bannerbannerbanner
полная версияЛесные сказки

Иоланта Ариковна Сержантова
Лесные сказки

Полная версия

– Да, это ты ревнуешь просто. Дело известное.

– Может, и так…

– Не цепляйся. Тебе с ним не жить.

– Это верно. О, слышь, я когда на огород ехал, встретил нашего старосту. Помнишь его?

– Пашку-то? Помню. Как он?

– Да вот, гляжу я, через проход старичок сидит. Седой весь, съёженный даже. Тихо так спросил: «Пашка, ты?» Ну, так и оказалось. Он удивился сильно:

– Как же ты меня узнал?!.

– Да, вот,– так!

Разговорились. Живёт один, за городом. То собак заводит, то коз. Зимой тяжело, на участке света нет, так он у печки читает. Не хочет в город. Говорит, одиночество сильно там по нервам бьёт. За городом, вроде есть чем оправдаться, что один, а так… Пока говорили, в Паше стали проступать черты свежего, даже юного мужчины… вместе со сквозняком из приоткрытой калитки в прошлое. Облик стал меняться буквально на глазах. Очень скоро передо мной был уже не одинокий старик, не бледная копия самого себя, а крепкий мужчина с перепачканными мелом волосами. С морщинами на лице, которые появляются у тех, кто часто улыбается солнцу. А вовсе не от старости, нет.

Только вот, как на перрон вышел, оглянулся на меня, беспомощно так, растерянно и опять стал тухнуть. Жалко его.

– Гм. Жалко. А какой парень видный был. Все девчата его было. Выбирай любую.

– Долго выбирал, видно.

– Не шути так.

– Да и не шучу я вовсе. Помнишь, Галку Шапошникову? Какая была девушка! По сию пору помню, как она пахла! Дюшесом и ванилью, как булочка, как вкусный завтрак ранним летним утром… или осенней порой… или на берегу океана, где бриз пересчитывает салфетки на столе, поправляет причёску и заботливо отряхивает юбку от песка…

– Ну и?

– Ну и прозевал Пашка галкину любовь. А уж она так его…

– Мда. Дела…

– Ладно. Пошёл я домой. Ты приходи завтра в гараж после работы. Посидим.

– Спасибо, приду…

Человек воспринимает долгую зиму , как временное недоразумение… Быстро устаёт от жары короткого лета. В начале жизни считает её бесконечной, а прожив половину, понимает как она коротка и никчемна. Гараж внезапно оказывается запертым надолго, а через какое-то время из его распахнутых ворот доносятся звуки некой ритмичной белиберды, в такт которой приплясывают молодые пацаны в спецовках и пьют всякую гадость… Молча, с пустыми глазами. Каждый – сам по себе, а не подле вкусно пахнущей бочки с засоленными на зиму помидорами. По рецепту ненавистной тёщи.

Сердце…

Представь, что сидишь на берегу… И ветер с моря доносит до тебя солёные кусочки воды… А N в кабинке… И ты следишь за нею издали, и вот уже скоро она покажет свой лик… тебе и солнышку, которое ещё не вполне проснулось и нежится за горкой сливок из облаков…

Ну, разве не прелесть? Знать, что тебя любят и ждать проявлений этой любви…

Колоритный фактурный папа-армянин говорит своей младшей дочери о том, что камень на берегу моря похож на сердце. «Что?»– Спрашивает девочка и наивно таращит на него свои сумеречные бездонные очи.

Папа, голосом мягче карамели, повторяет свои слова. «Не понимаю»,– вздыхает малышка.

В беседу вмешиваюсь я и произношу то же самое. О том, что этот камень похож на сердце. Девочка радостно соглашается, часто кивает головкой и её кудряшки мелко дрожат, как листья берёзы на сквозняке осени.

Вся семья оборачивается и с удивлением смотрит на меня. Я – белобрысая и голубоглазая, говорю по-русски. Папа – на армянском, так же, как и вся семья.

И да, я не знаю армянского языка, но знаю, как рассказать ребёнку о том, каким может быть сердце.

Юным

Юным проще реагировать на попытки окружающих сблизиться. У них нет ещё грустного опыта предательств. Они распахнуты, они идут навстречу, разверзнув души, в поисках подходящих по размеру, созвучных хрупких хрустальных граней. Но, в силу неопытности, им многое подходит. Кажется, что так.

Рыхлая поверхность сердец, в которой тонет всё сладкое, скользкое, привлекательное внешне и горькое на поверку… У них нет скул, сквозь которые проступают желваки сдержанного гнева, нет солончаков высохших слёз. Ничего нет. Всё забыто в прошлых жизнях.

И,– слава Богу, что так. Иначе, сидели бы они в своих скорлупках и не высовывались.

Только необходимо, чтобы рядом с их красиво растрескавшейся скорлупой был некто, весёлый и стройный. Который подтолкнёт из глубины к поверхности воды,в тот момент, когда жажда вдоха опалит сознание впервые. Который подаст руку в тот самый миг, когда уж, кажется, не на что опереться ступне в красивом и глупом ботинке. И станет рядом в бою, когда иным уже нет до тебя никакого дела. А чуть позже– выбьет из рук сигарету. И даст оплеуху, чтобы до звона в ушах.

Да запомнится он, и как звон колокольный, разбудит души камертон!

гАДости…

Море. Полусогнутый пальчик бухты едва движим в дремоте неразличимого глазу прибоя. Трудно не поддаться соблазну кормления чаек и рыб поутру. Чайки пугливы. Левым плечом вперёд, перебежками, прокрадываются поближе. Выясняют, насколько съедобно то, что им предложено, а после запрокидывают голову и хрипят, полоща горло кусочком неба, подзывают наследников, одновременно отгоняя челядь и соплеменников.

Рыбы намного смелее птиц. Подходят прямо к рукам. Не спеша вчитываются в меню. Степенно вкушают. Те, что покрупнее, хватают большие куски лаваша. По чину! Мелким достаются крошки. Но никто не в обиде. Разломанная в труху лепёшка парит в толще морской воды, как аппетитное облачко. Рыбы сообщают друг другу о фуршете и прибывают, прибывают, прибывают. В телесных пижамах с красно-синими полосочками, в халатах благородного тёмно-синего цвета, малыши в шортиках, а девочки в коротких юбках плавников, едва прикрывающих основание хвоста. Ещё сонные, зевают, волокут махрушки своих полотенец, оставляя едва различимые следы на дне.

Прибрежная гора, остужая ступни в тазике моря, шевелит толстыми желтоватыми пальцами, ероша водоросли. Рыбы, привыкшие к этому, не выказывают недовольства. Как не сердятся они особо и на рыбаков. Им смешны решимость и намерения этих двуногих, в мокрых штанишках. Рыбы аккуратно проплывают мимо их колен, удочек, приманок и лески. И лишь иногда, зазевавшийся некстати карасик, попадается на крючок.

Приятная семейная пара на берегу моря с маленькой собакой. Та только что сходила по-большому и мужчина, симпатичный, загорелый, его даже вполне можно назвать красавчиком, вытер под хвостом собаки салфеткой и, не задумываясь, повесил вымазанный лоскут на куст.

– Что вы делаете? Уберите за собой немедленно!

– Потом,– говорит этот пропорционально сложенный самец человека и уходит, увлекая за собой очкастую самку и маленькую собаку, которой совершенно всё равно,– убрали за ней или нет. Она сделала своё дело и может идти дальше, задорно помахивая своим хвостом. А что сказать относительно её хозяина? Дрянь человек. Только и всего.

О качестве человека также красноречиво свидетельствует манера его взаимоотношений с дверями. Вагона, лифта, подъезда… Придерживаешь дверь, чтобы она не хлопнула, охая и скрипя сочленениями, полозьями и петлями? Прикрываешь её, а не оставляешь распахнутой всем ветрам? Можешь считать себя человеком! А нет,– становись в ряд с вышеописанным индивидуумом, который будет целый месяц после поездки на море рассказывать, как грязно на российском побережье Чёрного моря! Сколько г…АДости! А то, что он сам, и ему подобные, эту грязь и организовали – промолчит.

Если ёжик сходит в туалет прямо на дорожке к дому, не успеет добежать до укромного местечка, так к обеду – ни следа уже, чисто. Муравьи постараются. А вот человеческое…гуано…никому неинтересно. Даже ему самому. Морщит нос брезгливо, но одним лишь этим и ограничивается.

– Глупо стараться оставить следы на дюнах времени. Они всё равно исчезнут, не успеешь даже отдёрнуть ступню от зыбкой поверхности едва случившегося прошлого. Нужно идти в гору. И вырубать на скале вечности своё имя…

– Что-то вроде "Здесь был Вася?!" Не лучше ли оставить всё, как есть? Без сколов и трещин. Без ущербных надписей. Беречь, как старинный драгоценный сосуд.

А мы-то, мы,– оставляем позади себя вытоптанные газоны и нечищеные дымоходы. Годовые кольца прожитых лет, рыхлые от грязи подлых поступков, делают нас старше, чем мы есть. Страшно представить Маленького Принца пятидесятилетним с бутылкой пива в руке. Трудно предположить, что каждый маленький – Принц. До первого плевка мимо сосуда, предназначенного для этой цели. Слишком скоро случается он…

Поганая история

…кто знает, кто и каким приходит в этот мир

На столе чашка простывшего кофе и тарелка с кусочком пьяной от мадеры утки. Утичища некогда явно страдала ожирением, но была благополучно избавлена от страданий, сопутствующих сему пороку. За окном – морозный июньский день…

В доме рядом с печкой лежит собака. Такая… старенькая. Несмотря на то, что её миска никогда не бывает пуста, худеет день ото дня. «Не в коня корм», что называется. С течением времени оказывается, что всё, о чём твердят поговорки – правда. И это откровенно пугает.

– Эй, собака! Соба-ака! Ты спишь? Иди сюда, возьми кусочек.

Собака продолжает лежать. Она почти никого не слышит, практически ничего не видит. Когда ей что-то говорят, пытается прочесть по губам. Даже если обращаются вовсе не к ней… Большую часть дня собака спит. Во сне она может всё то, чего , увы, уже не в состоянии совершить наяву. Весело скачет вокруг хозяйки, лает, как щенок, хотя, за всю свою долгую собачью жизнь она делала это от силы раз семь. Раз в два года. Ей казалось неинтеллигентным скандалить попусту. К тому же, положа руку на сердце, собаке не совсем нравился звук собственного голоса. Не то, чтобы он был визглив или неприятен, отнюдь. Ну – не нравился, и всё тут.

Независимо друг от друга, с тарелки на пол, в собачью миску перекочёвывают два куска домашней дичи. Люди никак не могут привыкнуть к той мысли, что собака настолько стара, что никакими разносолами не вернуть былой подвижности и искры лукавства в её глазах.

 

Усталое терпеливое внимание, надежда расплатиться за заботу о ней. До последнего мгновения. И безграничная любовь… любовь… любовь…

Ей и раньше не было дела до своих надобностей. А теперь уж и подавно. Самое главное -чего желает хозяйка. Игнорируя вкусные куски у себя по носом, спит так глубоко, что кажется будто она уже на том многоцветном прозрачном мосту меж бытием и его противоположностью. Но моментально вздрагивает от любого громкого стука, вибрации досок пола. Каждый окрик воспринимает обращением к ней. С трудом открывает глаза. Тяжело поднимается, медленно разгибая поражённые артритом ноги и вопросительно смотрит на хозяев: «Что случилось? Нужна помощь? Куда идти?! Пока я ещё в состоянии…»

– Ба-ба! Ба!

– Ну, чего тебе? Смотри, опять собаку разбудил. Что ж тебе неймётся. Хватит мучить старушку. Мало она от тебя натерпелась?..

– Бабуль, да, ладно тебе. Я больше не буду. Можно я погуляю?

– Вот ещё, не вздумай.

– Ну, бабуль! Бабусечка-красотусечка, ну, пожалуйста!

– И не упрашивай, непоседа. Сиди, вон. Простудишься, чего доброго. Или, вон – как мама.

– А что мама? Она тоже гуляла?

– Тоже.– бабушка сморщила гузкой губы и недовольно покосилась на маму, которая делала вид, что происходящее не имеет к ней никакого отношения и продолжала суетится подле кухонного стола.

– Мама, а что ты готовишь?

– Тесто замешиваю.

– Будешь пирожки печь!?

– Пирожки.

– А с чем?

– С грибами.

– Фу. Я не люблю с грибами!

– Так и я не люблю…

***

В некотором царстве – государстве, немного дней и много минут назад, жили-были совершенно бледные поганки. Хозяйство своё вели, подобно норманнам, тихо. Жили замкнуто, как гномусы, в укромных пещерах. Месили тесто мицелия, влюблялись, растили детишек, ухаживали за стариками. Друг с другом были почтительны. Мужья своих жён баловали, те их величали по имени-отчеству, да на «Вы».

Детки у поганцев были смирные, тихие. Все, как один стрижены «под горшок», с ровными пухлыми щёчками, без намёка на румянец. Тихо играли рядышком, вповалку укладывались спать, там, где их настигала усталость. Родителей стеснялись и любили. Старших почитали, но считали ровней. Ибо тем было можно ровно столько же, сколь и им самим.

И всё бы у бледного народа было ладно, если бы время от времени, под напором проливных дождей, их пещеры не заливало водой. Сама по себе влага проблемой не была. Тесто грибницы впитывало её, как губка для мытья посуды, практически без остатка. Но то, что проникало с её потоками… Споры споров, слёзы недоразумений, рыдания авантюризма и всхлипывания беспечности. Всё, что проникало с дождями, вносило в размеренную жизнь поганцев долю смятения. Неопасное для зрелых и умудрённых опытом, оно смущало юных. Побуждало совершать поступки необдуманные, свойственные незрелому пытливому уму.

И вот однажды, после очередного дождя, обильно смочившего землю, на её поверхности появились некие оспины. Немного погодя, кто-то изнутри ощупал кожу почвы ловкими пальцами. Слегка потёр её и на мир вокруг глянули янтарными глазами шляпки поганок. Глянули и…

– Вы куда, безобразники?!

– Бабушка! Мы гулять хотим! Отпусти!

– Не пущу, негодники!

– Ну, нам же ж интересно!

– Интересно им. А вы знаете, что без зонтов наверх нам нельзя?

– Знаем!

– А вы понимаете, что, если потеряете свои зонты, то уже никогда не сможете вернуться домой!? Никогда не встретитесь с братьями, не обнимете маму с папой, ну и меня заодно.

– Нет… Мы не знали. Но нам очень хочется посмотреть на мир, который там, наверху!

– Эх, мои вы дорогие. Что с вами делать. Раз уж вас не остановить, старайтесь не привлекать к себе внимания. И запомните, что наверху вам можно быть совсем недолго. Всего лишь три дня. Если вы не потеряете свои зонты, если они переживут свои три цвета и не будут испорчены, вы вернётесь домой.

– А что это за цвета, о которых ты говоришь, бабуля?

– Вот, баламуты. Простых вещей не знаете, а собрались покорять землю! Так слушайте внимательно. В первый день зонт будет цвета топлёного молока, которое горчит, как вы врёте, если не желаете его пить перед сном. Во второй день зонтик будет цвета молочного шоколада. А в третий… Впрочем, если вы вытерпите и простоите на одном месте два дня, да не натворите бед, сами увидите, каким будет зонтик на третий день! Всё ясно вам, детки мои милые?

– Ясно, бабушка!

–Ну, тогда в путь. И запомните хорошенько,– ни в коем случае не сходить с места. Вышли и стойте там, где стоите. Да, и глаза сразу не открывайте, а то, неровён час ослепнете. Светло там. Ох и светло…

Понемножку, потихоньку, сантиметр за миллиметром, продвигали смелые поганчата свои зонтики наверх, пока не смогли полностью раскрыть их. Осторожно, как учила бабушка, сперва через реснички, поглядели по сторонам. Налево, направо, перед собой, вверх. И там, наверху, они впервые увидели небо.

Голубая шляпка небосвода оказалась столь головокружительной и так манила осмотреть её всю, что сделать это полузакрытыми глазами было просто невозможно. И, позабыв об осторожности, бледные от возбуждения более обыкновенного, поганчики распахнули свои глаза настолько широко, насколько это вышло. Первый раз в жизни. Впрочем, многое из того, что они делали в этот день было впервые.

Конечно, они почти сразу позабыли о напутствии бабушки не сходить с места, но вряд ли смогли бы сделать это, даже если бы захотели. Первый день, День цвета Топлёного молока они простояли не шелохнувшись. Впитывая аромат голубого неба каждой клеточкой своего тела. Глубина синевы была столь всеобъемлющей, что, казалось, оступись немного, покачнёшься и улетишь ввысь, вверх и утонешь там безвозвратно.

Перевести дух они смогли лишь тогда, когда заметили черного жука, торопившегося вдогонку закату. Тот успел добежать до своего домика меж корней невысокой травы незадолго то того, как вокруг сделалось темно и прохладно. Поганчики осмелели и собирались уже было побродить, рассчитывая, что сумерки уберегут их от любопытных глаз. Как вдруг тропинку, подле которой они обосновались поутру, лизнуло лучом света. Один раз, другой… Затем послышались шаги шести ног.

По тропинке шёл человек, слева от него, прихрамывая, брела собака.

– О, грибочки! Смотри, какие симпатичные!

Собака нагнулась, чтобы понюхать, споткнулась и едва не поломала шляпку одной из поганок.

Рейтинг@Mail.ru