полная версия

Иоланта Ариковна Сержантова
СВОй

Полная версия

Перед лицом нового дня

Течение дня от зари до вечерней зорьки – не токмо сама бытность жизни, но неизменное напоминание об её устройстве. Та непрочная, местами в заломах от частого употребления, мутная, впрочем прозрачная покуда бумажка, по которой срисовывают каждый следующий день, каждую новую участь.

Бывает, конечно, дрогнет рука с зажатым в ней карандашом, а то и отвлечёт кто, отчего день или судьба складываются не так, как извеку, не так как обыкновенно случается у всех. Ну, так что ж… Отступления – то не отступничество, но вспомоществование на пути людском, опора для понимания в себе лучшего, для надежд на него, для уразумения любви, как высшей точки бескорысти, как зенита, бесконечного полдня, после которого всё и все округ будут непременно лучше прежнего, прежних…

– А ничего, что исстари, со времён Платона, на потомках тавро увядания и сути, и нравов?

– Так то из-за отвоёванной от ума ревности, ибо для тех всё ещё впереди, а у порицающих почти вся жизнь в прошлом, да подчас такова, о которой не помянет николи⁵⁸ и никто.

Лепестки бутона нового дня заявляются в сиянии лучей, высвобождаясь из тугих пелён горизонта, как листва по весне из почек, являя свет, возрождают его, обыкновенного, в необыкновенном, во всякую любую минуту да в ином обличье. И проживая собственную жизнь за один только оборот земли округ себя самой, в виду светила, плача и с улыбкой на устах, держат себя, как разнаряженное дитя перед роднёй на свои именины.

Устраивая удобнее голову на подушке заката, день подставляет густые пока кудри зелени пауку, дабы сделал всё, как надо, по обыкновению, и чтобы сетка паутины на волосах не позволила причёске растрепаться во сне. Негоже являться неприбранным перед лицом нового дня.

Вообще же, проживать жизнь не растрачиваясь на переживания об ней… То ещё искусство. Дано всем, не каждому даётся.

Летучая мышь

Летучая мышь вылетает навстречу каждому вечеру. Как скорый, составленный из одних только мягких, будто облитых эмалью вагонов и нелепого, облупившегося в дороге, почти что чужого, единственного почтового с зарешеченными окошками.       Под аккомпанемент небрежно вальяжного, многообещающего шуршания и краткого, сдержанного, но хорошо слышного в тишине вздоха, летучая мышь прибывает к перрону сумерек по рельсам ветвей, на виду у филина⁵⁹, будто по лезвию ножа. И скрипит она, будто колёсами, понижая тон, снисходя к нашей ущербности и неумению понять, оценить прелести ея истинного гласа.

Летучая мышь деликатно не замечает ночных бабочек у нас над головой, что клубятся будто туманом над водой, как чувства, впечатления, которые восходят к высокому потолку неба и превращаются там в звёзды.

Чиркая по шершавому небосводу кресалом⁶⁰ воздушных камней⁶¹, ночь вызывает созвездия на разговор, но те молчат издали, сообщая о себе лишь мерцанием, похожим на размеренное дыхание.

И не остаётся ночи больше ничего, как вновь обратиться к луне. Она ближе, близко, всегда рядом, даже когда не видна.

Из веку в век, луна примеряет к себе плащ летучей мыши, пытается натянуть на полные свои бока. Кожаный наряд ей до обидного мал, но очертание полунощницы⁶², выбитое на серебряном пятаке луны, – тот самый образ летней ночи, понятный без слов.

…Летучая мышь вылетает навстречу каждый вечер или каждому вечеру?

Да полно, есть ли ей до нас дело, не вплетаем ли мы в кружение вокруг себя мира и её полёт?

Некто или никто

Некто принимает жизнь за чистую монету…

Некто или никто?

Автор

Некто принимает жизнь за чистую монету, иной ждёт от неё подвоха, кто-то ищет в оной недосказанность, делает вид, что понял об ней больше других и важничает из-за того, хотя остаётся не менее прочих несчастным. А бывает который то ли прост, то ли напротив, да вовсе не задумывается о жизни, принимает её такой, какова она есть.

Однако ж, справедливости ради, только тот, кто с первого мгновения своего появления на свет рад тому, и приняв сей драгоценный подарок, любуется им, носит во все случаи в себе, лелеет то счастие, тот действительно жив…

– Чему вы улыбаетесь? Чего тут смешного? Что вас так развеселило?!

– Да так… Вспомнил кое-что, вам неинтересно.

– Куда уж нам!

– Вы не обижайтесь, но всякий раз, когда я рассказываю, в чём дело, вы или гримасничаете недовольно, либо гневаетесь, кстати намекая на моё душевное нездоровье…

– И всё же…

– Так и быть, хотя мне и ведом исход, извольте. На днях сидел я в парке на скамье подле подпирающих небеса кипарисов, наслаждался прохладой в такт биению воды фонтана неподалёку. Заодно следил за кружением в вышине ястребом, рассматривая, сколь хватало взгляда, его розовое в лучах закатного солнца оперение, как вдруг почувствовал, что меня трогают за плечо. Шагов перед тем мне не было слышно или не заметил их от рассеянности и неги, поэтому не сразу обратил внимание на прикосновение. Когда же оно повторилось, я-таки обернулся. На спинке скамьи сидела стрекоза. Не ожидая увидать насекомое, я поинтересовался, как если бы передо мной был человек: «Вам что-нибудь нужно?» И представьте: стрекоза кивнула и утёрла лапой рот, как это делают уставшие с дороги путники, у которых пересохло во рту. Я пригляделся внимательнее, даже осторожно приблизил к ней своё лицо, а та вновь повторила то же самое вольное телодвижение. Заглянув в фонтан, я увидал там погибших сотоварищей стрекозы и постиг, каковой участи та желала избежать, прибегнув к моей помощи.

– И что же?

– Ничего! Зачерпнул воды ладонью и напоил бедняжку. Она ещё после так учтиво приклонила предо мною правое крыло! Показалось, что это плащ, или что-то подобное… Бесподобно! Я был тронут весьма.

– Тебе что б не делать, лишь бы ничего не делать.

– Давно ли мы запанибрата?! И да… Вот именно об этом я и говорю. Вы меня не понимаете. Я отчасти привык, несколько разочарован. Впрочем, у каждого свой интерес в жизни. И пусть бы был именно он, а не одна лишь корысть.

– И в чём же она? Богатство?!

– У всех она одна-единственная, мой милый. Выжить. Вы-жить. И больше нечего.

– Так это ж невозможно!

– А это уже другой разговор.

Кашка

Кашка⁶³ цветёт на завтрак рассвету. Но успеет ли, осень почти.

Притулились ко пню грибочки, жмутся теснее, не жалея смятых полей белых летних шляп, терпят сор, что ветер сметает с пня, и мошек возню, и интриги паука, что плетёт их зримо и расторопно.

Поляна в перьях крапивы и оборках чертополоха плюётся кузнечиками, как вишнёвыми косточками. Муравьи бегают щекотно промеж травы, как в волосах заросших затылков пригорков.

Дразнят худосочных зябликов справные дрозды, те зябнут ночами, но помыслить не могут поменять прямых билетов к югу на ближнее к нынче число. Не торопятся оне, больше взыскуют обратных, на весну, хлопочут об них, да чтобы непременно в первых числах апреля назад, никак не позже. Ибо у них уж всё договорено: и сватовство на май, и марьяж, и детишки.

Вишня роняет листья под шумок ветра. Хотя нет, коли приглядеться, приноровиться к ней, составляет вишня пары промеж листочков и тех бабочек, которым не хватило кавалера для танцев.

Оно можно было бы и погодить, но коль скоро пропадёт у бабочек охота плясать, куда, в таком разе, бежать оставшемуся числу кавалеров? Кроме как пасть наземь в ожидании снега – больше некуда. Пускай уж попляшут напоследок. От них не убудет, напротив – будет чему улыбнуться под рукоплескание дождей.

В оплату за возможность побыть подле дня, поглядеть хотя одним глазком на нехитрое кружение бабочек с листвой, луна разломила зубилом земной тени серебряную монетку надвое. Пусть, ей хватит того до самой ночи, а там уж – дома, всё своё.

– Кашка цветёт на завтрак рассвету…

– Поспеет ли? Осень почти.

– А чего ж не поспеть. Почитай до грязника-листобоя⁶⁴ цветёт.

– До свадебника-октября?

– Ну, да.

– Это славно!

– О, тож…

Если бы…

Щеки сумерек дня покрыты россыпью веснушек ночных цветов, бабочек, шелестом крыл летучих мышей, картонным шебуршанием во сне шмелей, топотом и одышкой ежа, одного на всю округу и, – чего уж не ожидается вовсе, – внятным чавканьем улиток, этих нежных, трогательных созданий с крепкими челюстями и независимым нравом. Знают оне цену времени, не спешат проследовать из пункта в пункт, но шествуют! – со вниманием к деталям, с удовольствием, подробно, невзирая на досаду прочих, что, в соответствии с привычкой, единственно из-за неумения также вот к жизни, как они.

Ланиты прошлого усеяны воспоминаниями, словно теми же веснушками. И жёлто-коричневыми, и разноцветными, как конфетти с нового года. Метёшь, бывало, пол, да замечаешь где под ножкой стола такую маленькую, круглую бумажку. Ну и поднимешь её, отложишь в сторонку, а как будет чисто, вернёшь на место, под стол. Ибо вспомнится улыбка сына, именно с ним украшали некогда покои, и хотя больше для него, нежели для себя, как справедливо рассудил он однажды: «Ты делаешь мне в удовольствие, а радуешься, пожалуй, сильнее.»

Ну и прав был. Любое при нём веселие во сто крат приятнее. Сколь ни было б ему от роду, а всё – будто под сердцем дитя.

И никуда не деться от повсегдашнего затаённого страха потерять это сокровище, вкупе с пожеланиями ему всяческого счастия.

Однажды сына едва не украли в автобусе. Никто не предложил усадить малыша и он стоял у кабины водителя, на виду у всех, одну остановку, вторую, пятую, пока женщина, что шла к выходу, ухватив его за руку, не повела по ступеням… Спокойно, не оборачиваясь ни на кого, будто своего. Ребёнок был тотчас отобран и поставлен на прежнее место, незаметно для него самого, дабы не напугать. Несостоявшаяся похитительница осталась стоять на манер соляного столпа, прибитая к пыльной обочине гневным, испепеляющим материнским взглядом. И всё это также – без воплей «Караул! Украли!», молча, чтобы не испугать почти похищенного.

Страшно делается от таких воспоминаний, хотя и канули они давно, смешались со слякотью выпитого до гущи кофе, укрылись мокрой листвой спитого чаю, да только в отличие от оных об них ни за что не позабыть. Потому, как пугает собой неслучившееся непрестанно: чтобы было, если бы… И лучше не думать про то, не терзать сердце понапрасну, да всё не можется и неможется от того всякий раз.

Она-с…

Прошли турниры теннис-лаун⁶⁵ шмелей, пришёл черёд мух с их небрежно-ленивой игрой в лаун-теннис.

Напрасные теперь пчелиные соты, из тех, которые останутся пусты, кажутся хрустальными. Обтёртые мохнатыми боками трудящих мух, как бархотками, они вызывают умиление и досаду.

Приятно, всё же, ежели не только в собственном подполе хранится на зиму запас, но и у соседей, кем бы они ни были, тоже. И те, которым претит проспать Рождество, будут с восторгом внимать звёздам, перемигиваясь с ними, вместо того, чтобы пытаться унять голодную в себе дрожь и мечтать о скором наступлении весны.

Бабочка кофейно-коричная с молочной пенкой полос⁶⁶⁶⁷, едва некто повременил с созерцанием, и порешил обустроить приютившую его на время часть земли – тут как тут.

Зачёс травы после первой холодной ночи глядится, как чуб после бани, рядок к рядку. И славно щуриться на вымытый до скрипу лужок, да жаль, что не скоро следующий-то банный вечер. Скоро уж прихватит траву морозом, вовсе пригнёт насильно к земле, но в напрасной надежде, что минет её та участь, всё одно – тянется она к солнцу, ершится, едва выкатится жёлто-оранжевый шар из-за ширмы леса.

И тут уж льстит, ластится к светилу паук. Натянув струны паутины поперёк грифа тропинки, молит он утро, дабы сыграло нечто приятное сердцу и слуху смычком солнечного луча.

Мошки словно дожидались по всю жизнь только того, враз врассып от восторга на стороны брызгами. Недосуг им покуда жалить да покусывать, благодушны спросонок, прохладны, веселы. Нет им дела до чужих прелестей, торопятся насытиться собственными.

… Скоро, однако прошли турниры теннис-лаун шмелей, пришёл черёд мух с их небрежно-ленивой игрой в лаун-теннис.

– Осень, поди?

– Она-с…

С добром…

– Прими у меня тарелку, подай сюда ту, что стоит перед твоей дочерью.

– Зачем, тётя? У нас у всех всё одно и тоже!

– Ну, раз так, чего тебе волноваться. Подавай.

Толь отголоски долгой лагерной жизни, а то и наветы соседей, сетование на алчность родни вкупе с намёками на желание извести и заполучить квартиру в безраздельное владение, сделали своё чёрное дело, но переезд с Дальнего Востока на материк давно уж не казался верным делом или синекурой⁶⁸. Хотя, по началу, скрасить старость одинокой родственницы представлялось верным, удобным для всех и правильным решением.

Негоже это, при многочисленном некогда семействе стареть в одиночку. Так ведь? Знамо, что так.

Как быть, коли человек в другом видит одни лишь телесные формы, а не души очертания? Да не по злобе, не с рождения, а по навязанной со стороны привычке страшиться всего и всяк. Чем исправить сей вывих? И, не противясь условностям естества, принять другого таким, в каковом обличье ему предстоит провести земное своё существование. Да не перечить в том ни ему, ни его участи. Душе-то, поди, несладко иной раз и самой в пределах назначенного свыше. Она, быть может, видит себя прелестницей, а на деле, – тяжела и груба, неповоротлива. Не притягивает к себе восхищённые взоры воздыхателей и негодующие, завистливые, недругов. И мысли её куда как более легче и воздушнее, нежели телеса, обременённые корпуленцией⁶⁹, либо иссушённые, измождённые бременем бытности.

Роняет лето лепестки, как самоцветные каменья. От бутонов отцветшего чертополоха остаются короны, оправа, пустота. Ровно, как у всех в жизни.

Редеют семьи, за круглым столом всё больше свободного места. Некого задеть локтем, когда тянешься вилкой до тарелки, что в центре, за графином, да и давно пылится тот за ненадобностью в буфете.

Свободно и коленям, и не дотронется никто в шутку до туфли ногой, спустившись пониже со стула напротив. Некому сделать этого. От иных остались хотя карточки,– чистые или с надписью на обороте, будто только из ателье или будто вымоченные в чае, а от прочих нет и того.

Осень побросала сосновые иглы, будто палочки для еды, прямо там, где успела отведать от лета, на дорогу. Редкие камни обжигают босые ступни и колются сосны, подбрасывая под ноги шишки.

Выцвели до ломкости кроны дерев, добела – вывески торговых рядов. Оплавленная полдневным жаром саранча смешалась почти с дорожною пылью.

Так исчезаем и мы, сливаясь с Вечностью, оставляя после себя надежды и страхи, что долго ещё живут, дают о себе знать в других, другими, по-другому, но всё одно – совершенно похоже, как в нас, памятью. Добро бы только с добром…

Поначалу и потом

Натянувший поводья рассвет мешал дню следовать дальше.

– Нешто уже сентябрь?.. – бормотал он, разглядывая присмиревшую будто зелень, с проседью холодной росы, с истончившимися завитками пересушенных солнцем листов.

Сколь ни долгожданно лето, а истомилась публика от зноя. Ворочаются граждане на сбившихся в комья перинах, чудятся им в постели перья с крошками, терзают подушку, не улягутся никак, а едва забудутся неспокойным сном, – тут уж им и жарко, и зябко в тот же час.

Поначалу-то осень скромна, приходит в ночи навестить август, посидит с ним на краешке стула, во всякую минуту готовая откланяться, а уж после как тот решится, наконец, уйти, остаётся насовсем. Осень, это она лишь с виду тиха, а сама и летом не брезгает, и с зимой без церемоний. Просит считаться с нею. Да не просит даже, а требует.

Плеснёт в лицо холодным, сошлётся на календарь, прищурится недобро, да как заворчит:

– Ишь, разнежились… Дело надо делать, нам лениться некогда…

Тут уж и кубарем, пылью, сухою листвой попадают дрозды с виноградника, сорвутся у самой земли в полёт, да задумаются о том, что пора бы уж и в путь, загостились.

– Так дома же!

– Ну что – «дома-дома», кому положено, тот и останется, а которому по судьбе, как по службе, тому и лететь.

И принялись птицы собираться, кто наскоро, кто не спеша, а кто был давно уже готов.

Оседлые-то вроде и рады. что им не до таких забот, да зато у них прочие, – прокормиться, утеплить жильё или определиться с оным, ну и приглядеться хорошенько, – прибиться к кому. Кто не даст пропасть, а от которого добра не жди. А в холодную-то пору, не дождавшись добра, весны ни за что не увидать.

С силой вонзивши шпоры в бока сумерек, ночь роняла один репеёк⁷⁰ за другим. Судя по числу звёзд в небе, она теряла их с завидным постоянством, но не роптала отчего-то. Ни на себя саму, ни на кого-либо ещё…