами залился
каждый житель того Дальноречинска:
«Плохая у нас, дескать, реченька,
нехорошая, разливная
до острой боли большая,
а все москвичи – это сволочи,
у них не водится мелочи
на дальние регионы,
они в газ угарный влюблённы!»
– Ну да, – Москва отвечает
и торфом горящим встречает
новый век такой молодой. —
Для помоек недра открой,
мать родная природа!
«Да чтоб вы сдохли, уроды! —
природа злобно пугает
и лысой кроной качает
захеревшего дуба. —
Жаль, нет у меня на вас зуба».
Но зря она так отвечает,
потому как зубы крепчают
у самого светила.
Лишь бы оно не убило!
Будем время ворошить
Будем жить, будем жить,
будем время ворошить,
а во времени песок
лишь сквозь пальцы… Занемог
грозный дядька постовой,
отпахав свой срок. Не мой
вымпел на суку повис.
Я сижу, латаю стих:
«Будем жить, будем жить,
будем время ворошить!»
А во времени стена,
очень прочная она,
туда смерду нет пути!
Ты стихи свои пиши
и не думай о былом.
Вечность в вечность соберём
и рассыплем Землю в прах,
а во всех твоих словах
мы найдём изъян могучий!
Смотрит демон вниз из тучи
и внушает: «Будем жить,
будем время ворошить
и не думать о делах
вседержителей. За страх!»
Рот зашей
Я сидела, зашивала
Ниткой белою свой рот.
Дай мне, мама, покрывало,
я укрою им народ,
чтобы больше не просил он
пирогов и калачей,
чтоб на власть он не гундосил,
говорю им: «Рот зашей!
Рот зашей и не проси,
тихо сидя на печи.
Ты закройся в покрывало,
чтоб тебя я не видала,
не видала никогда!»
Улетит моя душа
в бездну синюю навечно.
Рот зашью там неизбежно
у больной своей души.
Сверху крикну: «Не кричи,
не проси, народ убогий,
калачей, рублей… И чтобы
не орал ты никогда,
напущу я холода!»
Скинь мне, мама, покрывало
с поднебесья. И устало
облетев вокруг земли,
я проверю ваши рты.
Я там, где бой идёт
Не смотри ты на меня, как на историю,
я глаза закрою, акваторию
нарисую на прибрежной полосе,
в свою душу не пущу, иди ко мне!
Не ходи ко мне, не слышь меня,
услышь меня, я скорбь твоя
я боль веков,
месть городов!
Не люби меня, я не твоя,
люби меня,
я мамина и папина.
Никому не скажу, как тратила
свои века на пустоту.
Считай года, а я не тут.
Тут кругом города,
а мои глаза
в древней Руси
где калачи,
где труд и пот,
где бой идёт!
Нет к Истории вопросов
Я историю писала,
говорила: «Всех люблю!»
Я историю писала
чёрным мелом на полу.
Ах, какая история получалась:
в ней добро совсем не встречалось,
там, хорошо или плохо,
но каждый из нас прохлопал
в её движущей силе участие.
– Непричастие, непричастие! —
гудит история паровозом,
и нет у людей к ней вопросов.
Разговор с антиПризраком
антиВремя антимашет
антиАнгела крылом,
антиПризрак антипляшет
и кричит: – Антиумрём!
Анти-анти-анти-анти,
антураж, такой уж век.
В этом веке был бы с нами
анти, антиЧеловек.
Ну вот и всё. Моё сердечко
расщепилось на куски,
потому что на крылечко
села тень антиТоски
и сказала: «Как же скучно
кушать ваши пирожки!
Ты б взяла, подружка, ручку,
разорвала на куски
эту пыльную планету
бойкой повестью своей!»
Я вздохнула: «Конец света,
не пишу я повестей».
Не писать бы ни о чём и никогда
Не писать о счастии в кои бы веки!
Да странные рождались вокруг человеки:
чего-то им не хватало.
И у них большое хватало
отросло до самого неба.
Хватай звезду и ко мне бы!
Так нет же, звёзд было им мало,
о счастии души кричали!
А где я его вам встречу?
Пишу стихи и перечу:
– Не в счастье вовсе отрада,
которая за оградой,
а где-то совсем близко, близко.
Зубы, смотри, не истискай.
Разделили всё человечество
А нам с вами делить больше нечего,
разделили всё человечество
на четыре равные части.
Одна часть была безучастной,
вторая часть равнодушной,
третья вовсе бездушной,
а четвёртая никому не нужной.
Вот эту не нужную часть
и постигла злая участь.
