bannerbannerbanner
полная версияЧистые воды бытия

Иоланта Ариковна Сержантова
Чистые воды бытия

Полная версия

Весь в розовом рассвет…

Весь в розовом рассвет. Ручьи теней струились от горизонта, устремляясь в никуда, к бездне полудня, где пересыхали, и, обращаясь в точку, исчезали вмиг, в миг, сходный с тем, что надобится вееру ресниц, дабы освежить взгляд.

Округа согревалась понемногу на медленном огне весеннего солнца. В небе не было ещё той бездонной голубизны, что ожидается от сей поры, но одна лишь безмерная бледность, которую скрашивали чахоточный румянец утренней и вечерней зорь.

Казалось, мир находится на пороге того времени, когда во всяком «как-нибудь после» очевидно и отчётливо слышится «никогда». Пугает ли это? Не уверен, ибо не верится, по всей видимости, никому. Таковы они, странности бытия…

Летящая мимо муха кажется теперь недоразумением, появившийся ниоткуда комар, что вьётся над сосновой веткой дымком потухшей свечи, словно бы только чудится. Да в меру ли тех чудес с потрясениями, не хватила ли весна лишку?! Неужто не в её силах было сделаться разом тою прелестницей, в венке из цветов, предвкушением встречи с которой напрасно истрачена добрая половина зимы? Почто шаткость в походке, неуверенность в манерах и собственно себе самой? Не снесла возложенных на неё надежд, как напраслины, не иначе.

Весь в розовом рассвет. Горка из зефира облаков в хрустальной вазе небес вызывает улыбку и проступающая на губах от того сладость не кажется неуместной или преждевременной.

Так вот она – весна. Она не в буйстве и яркости зелени, но в предвкушении, что куда как обширнее того, что случается в самом деле.

Весь в розовом рассвет…

Для отдыхающих…

– Не трогай! Это для отдыхающих!

Очень часто, собираясь потянуть на себя дверь некой едальни, я вспоминаю эту фразу, и отдёргиваю руку, благоразумно рассудив перетерпеть голод или жажду до лучших времён, либо до дома. Ну, а ежели и тех, и другого ждать слишком долго, обхожусь извечным, проверенным сочетанием хлеба и воды, а подчас, если повезёт, – белого молока и тающего во рту, белоснежного же, лёгкого хлеба.

В пору гласности и негласного, но ощутимого разрушения нашей страны, когда была потеряна навсегда любимая работа, а с нею и распланированное на годы вперёд будущее, я познакомилась с лётчиками малой авиации. Ребята совершали полёты над полями, рассыпая удобрения и средства для борьбы с вредителями, – в зависимости от времени года. Мне было интересно сопровождать эскадрилью, знакомиться с новыми местами и людьми, пока однажды, спутав мой интерес к миру с личным, между мной и одним членом экипажа не возникла ссора, после которой он отвёз меня в лес, где высадил, и, хлопнув дверью машины, скрылся.

Подозреваю, что поглядывая в зеркало заднего вида, несостоявшийся герой-любовник злорадно хохотал, подозревая во мне растерянность. Но я была б не я, если бы тратила время на подобные вещи.

Оглядевшись по сторонам, я отыскала протоптанную тропинку, порешив, что если она не заросла, то доведёт-таки куда-нибудь. Так и произошло. Довела! Затёртая шагами нить дорожки привычно юркнула под калитку чёрного хода турбазы, и мне ничего не оставалось делать, как последовать за нею, идти в обход было далеко. Только вот пробираться пришлось не понизу, по-кошачьи, а через верх, потому как дверца была заперта на коричневый от ржавчины, будто бы сделанным из дерева замок.

Оказавшись на территории, я отправилась на поиски столовой, и очень скоро она нашлась, но не по аромату свежевыпеченных ватрушек, а по запаху горячих вафельных полотенец, коими обматывают ручки гигантских алюминиевых кастрюль с чаем, дабы сдвинуть их с не менее громоздкой плиты.

Зайдя вовнутрь, я прямиком направилась на кухню. Юркий, субтильный поварёнок в колпаке набекрень и с карандашом, заправленным за ухо, легонько хлопал себя тетрадкой по лицу, словно стараясь что-то вспомнить.

– Мухи замучили? – вместо приветствия поинтересовалась я, и парнишка, как выяснилось позже – шеф-повар заведения, весело рассмеялся:

– Ага! Нет! Думаю просто!

– Как из килограмма мяса сделать котлет на всю смену?

Парнишка поглядел на меня, и, кивнул:

– Почти!

Как оказалось, он не врал. Студенты кулинарного техникума проходили практику, работая на кухне турбазы, заодно постигая все тонкости поварского искусства, главной среди которых была урвать побольше себе, сохраняя видимость полноценного трёхразового питания отдыхающих.

Но в тот момент я не имела представления о кухне этой кухни, а посему, решила ковать, пока горячо, тем паче, голова дня неуклонно клонилась к подушке заката, и мне надо было как-то устраиваться, определяться, прибиться к месту, чтобы дать себе возможность обмозговать своё положение, ну и, если получится, заработать на дорогу домой, в общем – расколоть фигуру простого пилотажа19, в которой оказалась по воле судьбы, как по недоразумению.

– Работники на кухню нужны? – с нажимом спросила я.

– Ещё как! – ответил шеф, и поинтересовался, – Документы есть?

– Нет! – честно ответила я, и кратко обрисовала ситуацию, в которой оказалась.

– Надо же… – изумился парнишка. – Каков козёл… Ладно. Что-нибудь придумаем. – пообещал он, и утром следующего дня, в белом халате на голое тело я уже стояла у раковины, сгребала с тарелок объедки в ведро, а после отмывала их с кальцинированной содой.

Тарелки скрипели под руками, а чистая вода утекала в слив, вместе с остатками брезгливости.

Работать пришлось посменно, неделя через неделю, с пяти утра и … пока не будет вымыта последняя кастрюля и не оттёрт досуха кафельный пол, то есть – освобождалась я почти в полночь, и наскоро выстирав белый халатик, падала в обморок глубокого сна. Но тем не менее, каждое утро ровно в четыре я поднималась и бежала на речку, где плавала, играя с рыбами и лягушками, да дразнила уток, отталкиваясь ото дна и выныривая у них перед носом.

Помимо мытья посуды, приходилось лепить сырники, нарезать хлеб, чистить овощи и делать много чего ещё, о чём позабылось, но не из-за слабой памяти, а от испытанного однажды негодования. В тот день шеф попросил меня поработать ещё и официанткой. Когда все приборы были разложены на столы, мне выдали кастрюльку с некоей, пережёванной на вид массой, и попросили распределить это, «по шести ложек на каждую суповую тарелку».

– А что э т о такое? – поинтересовалась я.

– Фрикадельки! – гордо сообщил шеф-повар.

Залитые горячим из половника, на глазах у изумлённых отдыхающих, эти самозваные фрикадельки растворялись в крошку, а мне хотелось провалиться сквозь землю от стыда.

– Я так не могу! Это нечестно! – прямо сказала я, возвращая белый халат на кухню, ибо в моей жизни, до этого случая, тугие мясные шарики фрикаделек метались по прозрачному бульону, обгоняя золотые медали жира и серебряные – мясного взвара, что рвался вверх со дна, выложенного весёлыми ломтиками моркови и картофеля.

Уходя, я не стала забирать честно и тяжело заработанное. Для меня это было бы сродни воровству. А до города довезли,– как и всех, на служебном автобусе.

…Узнав про то, чем я занималась, отец был рассержен и разочарован.

– Не для того ты училась в университете. – просто резюмировал он этот, постыдный по его мнению, эпизод моей жизни.

И всё же… По сей день я с улыбкой вспоминаю игру в салочки с рыбами и лягушками на рассвете, да удивлённое выражение лица уток при моём появлении из-под воды перед самым их клювом. И до, и после они мирно дремали в заводи, пропуская реку бежать перед собой вперёд. Как чужую жизнь, течение которой несёт в себе немало видимого и незаметного сора. Видимо-невидимо. Иногда даже себе самому.

Я учусь…

Я учусь смаковать настоящее. Это непросто. Этому действительно приходится учиться.

Хотя некогда был он, вероятно, тот навык – ощущать всем своим существом вкус момента, дышать его неповторимостью, тающую вместе со временем прелесть жизни, которая, может, именно в этой мимолётности, в том, как ускользает оно всё, подобно шёлковому подолу прелестницы, ухватившись за которую едва, не можешь удержать.

В страхе перед действительностью происходящего, со смятением, сметающим и сердце, и душу, чувствуешь, каков он, подол бытия под пальцами, да как делается горячо и больно из-за его торопливости, из-за очевидности его исчезновения. Чем заметно дальше от рождения, тем гуще чувства, вываренные на огне ветшающих страстей.

Выхолощенный потерями, едва живой, ты бросаешься во все тяжкие, но не также, как было то в юности, не с тем неосознанным неисчерпаемым жаром, а как выходит, как можется нынче, – дабы собрать по крохам, из остатков причин радоваться каждому новому вздоху и дню. И неизменно находишь их. Пустячные для самоуверенных, уверенных в своём бессмертии беспечных пройдох, иным они – отрада, особливо заплутавшим в себе, искренним, наивным, беззащитным перед уготовленной участью…

По терпким следам обретённого, познаётся нечто важное, отыскивается затерянное в прошлом и удаётся заново, – пусть не прожить, но пережить его, с неизменным ненужным теперь, напрасным чувством сожаления о потере и неловкости в нужный, минувший давно час.

И сегодня, как никогда, – снег вкусно хрустит сухариком под ногой, а впереди, переваливаясь лениво, крутит восьмёрку дебелым крупом косуля. Вроде, как на сносях.

Случайная встреча

Всё никак не могу забыть, как однажды автобус, в котором я ехал по своим пустяковым делам, распахнул двери прямо перед Катиным-Ярцевым20 и как-то неловко, непочтительно навис над ним ступенью Хиллари…21, преодолимой с трудом. Юрий Васильевич был невысок, а посему, не думая ни секунды, я кинулся, дабы помочь ему взойти, и тот с такой ласковой улыбкой принял мою руку. Обволакивающая мягкость, приветливость, которую излучал он, тут же позволила мне почувствовать себя счастливым, и стало понятно, что имеют в виду, когда говорят: «Глянет – рублём одарит». Вместе с тем, было такое, совершенно определённое ощущение, что не я ему помогаю, а он мне.

 

В автобусе Катина-Ярцева, кроме меня, к счастью, никто не узнал. И это было приятно, ибо невнимательность, замкнутость прочих на себе, дала мне невольно возможность побыть избранным, тем, которого предпочли всем остальным.

Мне не приходило в голову просить автограф, я не лез первым с разговорами. Мы просто ехали рядом, как заговорщики. Я хранил его инкогнито, и он был благодарен за это. Юрий Васильевич направлялся в Московский драматический театр на Малой Бронной не из дома, не с Большой Никитской, а с телеграфа. Улицу Герцена22 он называл Большой Никитской из уважения к истории родного города, хотя сам почти всю свою жизнь знавал её только под именем родоначальника отечественной политэмиграции.

Хотя совместная поездка была недолгой и чисто технически не могла считаться таковой, но оставила тавро воспоминаний на всю жизнь, так вышло. Не нарочно.

И… это не о том, «как я прикоснулся к знаменитости», но об умении любить, дарованном немногим. О выстраданном, заслуженном праве покровительства, милости, благодеяния в отношении окружающих, мимолётных знакомцах, попутчиках, – всех-всех, кто повстречается на пути.

Впрочем, мимолетье – то не про него, не про Катина-Ярцева. Это ж сколько должно быть в человеке той истины, того неподдельного чувства, чтобы через расстояние во многие годы я хранил у сердца тепло и радость, которым оделил меня он. Походя? О, нет. Между прочим, не отдаваясь минуте всем существом, без остатка, так не выйдет.

Случайная встреча, да всё никак не могу забыть. А и надо ли перечить в этом судьбе?..

Любовь

Эмаль низких облаков, сколотая местами до звёзд, имела грустный, небрежный или скорее – неряшливый вид. Сколь не приглядывайся, не роняй шапку с темечка, а бледные белесые даже, неясные, в разнобой, точки всё никак не складывались в привычные очертания созвездий, как и мозаика самой ночи не укладывалась никоим образом в привычную рамку зорь.

Порождённый этим непорядок причинял беспокойство, бессонницу и сопереживание тому земному трепету, что принимают часто за необоснованную зримым предлогом тревожность, догадаться о причинах которой, не имея к тому способности, либо навыка прозорливости, не представляется возможным.

Туман же сумерек, как ни тщился, казался лишь дымом или, скорее, паром, вырвавшимся из распахнутой настежь двери зимней бани, остывающей поспешно, дабы соответствовать моменту, не портить холодного тона общей картины, что пишет природа промежду осенью и весной, от зимнего пути до весенней распутицы.

Налюбовавшись вволю чужой маетой, утро решительно стянуло нетканый покров с небосвода, забелило сколы звёзд, оставив, впрочем, для примера одну, да не на выбор, а всякий раз прежнюю, – утреннюю.

Лишь на растрескавшуюся кроной глазурь дубравы у горизонта, не достало ни белил, ни отваги, ни умения. Впрочем, рассвет, что подоспел вскоре, на то не пенял. Он пообвыкся с непостоянством обличия, черт лица и настроения той, которой не переставал любоваться многие уж века. Люба была она ему. И с этим ничего уж нельзя было поделать.

Что бы он мог…

Убаюканная на качелях ветвей сосны, ночь дремлет с узкой, лукавой от того улыбкой месяца на устах, и снятся ей туманности, кометы, звёзды. Кружится калейдоскоп небосвода, а белые сверкающие стёклышки упрямо складываются на свой собственный манер в созвездия, не желая меняться в угоду тысячелетиям, эрам, векам…

– Ага, как же! Изменяются со временем даже они. Просто, я слишком часто вижусь с ними, чтобы заметить это, а вам… Какая разница, какими они были раньше, и сделаются через годы? Любуйтесь теперь, коли есть охота.

Ветер прислушивается к беседе, не понимая – с кем это ночь так откровенна и разговорчива. Обычно спросишь её о чём-то, да после уйдёшь, так и не дождавшись ответа, а тут…

Юркнув под арку просеки, над которой нависли, сгорбившись ивы, ветер из любопытства заглянул в лицо ночи. Он не ослышался. Синие её губы двигались, шепча что-то, совсем невнятно, из-за чего слов было нельзя разобрать.       Ночь, как догадался ветер, разговаривала сама с собой. Да и с кем бы ей было, впрочем. Все бегут от неё скорее в круг света от фонаря на тротуаре или освещённое очагом тепло дома, где не стоит ждать подвоха, или что выйдет вдруг из тени некто страшный навстречу. Что же до звёзд… Когда им, бедолагам, глядеть наверх. С земными бы делами разобраться поспеть.

Филин охал подле ночи, успокаивал, хлопотал почти до той самой поры, когда рассвет прорисовал простым карандашом верблюжьи горбы сугробов, кроша на них грифелем. Ветер бегал без толку тут же, крутился под ногами, не зная, чем подсобить. Да и что бы он мог… мальчишка!

Гонка

Мне пятнадцать с небольшим. Гоню на шоссейнике23 по окружной, тянусь за Уралом. Руль мотоцикла с коляской в крепких руках нашего тренера – Лукашиной Марии Дмитриевны24. 24- кратная чемпионка СССР по велоспорту, бронзовый призер чемпионата мира, рекордсменка мира и Заслуженный мастер спорта СССР.

Замыкая отстающих, телепается на «Москвиче» второй тренер, заодно любезничает с фельдшерицей, что катается с нами не по своей воле, но по долгу службы.

Я так часто и высоко поднимаю коленки, что, кажется, ещё немного, – или собью с головы уши, или взлечу. Носки ботинок вдеты в туклипсы25, словно в стремена. Крутить педали легко, как никогда. Брат матери, инженер-конструктор авиазавода, спроектировал пресс форму, смастерил алюминиевое крепление ботинка, теперь ногу от педали абы как не оторвать, разве что с нею вместе.

Качусь с таким чувством, будто остановилось время, звуки отстали и остались в прошлом. Показалось, что цепь, игнорируя звёзды шестерёнок, повисла безвольно, но нет. Три вращения педалями назад на носках для проверки, – порядок. И снова вперёд, не чувствуя усталости, подставляя щёки ласковым рукам ветра, и не потому, что я – первое колесо юношеской сборной, а впереди маячит Чемпионат России, а просто, – юность позволяла опереться своё крепкое плечо.

Как оказалось позже, кроме неё, сделать это было больше некому.

Когда мы вернулись с трассы на базу, вахтёр тётя Дуся, что не слишком жаловала меня прежде, – ей не нравился мой пацанский вид, мальчишеская причёска и нелюбовь к платьям, – в тот раз как-то очень жалостливо поглядела, подозвала и сказала тихонько: «Танечка, тебе тут из школы звонили. Попросили передать, что на уроки можно не идти, беги-ка сразу домой.»

Машина скорой помощи у подъезда объяснила причину внезапного расположения ко мне тёти Дуси. Я забежала на наш этаж, и увидела распластанную на кровати, недвижимую мать. Тающие слезами глаза были единственным признаком того, что она жива.

Отец стоял тут же, брезгливо скривив губы.

– Па-ап…

– Нет уж, увольте. Сама-сама! На меня не рассчитывай. – отмахнулся отец, оставив меня с мамой наедине.

Ну, что ж. Хотя бы так. Обычно из дома приходилось уходить нам. Отец избивал маму с завидной регулярностью, и не каждую ночь удавалось проснуться в своей постели, а, пожалуй, что через раз.

…Мамы не стало в мае, а в июле мне исполнилось восемнадцать. Больше двух лет безуспешных попыток… Поднять её на ноги? Да нет, я понимала,что это невозможно. Просто хотелось, чтобы мама была рядом, всё равно – в каком состоянии, лишь бы здесь, неподалёку, единственный родной человек.

Когда отец узнал, что стал вдовцом, он-таки вернулся, но только, дабы кинуть на стол деньги и сказать фразу, которую мне теперь ни за что не забыть: «Закопай её, и чтобы я о ней больше ничего не слышал.»

Не знаю, как у других, но мама никогда не приходит ко мне во сне, но часто снится, по-другому, иначе. Мне всё ещё нет шестнадцати, и я кручу педали шоссейника, да так быстро, что он отрывается, от земли и летит над дорогой, над Уралом с коляской, над нашим двором. И я точно знаю, что где-то там – мама, она стоит у окна, ждёт меня со школы домой.

19пикирование, пике – от французского «колоть»
20Юрий Васильевич Катин-Ярцев, Москва (1921-1994), актёр, театральный педагог
21Крутой, почти вертикальный склон горы Эверест, высота 13 метров, гребень из снега и льда, окружённый отвесными скалами. Назван в честь новозеландского исследователя и альпиниста Эдмунда Хиллари, который совершил своё первое восхождение на юго-восточный гребень горы 29 мая 1953 г
22Большая Никитская улица (в 1920–1993 годах – улица Герцена)
23велосипед-шоссейник времён СССР
24(7 апреля 1932 года, Новая Усмань – 17 апреля 2014 года, Воронеж)
25приспособления для крепления ног велосипедиста к педалям
Рейтинг@Mail.ru