bannerbannerbanner
полная версияТаинство любви

Иоланта Ариковна Сержантова
Таинство любви

Полная версия

Раз в году

Вишня хлопала ресничками тычинок, кокетничая перед шмелями, что и так, сами, без побуждения или явного, запросто выказанного желания нравиться, деликатно хлопотали подле ея кружевных зонтиков29, собранных в букеты.

Шмели обходились с вИшневыми цветами нежно, щепетильно. Подбираясь к сути, не касались зазря измятых тугим пеленанием почек и ветром лепестков, а коли и приходилось взбираться по ним, то не требовали для себя ничего, никаких поблажек, кроме прощения:

– Прошу снизойти к моей неловкости. – со всех сторон предупредительно басили шмели, и лишь обождав, покуда ветка кивнёт в ответ, осмеливались продолжить свои занятия.

Вообще же, каждое из деревьев теперь было похоже на облако, что спустившись, как можно ниже, роняло на землю лепестки, как снежные хлопья и кипело при этом, ровно пенка на вишнёвом варенье.

Словно возмутившись подлогу, небо напустило на себя суровости, и со всею возможной укоризной принялось месить подошедшее кстати тесто туч. Неудивительно, что следом дал о себе знать и дождь. Он то приходил, то, сдерживаемый ветром, отступал назад, из-за чего поверхность пруда то вздрагивала и покрывалась гусиною кожей в ответ дождю, то успокаивалась.

Сонная с зимы лягушка подвернулась некстати под безразличное ко всему колесо телеги, и сделалась похожа на засушенный, примятый промеж страниц книги листок.

Летучая мышь, не дожидаясь сумерек, состригала небо с очертаний леса, и казалась точь в точь такой, каковыми их изображают умельцы, вырезывая на берёзовых косых спилах: с ладным коротким телом и кожаном плаще нараспашку.

Вишня кокетничала перед шмелями.... Ну, так и что ж! Ей можно. Раз-то всего в году…

Мяч

Стеклянный шарик луны, запутавшийся в кроне дуба, напомнил мне новый, пахнущий кожей, словно крепкими духами, мяч. Видно, наряжалась округа к Рождеству, сколь умела, – без меры щедро, да после как упрятывала украшения в сундуки до следующего раза, про луну-то и позабыла. А, может, пожалела снимать. Мол, пускай её висит, радует, ежели кому удовольствие от того. Бо30 не каждый на небо взглядывает, и не каждый день. Промеж своих дел, будто куры в сору, скребут до земли, как до сути, а она всё не отыщется, спрятавшаяся на самом виду.

Ну, касаемо меры, оно и понятно, – у всякого она свойская. Тут другое. Кому не нарадоваться на пустяк, а иному и чудеса не глянутся, враз делается скуШно до брезгливости. Подавай им новое! Пресыщенные с малолетства, не впечатлились, видите ли, оне. Либо напротив, – так мало было дано им или позволено, что теперь не могут насытиться никак.

Если что, это так, запросто, не в обиду назидания, а навроде как про куст, что растёт за окошком. И хотя знаком с незаметного прутика, с ползунков почки почти, но как бы сам по себе. Затопчут – досадно, нет, так поглядим, что выйдет из того. Со стороны. С обочины, с горки, кой повыше, подальше от неудобств прочих.

Отчего то бывает, – неведомо. Стократ ведОмые уготованной долей, про которую редко когда умеем догадаться, хотя загадываем не раз и не два, мы беспомощны, пронзены жалом бессилия лишённой жалости судьбы к картонному листу вселенской участи быть позабытыми вскоре, как напитается земля последней по нас слезой.

Кстати же, я помню запах своего первого кожаного мяча. Он улыбался застенчиво, несмотря на известную долю всех мячей, и растянув упругие щёки, скалился в ответ моему восторгу белоснежными молочными зубами шнуровки. Каюсь, я украдкой целовала его и, покуда ещё тот ни разу не был бит, укладывала с собой спать. Но и после, как могла, утоляла его боль, держала подле, наслаждаясь, тем не менее звоном подачи, лёгкостью, безудержностью его полёта.

Что с того, что с той поры прошло более полвека? Неужто я теперь думаю про него хуже прежнего. Разве не поминаю его добром в памяти?

– Мяч?!

– Всё равно, что мяч.

– Так ты ж… девчонка!

– Ха! Мало ли что вплетаем мы в косички жизни, не одни ж банты, бывает, случается там и нечто более существенное.

– Ну-ну…

…Небо не сводило влюблённых голубых глаз с луны, потому как в жизни каждого – свои конфеты и мячи. Всё – своё, но ничего, собственно, в самом деле своего-то и нет.

Лунное

Светильник луны, включенный солнцем на всю мощь, сиял радостно и бесстыдно, освещая то, что ночь обыкновенно намеревается утаить. Взбираясь повыше на небосвод по лестнице редких облаков, луна задевала деревья, так что чудилось, будто бы крона леса тает из-за близкого, досягаемого её жара, и именно от того приобретает привычные взору плавные очертания облизанного волнами морского берега.

По мере того, как круг луны поднимался под потолок небосвода, задевая стволы, он плавил их, смешивая с лунной пылью, и хотя после те оказывались совершенно невредимыми, с ними всё же происходило нечто. Казалось им лестно касаться луны, проходить сквозь горнило её великолепия, и предстать после не в прежнем своём виде, но обновлёнными, совершенными, с лёгким серебрением, что делалось заметно много позже или раньше днём.

Днём же раньше луна была совсем иной. Под тёмны, гневны очи сумерек она предстала почти прозрачной, отчего сливалась с небом и её непросто было разглядеть.

Неотвязное ощущение неловкости витало в воздухе. Луна явно старалась остаться незаметной и незамеченной, словно стеснялась или боялась чего. По этой или иной причине она сутулилась, вжимая голову в плечи неба, однако неизменно скатывалась по его круглому своду, ранясь о непокорных, вышедших из-под повиновения от того, переросших абрис леса.

Кто именно, поимённо задевал луну, было не разглядеть. В целом, она оказывалась вполне цела и столь искренна в своём сиянии, что все явные и надуманные несовершенства казались такой безделицей, о которой не стоило говорить.

Вот, помолчим, наверное, и мы…

Что-то из детства…

Ветер наспех пеленает деревья и фонарные столбы в липкие от воды простыни, прыщет дождём в лицо, а мокрый снег,– всё у него наспех, – он уже тут и суетится подле, тает на щеках, принуждая рыдать.

Казалось бы… Следует поторопиться, да бежать без оглядки под сень подъезда, где сухо скрипят половицы, прогибаясь под шагами и подкидывая пыльный песок, где пахнет мышами и кошками, где на каждой двери – жестяной короб почтового ящика, из дыр которого, вместе с содранными второпях уголками газет, выдувает сквозняком некую унылую, печальную музыку, что вот ещё немного, и кажется перейдёт на вой.

Тем же сквозняком, тянет из-за незакрытых дверей простылыми кипячёными простынями, распаренными деревянными бельевыми щипцами, густо посоленной горбушкой и брызжущим от негодованием постным маслом, что зловеще поглядывает из сковороды на желтоватый клубень картофеля. Нарезанный ломтиками, тот истекает белым соком на почти что насквозь истерзанной готовкой деревянной доске, темнеет с лица… Крайний ломтик толще прочих, и останется чуть сыроват внутри, будет хрустеть на зубах. Однако же лучше жареной картошки лакомства нет, иное всё – баловство, супротив картошки. А если её с солёным огурчиком или, что ещё лучше, – с бочковым помидором, который сдаётся и загодя пускает прозрачную слезу рассола от одного лишь взгляда в его сторону…

Так что про подъезд, и про соседей знаемо, кажется, всё. Также, как и собственные норов с укладом лежат на ладони прочих. Известно, кто чем жив, который из-за чего уже нет. В каком году вселился ответственный квартиросъёмщик и чья фамилия наперёд иных выписана на доске у входа. Само собой не утаить и криков, и рыданий, и звона посуды… Со стороны, через стену слышны даже мольбы: «Не надо, мамочка, я больше не буду!» Только не спросит никто после: что, зачем и почему. Обождут, покуда расскажется само.

В детстве, пожалуй, любое хорошо, но из особенного – возвращаться с родителями из гостей. Один из них держит за руку, шаги не путаются в ногах и на хлопчатых коричневых чулках сзади не осело ни единого пятнышка. Ты глазелешь по сторонам без опаски оступиться, и от тепла отцовской руки так уютно и хорошо, даже несмотря на снежный дождь. Ты следишь за тем, как снежинки тонут в неглубоких запрудах неровностей тротуара, как скоро меняются их совершенные строгие черты, и не заметил, как поменялись твои собственные, далёкие от совершенства.

Верно, славно оно шагалось, со вкусом и полным, непростительным … простительным непониманием важности момента.

Отчего же нейдётся туда теперь, коли тянет сердце в тяготы той нарочитой, недетской тоски? Не можется отчего?

Это что-то из детства. Воспоминания о прошлом тревожат настоящее, а ты чувствуешь его, переживаешь вновь и никак не решишь выбрать, что более к месту – улыбнуться по-стариковски мудро или расплакаться горько, навзрыд, как дитя.

Мартышка

Было ещё совсем светло. Перламутровое, нежно-голубое небо пошло всё розовыми пятнами от не свершившегося ещё заката, а со дна горизонта пузырьком воздуха уже поднималась луна.

Внезапно скользнувшая по земле тень, заставила отступить и поднять голову, в поисках того, кто заслонив собою свет, бросился под ноги. Долго вглядываться не пришлось. Невысоко в небе парила речная, озёрная, обыкновенная чайка31.

 

– Что это вы там увидали?

– Мартышку.

– Шутите! Где?!

– Нисколько. Это не то, что вы подумали. Прозвище такое у чайки.

– Глупое прозвище.

– Ну, какое есть.

Речные чайки помельче морских, но всё прочее при них: чуть изогнутый клюв, излом седых крыл и самое главное – откровенная снисходительность к тем, кто внизу, самодовольство и отрешённость.

Казалось, будь её, чайки, воля, она бы так и парила в воздухе, никогда не касаясь земли. Единственно – нежилась бы иногда в штиль на воде или баюкало б её когда несильным волнением.

Задравши голову, затаив дыхание и приобняв ствол берёзы, дабы не упасть, мы следили за тем, как замерла в воздухе речная чайка по прозванию мартышка.

А берёза сама, склонив голову, рассматривала что-то у себя под ногами. Кудри ветвей свисали книзу, касаясь белых её щёк. Судя по всему, ей было видно ручей, что протекал на том самом месте, где раньше струилась песчаная тропинка.

Солнце же, что светило берёзе в спину, мешало рассмотреть годовалый клён, что, думая о чём-то своём, глядел в себя, как в никуда, бормотал нечто вроде «Так-сяк…» да вертел ладошкой листа туда сюда, вслед за тем самым сяковым, которое витает в воздухе, как та мартышка. Всем видна и непостижима, в тот же час.

Букет сирени

…Племянник продал бабушкину картину…

Вода сыплет на дно ведра сухим горохом. Бабушка только что оборвала коричневые листья столетника, наполнила блюдечко под горшком рододендрона, взбила подушку земли подле пальмы, которая не упускает случая прильнуть доверчиво шершавым стволом к мягкой бабушкиной щеке, и теперь будет мыть пол. Она делает это каждый день с утра. Сперва метёт комнаты, обмакивая веник в кипяток, отчего дом наполняется вкусным луговым запахом проса…

– Ба, а из чего делают веники?

– Из сорго32. – не переставая мести отвечает бабушка.

– А пахнет просом! – удивляюсь я. Бабушка выпрямляет спину, чтобы спросить, откуда я знаю, как именно оно пахнет, и на мой ответ, что веником, смеётся:

– Ну, так-то да, они похожи.

Вместо того, чтобы помочь бабушке, копируя деда я лезу в энциклопедию, дабы разыскать сорго и почитать о нём. Листая восьмой том Малой Советской, издания одна тысяча девятьсот тридцатого года, на сто девяносто пятой странице нахожу искомое и зачитываю вслух: «Сорго, дурра, негрское просо… растение, близкое к просу, один из важнейших хлебных и кормовых злаков… Африки и Азии… из семян готовятся лепёшки, каши, супы… В Италии из них долгое время приготовляли макароны…»

– Ха-ха-ха! – надрывно гогочу я, – Каша из веника! Макароны из веника! – и добавляю раскатисто, – Дурра! Дураки!

Бабушка, что не вмешивалась доселе, хотя терпеть не могла, если я смеюсь не по-настоящему, а для вида надсаживая живот, но не снесла молча моего чудачества и обзываться не позволила:

– А ну-ка, сядь в кресло, подними ноги, я тут вымою. – приказала она таким недовольным голосом, что мне вмиг расхотелось ёрничать.

– Ба… Прости… – тут же пришёл в себя я, но заметно рассерженная бабушка не торопилась прощать.

Обиженный, расстроенный собственной выходкой, осторожно, как цапля, переступая через лужицы на полу я вышел в другую комнату, и облокотившись о круглый стол, принялся разглядывать картину, что висела над трюмо напротив окна.

На старинном холсте, в пузатой хрустальной вазе, стоящей на подоконнике, отцветал букет сирени, а полный прекрасных далей день заглядывал в комнату, отодвинув рукой ветра кружевную занавеску и нежно, требовательно сиял. Подобным сиянием во взгляде обыкновенно обмениваются друг с другом влюблённые.

Не знаю, которое послужило причиной, – волнения совести или луч невидимого на полотне, вышедшего за раму солнца, что, отражённое резными гранями цветочной вазы, высветило один из тёмных уголков моей души, но я вдруг заплакал, и, не считаясь с бабушкиным: «У меня веник… я мокрая… тут скользко…», кинулся ей на шею и почти закричал, что все хорошие, а дурак именно я, а она… она так и вовсе – самая лучшая на свете!

Племянник продал бабушкину картину… А я сижу, в очередной раз переживая ужас потери, и в голове крутится, проезжая остановки: «Рододендрон. Рододендрон. Рододендрон.» И ещё, – зачем, за что?! – я был ввергнут в ад конечности? Наверное, чтобы познать прелесть бесконечного бытия. Иначе сего не объяснить.

Жизни причал…

Всякий причал милого сердцу Чёрного моря чудится плотом, что пристал к берегу и выдохнув с облегчением, уселся на мель. Самой собой плот плоту рознь, но тот, всё же, по-большей части, для рек, а по морю ходят яичные скорлупки судов покрупнее.

И вот стоишь, бывало, на причале, как на капитанском мостике, прищуришься для важности и держишь курс в открытое море. Пена волн задирается небом, сбивая их в пену облаков, а прибрежная, той что случится вырваться, кокетливо играет монистом гальки на влажной шее отмели, рвётся на рюши да кружево, томная, бархатная, лёгкая, как обронённая лебёдушкой пушинка.

Дощатая палуба причала под ногой скрипит влажно и важно, морёная понизу, сверху стругана поступью, а сквозь щели её видны сорванные с камней штормом мочала водорослей и мальков, что прячутся от чаек в их тени.

Море бьёт о скалы серебряным языком воды, будто в колокола, доискиваясь того,, понятного всем звука, которого напрасно пытаться расслышать в штиль. Тот хорош для младенцев и болезных, а человеку в силе подавай какую-никакую, да волну. Чтобы со вкусом жизнь, с солью на губах и ветер, что треплет знамя неба и чубы, вплетая в них радугу и горсти брызг.

Коротать жизнь, – это как? Что ль укорочивать её, торопить, не дожидаясь, покуда она исчерпает себя сама? Но также, как не надоедает смотреть безотрывно на череду морских вол, нагоняющих друг друга, не может наскучить и жизнь, хотя, случается, тянет она на дно, в тьму глубин, а то бьёт о камни, доводя до бесчувствия. Как море, что манит нас, пусть бы не были долго на его берегу и как бы не было оно далеко само.

Метель

За окном метель. То ветер играет хлопьями лепестков вишни. Они не растают, подобно снежным вихрям зимы, что исхлестав прежде округу мокрым полотенцем по щекам, падут в бессильных рыданиях, но соберутся в низкие хрупкие сугробы. Непрочные, как разношенная пятка носка из козьей шерсти, сквозь которую проглядывает растрескавшаяся от долгой ходьбы ступня, через них видна выпачканная землёю дорога с задержавшимся в складках её морщин пустым сором, кой куда охотнее согрелся бы напоследок в печи промежду дров.

Дождавшись заветного взмаха белого, вышитого ландышами платочка, покинули свои казармы комары. Как не рядись оне в дам, всё одно – разбойники. Идут строем, нападают, позабыв себя, с одною только надеждой испить вражеской, сделавшейся густой от страха крови. А кто уж там перед ними – старец, девица, либо малое дитя, на то им глядеть недосуг.

Солнце, осердившись невзначай, вышло-таки на порог опочивальни, – выспалось, аль для разогнать комариное воинство, ну и сослепу, из-за испускаемого собой сияния наступило на одуванчики, так что едва не раздавило их.

Утром стояли те нарядные, лепесток лепестку. Растопырив крохотные золотые пальчики с заострёнными коготками, пропускали они локоны утреннего воздуха через пятерню, трогали каждый видимый едва волосок и тихо напевали нечто неуловимое. Сердце, что слышало эту мелодию не впервые, ни разу не перепело её никому, ибо, коль выразишь затаённое – не случится, не сбудется оно.

– Метель за окном?

– То ветер играет хлопьями лепестков вишни.

29цветы вишни собраны в соцветия зонтики
30ибо
31лат. Larus ridibundus – речная чайка или мартышка
32южное злаковое растение с метельчатым соцветием, близкое к просу, лат. Andropogon sorghum
Рейтинг@Mail.ru