Инна Ивановна Фидянина
Нежить и Егор Берендеевич
А где-то к полуночи услышал ловец шорох и еле слышное жужжание. Открыл он оба глаза пошире и узрел возмутителя тишины. Им оказался маленький старикашка. Берендей его плохо рассмотрел, но я вам его опишу. Ростом Пасечник – от горшка два вершка, одет в короткие штанишки из-под которых выступают огромные голые ступни, на теле льняная рубаха, сверху телогрейка, в руках курительная трубка, а на голове большая войлочная шапка, из-под нее торчат ослиные уши и свисает козлиная борода, а глазки у Пасечника, словно пчелиные жопки – полосатые, из-под пышных усов губ не видно, но они жужжат, как пчела. Нежить ловко прыгает на каждый улей, обкуривает его, приподнимает крышу и копошится внутри домика, что он там делает – неясно: то ли мёд ест, а то ли пчелиной матке песенки поёт.
Егору то уж точно было не до выяснений! Подскочил он на резвы ноженьки и накинул на карлика сеть. Подбежал к добыче и накрыл её мешком. Изловчился и посадил Пасечника внутрь мешка, завязал, закинул на плечо и понёс. Заметалась нежить за спиной у Егора, заскулила:
– А поговорить, а поговорить, а поговорить?
Но истинный хозяин пасеки остался непреклонен:
– Хватит, наговорил я уже на грех велик! И жене наговорил… и детям… и внукам… и всему селу. Ещё так поговорю и меня в яму долговую кинут или на кол посадят.
Разозлился Пасечник и укусил Берендея в спину. Раз укусил, два, три. Осерчал дедок, скинул мешок и поволок его по земле. А волочь то было недалеко. Вон и пасека Силантия Михеевича виднеется, а рядом дремлет пес-волкодав.
Нет, встречаться со злой собакой во второй раз человек никак не хотел! Остановился он в стороночке, вытащил Пасечника из неволи, развернулся вокруг себя три раза, размахнулся и метнул нежить на пасеку Силантия, в полной уверенности, что тот к нему именно оттуда и пришёл. Плюхнулся злой дух между ульями и возрадовался, полез улья обкуривать да их осматривать. Собака только голову чуть-чуть приподняла, носом повела и снова дрыхнуть.
А дед Егор бегом домой! Лег на лавку и уснул сладко-сладко. И приснилась ему пчелиная матка, которая жалобно плакала и просила возвернуть ему Пасечника обратно: мол, без него она даже яйца откладывать не может, а Пасечник как услышал жалобный плач матки, бросил пасеку Силантия, превратился в пчелу-трутня и полетел к матке Егора… Проснулся наш бывший врун, чертыхнулся, понял что его кошмар – всего лишь сон.
– Ой, бывший ли врун? – закудахтала где-то там, вдалеке бабка Добрана и поставила тесто в печь.
– Бывший, бывший! – заверил супруг и пополз к ней на карачках прощения вымаливать.
Она его тряпкой хорошо отходила, хотя тот скалкой по бокам просил, припоминая свои кулачищи, не по делу распускающиеся. Но жена как будто знала, что не сам Егорушка руки распускал, а бес в его душе гулял.
– Не бес, а Пасечник! – пытался объяснить ей муж.
– Ой ли? – хохотала Добрана Радеевна, весело так хохотала, хлестала мужа тряпкой и молодела прямо на глазах (того и гляди, забеременеет).
И оба они боялись только одного: чтобы в сей час ненароком внуки не нагрянули:
– Ну ведь хлеб еще не поспел!
Ой ли? А пасека у четы Берендеев так и продолжила жиреть да процветать. Всё потому что руки нужны те, которые с того места растут, а не те, которые слабых бьют.
Ты спи, Егорка, спи,
хлеб, чай, мёд, калачи
добываются трудом.
Нежить вовсе не причём!
Пасечник – дух пасеки. Пасечный дух можно добыть путем различных процедур. Пасечник обеспечивает процветание пасеки. От хозяина пасеки даже не требуется за ней следить, а мёда всё равно будет столько, что его некуда будет девать. За это он обычно требует в обмен подписать ему бумагу, то есть, продать ему душу. Приобретение помощника происходит несколькими путями. Это может быть покупка меда у знающего человека. Другие способы напоминают методы приобретения домовых духов. Но такое приобретение связано с расплатой. Дух завладевает душой человека, которому служил. Это связано с тем, что духи-обогатители не производят богатства, а воруют их у других.
Ярчук
Жила была Волга,
и жила б она долго,
да речушка мала Ока,
говорят, её изжила.
– Да не Окой речку кличут, а Ольгой!
И об этом мы спорили долго: дергали пришлых историков, каторжников, алкоголиков и даже к деду Егору идти за таким разговором. А дед Егор нам поведал (за своим крестьянским обедом) совсем другую историю… А что выслушали поневоле мы, то и сюда накатали. Глотайте, коль не слыхали!
– Жила в нашей деревне бабка Протасовна, – начал Егор Берендеевич. – Имени её никто не помнил, настолько та старая была. До того старая, что и родных у ней никогошеньки не осталось: мужа схоронила давным-давно, а сыны за царя полегли, и не оставив опосля себя наследников. Вот и коротала Протасовна свой век одна, супружника поминая да царя проклиная. А из ликов сыновей иконки саморучно выкорябывала, да те иконки в красный угол ставила. Грешна бабка, как ни крути! И ведь грех то свой знала. Но душу блюла, спасала она её добром да милосердием. Нет, на людей ейного милосердия не хватало – настолько поистерлась да поистрепалась её душа. Протасовна к животине всякой разной тянулась. Найдет птицу с переломанным крылом, вылечит, да и на волю отпустит. А коль птенца малого подберет, так и того выходит. Один раз лисят в дом принесла, говорит, их матку охотник пришиб. Так она тех лисят вырастила, а лисы в лес идти не пожелали: повадились они кур да гусей у всей деревенских тягать. В общем плохо всё закончилось, крестьяне до смерти забили окаянных лис, да и хозяйку еле в живых оставили. Но Протасовна сдаваться не собиралась.
– Не на ту напали! – говорит.
Как оклемалась старая, так снова в лес шмыг и опять тянет оттуда калеку: то зайца хромого, то хоря больного.
– Лишь бы не волка, – соглашались сельчане и бабку покуда не трогали.
И далее всё катилось бы хорошо да ладно, но приперла откуда-то наша Протасовна щеня домашнего черной масти. А щенок оказался непростой: весь как смоль, только вокруг глаз два белых пятна. Таких у нас двоеглазыми кличут, Ярчуками то бишь. Они не только хозяйский двор от любого охальника защитят, но и нечистую силу видят, а ещё у них есть особый клык, которым они могут любую ведьму насмерть загрызть. Дюже непростая собака! Вот поэтому мы каргу и так и эдак пытали, да пересмешничали:
– Ты, Протасовна, поди долгие лета на Ярчука деньгу копила?
– Битой ходить не желает!
– Да она с такой охраной теперича не только лис разведет, а ещё и медведей!
Бабка в ответ лишь ругалась:
– Гыть на вас, окаянные! На дороге собачку нашла, – вот и весь сказ.
Но кто ж ей, кулеме, поверит? Ярчука не так-то просто раздобыть. Вот вы много видали черных-пречерных псов-двоеглазок, причем пятна вокруг глаз должны быть ни рыжими, ни серыми, а белыми? Вот и я о том же.
Поэтому слухи о Ярчуке быстро расползлись по всем окрестным деревням. На диковинную собаку народ чуть ли не толпами валил посмотреть, особливо местные ребятишки. Но у Протасовны своих внуков отродясь не водилось, а чужим она завидовать не желала, вот и делала проклятая вид, что мальцов вне любит, и гоняла пострелят палками. Дюже на старуху их мамки обиделись и тоже потянулись к Протасовне, но уже с упреками:
– Тебе что, жалко? Пущай дитяти погладят щеня, побалуются.
Но Протасовна ни в какую, задом к кумушкам оборачивалась и в хату шла: пыль с сыновних иконок стряхивать да тихонько рыдать в платок.
А щень меж тем рос. И вырос он во пса крепкого да грудастого. К хозяйке ластится, а на всех прочих кидается. Пришлось Протасовне на веревку его посадить. Но веревку он быстро прогрыз. Тогда она до кузнеца поползла, попросила, чтобы тот выковал собачью цепь, да не простую, а легкую, но прочную. Такая цепь тоже денег немалых стоит, но сколько – кузнец не сказал, а у самой бабки язык – могила.
А вот откуда у нашей крали рубли железные водились – другой вопрос. Я, к примеру, дед честный, то ложки деревянные точу, то лапти плету, и бабка моя такая же – шерсть с кого ни попадя вычесывает, носки из той шерсти вяжет да на рынок возит. Но подруга Протасовна по другому жизнь свою кумекала, эта «курица» не только раненых «цыплят» из лесу тащила, но и травку всякую лечебную. Говорят, к ней впотайне бабы бегали: те, которые забрюхатеть не могут, и те, которые от плода избавиться всенепременно желали. А может и ещё зачем. Кто ж их, баб, разберет? Бабы, это те же партизаны, токо войны у них дюже противные: то за мужика дерутся, то супротив мужика. Ах да, об чем это я…
Ну так вот, за свои непотребны дела и брала Протасовна медяками, чем местных знахарей дюже расстраивала, мол, хлеб у них отбирала. Но она не только знахарок да повитух расстраивала, а и нашу ведьму Ведьминку, что в лесу жила. Ведьму по имени тоже никто и не звал, но ни от того, что забыли как убогую в младенчестве нарекли, а слишком уж непростое у неё было имя: Дульхерия Перобродо… Подбородовна – не помню, в общем. Вот и звали её поэтому очень просто: теткой Ведьминкой.
И уж насколько этот страшный бабский треугольник меж собой враждовал, народ не знал, но брехал об их войнах много. А чего ему ещё делать, народу? Не на царя же с вилами идти! А можа и на царя…
И потекли крестьянские пересуды с троекратной силой:
– Протасовна собаку завела как оберег.
– Э-э нет, чтобы злую псину на ведьму натравить и умертвить нечистую силу.
– Божий одуванчик, по ночам своего Ярчука с цепи снимает и на волю вольную побаловаться отпускает.
– Видали, видали люди эту тварь в темно время, зря елозить языками не будут.
Ну слухи слухами, а надо бы их проверить. Забеспокоился я чего-то: и на левом боку спать не могу и на правом. Ай, махнул рукой и побег я до Ведьминки. Постучался я к ведьме в дверь. Тетка мне открывает, недобро так глядит и говорит:
– Чего тебе надо, колдун Берендей?
– Дык, – говорю. – Ничего, просто проведать зашел. Яичек вон тебе моя бабка передает.
И корзинку с яйцами ей прямо в нос тычу. Расплылась тут ведьма, растаяла аки масло на сковородке, корзинку хвать и под лавку прячет. А как выпрямилась, так и затарахтела как обычная баба:
– Вот Спасибо, Егор Берендеевич, знать угодила я Добране Радеевне!
Вот те на! Не понял я про себя о чём убогая лопочет, но виду не подал. А ведьма и дальше намеки странные делает да подмигивает:
– Помогло, значит, моё зелье супруге твоей Добранушке. Ты ей кланяйся от меня низко, а на словах передай: ежели чего, пущай ещё заходит.
Я в ус дунул:
– Вот как! – а сам нежданно-негаданно дурак дураком пред бабьей тайной стою.
Но не шибко я растерялся, по сторонам помаленьку зыркаю да саму Ведьминку осматриваю, может какое горе на ней найду. У меня ведь своё дело: не напроказил ли у ведьмы Ярчук? Ну похоже что и напроказил. Ведь каково бы длинно платье у бабы не было, а и оно, поди, не царское – не до пят. Глядь я на щиколотки Ведьминки, а её ноги тряпками обмотаны, а на тряпках запекшаяся кровь видна. Да и руки у ведьмы под кофтой дюже толстые сегодня, никак тоже тряпками перемотаны?
Догадался я в чем дело, а ведь покусала её собачка.
– Наливай, – говорю. – Мне, тетка, иван-чай, озяб я что-то.
Но Ведьмика тоже мысли чужие читать умеет, она подозрительно на меня покосилась и давай из хаты выпроваживать:
– Во-первых, лето на дворе, озябнуть не с чего. А во-вторых, ты баранок сладких не принес. А как припрешь баранки, так и милости прошу!
Ну вот и поговорили. Впрочем, разговоры тут особливо и не нужны, и так всё ясно: до большой беды недалеко. Побежал я скорехонько до Протасовны. А у самого в голове лишь одна думка и вертится:
– Натравила, зараза, пса на ведьму! А ведьма, она тоже человек, и она ж зачем-то природе нужна.
Но мы скажем по секрету,
по секрету всему свету:
Берендею-колдуну
не впервой дудить в дуду
солидарности.
Дурачьё, и песни ваши от бездарности! Ломлюсь я, значит, уже к Протасовне. А Ярчук на цепи надрывается, до хозяйки меня не допущает, так и бесится, так и трясется от злости. Бывают же собаки такие лютые! Вышла из дому Протасовна, шикнула на собаку и прямо-таки ползет до калитки, хотя вчерась ещё по лесу как заведенная шныряла.
– Вы, – говорю. – Бабы распри свои поберегите до новых Литовских войн, али до Поляческих. А меж собой негоже на ножах жить. Срамота да и только. Кончайте друг дружку в гроб загонять!
Протасовна меня не слышит, всё охает, ахает, да в толк не возьмет об чем ей дурной старик лопочет. Но дурной старик и не такие города брал, я её хвать в охапку и припер к забору:
– Ты, Протасовна, не дури! Был я намедни у Ведьминки. Так она мне рассказала, как твой пес её покусал, а в ответ она на тебя заклятие суровое наложила. Вот поэтому то ты теперь и сама хворая предо мной стоишь.
Говорю я ей это, а сам хитро на старуху поглядываю. А у той глаза как оладьи сделались, страшенно она на меня ими зыркнула и захрипела:
– Брешешь ты всё, не травила я Ярчука на ведьму! Надобности мне в том нет.
– А зачем собачку вещую покупала? Кто ж теперь в невиновность твою поверит?
А у бабки уже и слезы из глаз брызжут:
– Да не покупала я её, говорю же, на дороге нашла. Подыхал щеня, я его и прибрала к рукам.
Сплюнул я наземь и домой побрел:
– Разбирайтесь сами! Ну, а ежели Ведьминка помрет, я молчать не стану.
И не смолчал старый дурень. Пришел и тут же своей старухе всё как на духу выложил. Да ещё и намекнул на тайные дела Добраны с нечистой силой:
– Кланяется тебе Ведьма, говорит, исчо к ней за потравой против мужа любимого заходи, она тебе яду аж горстями насыплет. Так ты тот яд в пироги закатывай, да мне к обеду подавай.
Добрана Радеевна аж за сердце схватилась, а сама не знает то ли ей за тряпку, то ли за сковородку браться, чтобы мужа любимого по башке бить. И тут же мне весь секрет бабий и выпалила:
– Да за какой, за какой такой потравой я ходила, чорт ты окаянный! Ссаться я начала на старости лет, вот тетка Ведьминка в помощи мне и не отказывает.
Зашарила старуха рукой в своей груди, достала оттуда мешочек полотняный и кинула его на стол:
– На, гляди, ирод ты поганый!
Я мешок руками цап и веревочку ослабил. Травы там, похоже всякие разные были. А то, что моя старуха уже лет двадцать как писается под себя помаленьку, я и без того знал. Так нет же, зарыдала дряхлая, затряслась. Стыдно ей никак стало? Вышел я во двор ус покрутить, а самому досадно:
– Да что ж это я женский род всё до слез довожу?
И пока я с досадой своей маялся, моя Добрана чуток оправилась от стыда и через задний двор до соседей в пляс пустилась. Через два часа весь округ знал, что пес Ярчук ведьму покусал, а ведьма Протасовну за это в дугу скрутила. И тут я ещё пуще на себя досадушку напустил за язык свой длинный.
А зеваки уже к Протасовне гурьбой потянулись, смеются, утешают, советы ей разные от прострела в спине дают, да с завистью на пса поглядывают.
– Ты собачку то теперь побереги. На ночь не отпускай, а вырой для неё погреб.
– В этом погребе Ярчука и держи, а сверху осиновой бороной прикрой и каждый девятый зуб у бороны воском смажь.
– Придет ведьма за собакой, напорется на зубья и уйдет восвояси.
Протасовна лишь руками развела да на хворь свою пальцем тычет, мол, прострел у ней в спине приключился, не может она ни погреб вырыть, ни борону осиновую вытесать. Но ушлые парубки её стоны не слушают, велели они ей Ярчука в будке запереть, а сами уже погреб роют, да борону осиновую строгают.
– Вот те и крепостя для дорогого песика.
И ведь на что грешен народ то наш! Ни тетку Ведьминку, ни бабку Протасовну не пожалели. Злющего пса им жалко видите ли. А заикаться не смей.
– И тебя, чертова кукла Берендей, давно пора в могилу спровадить! – вот и весь их сказ.
Плюнул я ещё раз и домой поплелся. И чертову эту куклу долго вспоминал: и пока дрова колол, и пока ложкой щи в рот загребал, и пока на печи пристраивался, чтобы поудобнее ко сну отойти.
– Врешь, не возьмешь!
Спрыгнул я с печки и ползком до хаты Протасовны. Притаился в кустах, жду дальнейших военных действий, и дюже мне любопытно, где старуха Ярчука спать оставила: на волю выпустила, в будке на цепи оставила или же в заговоренном погребе закрыла? Издалека не видать, надо бы поближе подползти. Но подходить близко боязно, я ведь и сам отчасти колдун. Ну да, есть такой грешок, пора признать в себе такую напасть. А коли так, то сей пес меня разорвет и глазом не моргнет. А что если..? И тут я встал из укрытия и к ведьминой избушке поспешил.
