Иосиф Антонович Циммерманн
Жаворонок Ёся
С каждым рывком руки дрожали сильнее, а холодный ветер, пронзающий насквозь, только мешал. Однако, пересиливая себя, мальчик наконец увидел ведро, показывающееся из глубины. Едва поставив его на край колодца, Ёся почувствовал, как его дыхание сбилось от усталости.
Мальчик тяжело вздохнул, перехватил ведро покрепче и пробормотал себе под нос:
– Оставалось совсем немного… всего лишь дотащить эту тяжесть до дома…
Их дом – длинное сооружение из самодельных саманных кирпичей – по форме напоминал вагон или даже целый поезд. Мазанка была вытянутая, словно длинный поезд, где один вагон плавно переходил в другой. Дети еще часто сравнивали дом с колбасой. В начале этого длинного строения находились новые пристройки: зал, который одновременно служил спальней, кухня и прихожая – летом она превращалась в летнюю кухню.
В спальне было четыре окна, которые пропускали в комнату мягкий свет, особенно зимой, когда снег за окном отражал солнечные лучи. Пол во всем жилом доме был глинобитным, покрытым окрашенной в темно-коричневый цвет толью, гладкой и всегда холодной на ощупь.
Вдоль стен стояли три железные кровати с высокими спинками, на которые семья накидывала аккуратно сложенные одеяла. Рядом с одной из стен стоял массивный шифоньер, скрипучий, но надежный, как старый друг, а в углу притулилась ножная швейная машинка с коваными узорами на чугунном основании. На ней иногда лежали куски ткани или платья, которые мама не успела доделать.
Следом шла кухня, которая одновременно служила столовой. Здесь стояла варочная печка, а остальное пространство занимали простые нары, на которых сидя ела вся семья, а потом делали школьные задания дети. Очень часто там же спали.
Дальше была маленькая прихожая, тесная и скромная, но вместительная настолько, что в ней умещались и сапоги, и пальто, и даже крюк для мешков с картошкой. Там же была печка со встроенным казаном. Зимой в нем запаривали зерно для домашнего скота, а летом варили себе пищу.
За прихожкой шло самое темное и глухое помещение – старый дом. Там, посреди комнаты, находился заброшенный погреб. А в углу маленькая дверца вела в комнатку, где раньше жили бабушка с дедушкой. Старшие дети любили пугать младших, рассказывая, что в погребе и той каморке обитают Бабайка и другие злые духи.
После старой частью дома располагался сарай, который через узкий дверной проем соединялся с сеновалом с погребом.
Все эти помещения были соединены так, что можно было ходить между ними, не выходя во двор. В зимние месяцы, когда метель заносила улицу толстым метровым слоем снега, а морозы доходили до 30–40 градусов, такая планировка казалась настоящим спасением. Морозный воздух за дверью, казалось, оставался где-то далеко, а внутри мазанки всегда царили тепло и запахи дома – жареной картошки, сушеного сена и свежей выпечки…
Входные двери нарочно делали так, чтобы они открывались внутрь – иначе зимой можно было бы остаться запертым в собственном доме. Стоило налететь вьюге, и тяжелый снег наглухо прижимал двери к косякам. Иногда слой сугробов достигал такой толщины, что обычный выход становился невозможен. В такие дни приходилось покидать дом через люк в потолке прихожей – единственное отверстие, которое еще оставалось свободным. Низкую мазанку заметало до самой трубы печи, а сверху нависала метровая толща снега, превращая дом в белый курган.
С замиранием сердца Ёся пробежал холодный и нелюдимый участок дома, стараясь не задерживаться в нем ни на секунду.
В сарае напротив было совсем другое дело: тепло и оживленно. Слышалось мычание коровы, кудахтанье кур и довольное хрюканье свиньи. Протиснувшись между коровой Зорькой, привязанной в стойле, и ослихой Машкой, Ёся прошел дальше, к сеновалу.
На сеновале пахло летом и лугами. Запах свежего сена обволакивал все вокруг. Здесь находился еще один погреб. Этот погреб был тоже темным и без освещения, но, в отличие от того, что в старом доме, он не вызывал у мальчика страха. Оттуда всегда тянуло ароматами квашеной капусты и помидоров. В погребе лежали запасы картошки, моркови и свеклы, а на полках стояли банки с вареньем и компотами.
Ёся набрал ведро картошки, а потом, немного подумав, взял пару морковок. Он никогда раньше не видел, чтобы картошку жарили с морковью. Никто в их доме так не готовил. Но ему вдруг в голову пришла мысль:
– Это должно быть вкусно. Картошка, лук и морковь, – пробормотал он себе под нос, слабо улыбнувшись.
Сначала ему пришлось почистить печь. Стараясь не поднимать лишнюю пыль, он совком аккуратно вытаскивал из холодной топки серую золу. Получилось два ведра. Первое он отнес в сарай – для кур. Они любили валяться в золе, избавляясь от вшей. Второе ведро мальчик вынес во двор, подальше от дома.
На обратном пути, проходя мимо дровника, Ёся набрал полное ведро черного угля и прихватил пару лепешек сухого коровьего помета.
Многоколенчатый дымоход печи, как и во всех поселковых мазанках, отгораживал спальню от кухни. Эта белая стена была привычной частью их дома, но Ёся знал, что скрывается внутри. Он вспомнил, как летом мама чистила дымоход. Каждый год она в определенных местах топором вырубала семь квадратов. Сначала счищала слой глины, а затем доставала из кладки обугленные красные кирпичи.
В те дни мама становилась похожа на черта: ее лицо и руки покрывались черной сажей. Дети с визгом разбегались по двору, а мама, смеясь, пыталась поймать каждого и мазнуть сажей по щекам.
– Это приносит счастье, – объясняла она, сдерживая улыбку. – Трубочист считается талисманом благополучия в доме.
Ёся невольно улыбнулся, вспомнив те моменты, и, слегка задумавшись, положил на чугунные решетки топки скомканную газету. Сверху наломал сухой кизяк, а затем насыпал слегка увлажненный уголь. Все делал так, как учила его мама. Закончив, зажег спичку и осторожно поджег бумагу. Полностью прикрыл верхнюю топочную дверцу, а нижнее поддувало оставил на одну треть открытой.
Когда пламя начало разгораться, Ёся принялся чистить картошку. Как его учили, он снимал с нее только тонкий слой кожуры, стараясь сохранить как можно больше полезной мякоти. Клубни аккуратно опускались в ведро с водой, и мальчик, чуть щурясь от света, продолжал свою работу, думая о том, как скоро будет пахнуть жареная картошка.
Детские руки откинули все съемные чугунные кольца, оставив открытую плиту до самого большого отверстия. С усилием он поднял тяжелую, огромную сковородку и осторожно поставил ее на плиту. Эта сковородка, как и вся посуда в их многодетной семье, была на раз больше обычной. Ее ручка казалась массивной даже для взрослого, а дно было таким широким, что полностью закрывало открытое пространство конфорки.
Из трехлитровой стеклянной банки, стоявшей на полке, Ёся аккуратно достал несколько ложек густого, золотистого топленого свиного сала. Оно пахло так аппетитно, что у мальчика невольно засосало под ложечкой. Сало он бросил в раскаленную сковороду, где оно моментально начало таять, растекаясь по дну. Жир зашипел, наполнив кухню терпким ароматом, и весело забрызгал горячими каплями.
Спасаясь от раскаленных брызг, Ёся торопливо высыпал в сковороду картошку и морковь, нарезанные длинными тонкими полосками, словно хворост. Овощи с легким шипением погрузились в растопленный жир, и их края сразу начали золотиться, покрываясь хрустящей корочкой.
– Лук, лавровый лист и соль – потом, в последнюю очередь, – произнес мальчик вслух, подражая спокойному тону мамы, которая научила его готовить.
Он даже слегка улыбнулся, представив, как мама кивнула бы ему одобрительно. Теперь оставалось только следить за сковородой, чтобы ничего не пригорело, и вовремя добавить специи…
Пока картошка шипела и золотилась на сковороде, Ёся решил подмести и помыть пол. Он несколько раз громко выругался, пытаясь удержать в руках самодельный веник из метелок сорго, который буквально разваливался на глазах.
– Мам, – обратился он, заметив, что мама тихо наблюдает за ним. – Ты бы научила меня плести веники. А то у старших руки не доходят. Гляди, у этого обмотка из талы совсем разлетелась.
– Да, научу, – слабо улыбнувшись, пообещала мама. – Вот потеплеет на дворе, я смогу снова ходить, и мы навяжем их с десяток. Вместо прутьев чернотала лучше взять алюминиевую проволоку. Она и надежнее, и плотнее, да еще и не ржавеет.
Ёся кивнул, но ничего не ответил. Он уже стоял над ведром, с трудом выкручивая воду из большого куска грубой мешковины. Руки дрожали от усилий, а вода медленно капала обратно в ведро.
– Да оставь ты этот мешок, – посоветовала мама, лежа на своей кровати. – Возьми мой старый коричневый платок. Мне он уже не пригодится. Он и мягче, и воду лучше впитывает. Мешками мы только в школе полы моем. Там другого материала нет.
– Нам бы давно уже швабру завести, – буркнул Ёся, бросив мешковину в сторону. – А то что зря корячиться…
С этими словами он достал платок, который мама указала, и быстро стал его смачивать в воде. Работать с ним действительно было легче, чем с мешковиной, но мальчик все равно ворчал под нос, представляя, как бы все упростила обычная швабра.
Шум и гам ввалившихся домой братьев был оглушительным. Снег осыпался с их сапог, оставляя на полу мокрые пятна, а с пальто капала талая вода. Их голоса перекрывали друг друга, каждый старался перекричать другого, рассказывая о своих приключениях за день.
Словно учуяв аромат жареной картошки, они бросили шапки и варежки прямо у порога и мигом оказались на кухне. За столом шла настоящая битва за каждую дольку поджаренной картошки. Ёся едва успел отложить себе и маме по тарелочке, стараясь выбрать кусочки с побольше подрумяненной моркови, которая на этот раз удалась ему на славу.
Сестра немного запоздала. Ей нужно было забрать младшую из детского сада. Когда она пришла, от картошки остались только теплые воспоминания да запах в воздухе. Но Ёся предусмотрительно оставил для нее несколько кусочков в маленькой эмалированной мисочке.
Мама улыбнулась, когда заметила, как Ёся гордо хвалится своим кулинарным успехом. Она с благодарностью взяла тарелку, но съесть так и не смогла – сил почти не осталось. Только облизала пальцы, пробуя золотистую морковь, и шепнула:
– Вкусно, Ёся… Прям как в рестаране.
Эти слова стали для сына лучшей наградой…
***
Одним апрельским днем Ёся проснулся ближе к рассвету. Тихий свет пробивался через занавески, окрашивая спальню в сероватые оттенки. Ему захотелось в туалет. Для таких нужд в прихожей всегда стояло ведро – привычный уклад деревенской жизни, особенно в холодное время года.
Вернувшись в спальню, он заметил маму. Она тихо ходила по кругу, словно тень. Поправляла одеяльца на спящих детях, задерживала взгляд на каждом из них, гладила фотографии в массивных деревянных рамах, что висели на стенах. Движения ее были мягкими, но странно сосредоточенными.
– Шла бы ты спать, мама, – шепнул Ёся, стараясь не разбудить остальных.
Мама обернулась, посмотрела на него с легкой улыбкой и молча подчинилась. Но она не легла в постель. Вместо этого присела на край своей кровати, обхватив обеими руками железную спинку. Глаза ее были устремлены куда-то вдаль, будто она пыталась увидеть что-то за пределами комнаты. В этот момент Ёся почувствовал, что что-то не так.
Позже, уже взрослым, он поймет, что стал свидетелем прощания. Мама прощалась с домом, с детьми, с этой жизнью. Ее лицо, которое последнее время искажала боль, теперь выглядело на удивление спокойным. На нем не было и тени страдания. Казалось, от нее исходил какой-то мягкий, едва уловимый свет – теплый и умиротворяющий, как лучи восходящего солнца.
Неожиданно мама закашляла. Сначала тихо, но приступ становился все сильнее. Ёся в ужасе наблюдал, как ее тело сотрясается, и вдруг из ее рта хлынула кровь. Алые потоки скатывались по подбородку, оставляя пятна на ее одежде.
– Соль… Намешайте мне соли с водой… – хрипло прошептала она, стараясь перекрыть кашель.
Ёся застыл, а затем закричал, разрывая тишину комнаты. Его крик разбудил всех. Остальные дети вскочили с кроватей, ошарашенные и напуганные. Катя первой бросилась к маме, схватив полотенце. Она то и дело вытирала лицо матери, но кровь никак не останавливалась.
Спустя какое-то время кровотечение прекратилось. Мама обессиленно закрыла глаза и тяжело вздохнула. Ее дыхание стало медленным, почти неслышным. Ёся смотрел на нее, затаив дыхание, чувствуя, как сердце сжимается от боли.
А затем – тишина. Ее грудь больше не поднималась. Она умерла, сидя на краю кровати, с легкой улыбкой на губах, словно даже в последние мгновения ее мысли были о чем-то теплом и светлом.
Комната погрузилась в звенящее молчание. Только стук сердца Ёси разрывал эту гнетущую пустоту, пока он осознавал, что их жизнь больше никогда не будет прежней.
Как только мама перестала дышать, дети, будто очнувшись от шока, бросились врассыпную за помощью к соседям. Кто-то из старших поручил Ёсе бежать за фельдшером.
Середина апреля. Снега уже не было, но утренний воздух все еще оставался прохладным. Мария Кузьминична, крепкая женщина с резкими чертами лица, как раз переходила из дома в сарай. Она держала в руке пустое ведро и, увидев подбежавшего мальчика, остановилась. Ёся, сбивчиво и сквозь слезы, пытался объяснить, что случилось. Его голос дрожал, слова путались, и он хватал воздух, будто в его маленькой груди не хватало места для всего горя.
– Сейчас, подою корову и приду, – сухо ответила фельдшер, не проявив ни капли удивления, и, не дожидаясь дальнейших объяснений, продолжила свой путь.
Слезы еще сильнее жгли глаза Ёси, но он знал, что этим фельдшера уже не переубедить.
На обратном пути он почему-то остановился у калитки одних из жителей Аккемира – мамины давние сетования о том, что они взяли на прокат самогонный аппарат и так и не вернули, вдруг всплыла в его голове, словно обида прочно въелась в память.
На крыльцо вышла тетя Таня, грузная и недовольная, с мутным взглядом.
– Че надо? – хмуро спросила она, глядя на мальчика сверху вниз.
– Маме плохо, – почти выкрикнул Ёся, срываясь на всхлипы. – Отдайте наш самогонный аппарат!
– Ты чего несешь? – тетя Таня явно была не в духе. Она махнула рукой, как будто отгоняя назойливую муху, и развернулась к двери.
Ёся громко рыдая развернулся и побежал обратно домой. Ноги едва держали его. Спотыкаясь, он отчаянно торопился вернуться к маме.
Когда он вбежал в комнату, все застыло, как в страшном сне. Мама сидела, сжав поручни железной кровати, словно держалась за них всей своей силой. Позы ее не изменились – будто она окаменела. Перед ней на коленях стоял ее старший сын Сергей. Его плечи сотрясались от рыданий. Сквозь всхлипы он повторял, умоляя:
– Мамочка, прости меня… Ну прости…
Ёся застыл на пороге. Внутри все переворачивалось от бессилия и страха. Комната казалась наполненной густым и вязким воздухом, который давил на грудь. А мама, такая родная и любимая, сидела неподвижно, словно уже давно ушла куда-то, откуда он больше не мог ее позвать…
Этот день и три последующих, до самого момента, когда гроб с мамой опустят в могилу, станут для Ёси словно смутным сном или кадрами из старого, чуть расплывчатого фильма. Ему будет казаться, будто он все это время лишь сторонний наблюдатель, как будто события происходят не с ним, а где-то рядом. Но, несмотря на эту странную отстраненность, в его памяти навсегда останется каждая, даже самая незначительная деталь.
Он запомнит, как тусклый свет утреннего солнца ложился на покосившуюся калитку, как пахло влажной землей, еще не прогретой апрельским теплом. Запомнит, как шуршали под ногами листья, оставшиеся с осени, и как тягучая тишина окутывала дом, пока внутри слышались приглушенные голоса.
Он будет помнить лица людей, приходивших в их дом – одни были серьезны и молчаливы, другие пытались что-то сказать, но слова терялись в воздухе. Он никогда не забудет, как чужие руки укладывали маму в простой деревянный гроб, застеленный белой простыней.
Ближе к вечеру в доме на краю поселка, где царила скорбная тишина, появились две делегации. Одна – от школы, где мама работала уборщицей. Среди собравшихся Ёся сразу заметил директора школы, Садвокасова. Это был человек строгих правил, с пронзительным взглядом, который мог заставить любого ученика почувствовать себя маленьким провинившимся ребенком. Однако в этот день его лицо выглядело необычайно мягким, даже печальным.
Все дети семьи стеснялись того, что их мама работала техничкой в школе. Для них это было болезненной темой, ведь школьники не упускали случая уколоть их этим. Злые языки безжалостно говорили:
– Твоя мама – уборщица, наверное, тряпкой все руки себе до дыр стерла!
– Иди полы мыть, как твоя мамаша!
– Вам повезло – дома грязи не бывает, мама как комбайн все стирает!
– Она у вас случайно не ведьма? А то днем и ночью метлу из рук не выпускает!
Эти слова, сказанные с издевкой, словно ножами ранили детей, заставляя краснеть и опускать глаза. Каждый из них старался сделать вид, что не слышит этих обидных замечаний, но внутри бушевал стыд, смешанный с гневом. Им хотелось заступиться за маму, но слов не хватало.
Взрослые, особенно учителя, пытались донести до детей, что труд таких техничек, как мама Ёси, важен и достоин уважения. Они говорили:
– Вы даже не представляете, как много работы нужно, чтобы в школе было чисто. Это не просто взять тряпку и помыть пол – это каждый день стараться, чтобы вам было приятно и удобно учиться! Это тяжелая работа, и таких людей нужно уважать!
Но чужим детям трудно было понять эти слова.
Ёся видел это иначе. Он знал, как сильно мама уставала, возвращаясь домой после работы. Он вспоминал ее руки – шершавые, с потрескавшейся кожей, запах хозяйственного мыла и хлорки, который, казалось, въелся в ее пальцы.
Вторая делегация была от совхоза «Пролетарский» – главного работодателя Аккемира и окружающих сел: Леваневского, Шевченко, Востока и Жарыка.
Совсем незнакомым среди пришедших оказался высокий и статный казах в хорошо сидящем костюме и галстуке. Его уверенная осанка и властное выражение лица сразу выделяли его из толпы. Это был новый директор совхоза, человек, о котором в последние недели уже ходили разговоры. Он представился:
– Алишев.
Его черные волосы были густыми, как крылья ворона, а в его голосе чувствовалась привычка к командованию. Ёся догадался, что это, вероятно, отец Жанны, новенькой девочки, недавно появившейся в их классе. Она сразу выделялась среди остальных – уверенная, смелая, с прямой осанкой и горящими глазами, которые будто видели больше, чем другие. Теперь стало понятно, откуда у нее эта внутренняя сила и независимость, которые она никогда не скрывала.
Представители местной власти говорили громко, с напускной уверенностью, стараясь, наверное, компенсировать неловкость, которую чувствовали все. Выразив соболезнования, они пообещали помочь в проведении похорон, организации поминального обеда и, конечно же, в дальнейшем обеспечении шестерых осиротевших детей школьного возраста. Алишев, обратившись к присутствующим, произнес:
– Мы сделаем все возможное, чтобы поддержать эту семью. Я лично прослежу за тем, чтобы дети ни в чем не нуждались.
Слова звучали обнадеживающе, но Ёся чувствовал, что за ними скрывается какая-то неумолимая официальность. Это был не тот тон, с которым разговаривают с детьми, потерявшими мать. Слова скользили мимо него, как осенние листья по ветру. Он смотрел на галстук нового директора, на строгий взгляд Садвокасова, но в голове звучало лишь одно: "Мамы больше нет".
Шум толпы сливался с приглушенными голосами женщин, которые уже вовсю суетились на кухне, готовя предстоящий поминальный обед. Где-то на фоне звучал детский плач. А в душе Ёси осталась звенящая пустота, в которую даже громкие слова обещаний не могли проникнуть. Ему не хотелось ни помощи, ни слов утешения – только вернуть маму.
На следующий день в доме появилась вся группа Ёсиного 3А класса – шумная, пестрая, как весенняя стайка птиц. Ребята пришли по-деревенски просто, в одежде, которую обычно носили для работы по дому – замызганных куртках, потертых штанах, иногда с заплатками. Но что сразу бросалось в глаза, так это их яркие, новенькие красные галстуки, аккуратно завязанные на шеях каждого из них. Казалось, эти галстуки светились на фоне их скромной одежды, как символ гордости и принадлежности.
Они пришли прямиком с ежегодного субботника, посвященного годовщине рождения Владимира Ильича Ленина. Буквально накануне весь класс был торжественно принят в пионеры – момент, которого многие ждали с нетерпением. И вот теперь, с этими красными галстуками, их детские лица светились гордостью и серьезностью.
Двое мальчишек из группы держали в руках наспех изготовленный всем классом своими руками венок. Он был сделан из специальной бумаги – белой, зеленой и немного красной. Это умение мастерить цветы им прививали с первых уроков труда еще в первом классе. Конечно, такие подделки предназначались не только для похорон – из них можно было сделать и праздничные украшения, и элементы декора. Но именно сейчас, в первый раз, эта наука пригодилась для чего-то столь печального.
Ребята держали венок осторожно, словно он был хрупким и ценным. Несмотря на его простоту и местами неаккуратные изгибы, в нем читалась искренняя детская забота и желание выразить свое сочувствие.
Другие из группы несли в руках что-то, что считали важным: кто цветы, кто небольшой подарок, а кто просто сложенные записки с теплыми словами.
Юные пионеры пришли, чтобы поддержать Ёсю в этот трудный момент. Они стояли тесной группой, переминаясь с ноги на ногу, кто-то украдкой вытирал нос рукавом, а кто-то шептал другу, чтобы не нарушить тишину в доме. Вид этих детей с красными галстуками, собравшихся в память о матери своего одноклассника, наполнил комнату трогательной искренностью и напоминанием о том, как дети могут быть добрыми и чуткими, даже в самых простых жестах.
В эти минуты они были совсем другими: не злобными и не жестокими. Еще вчера товарищи по классу легко отворачивались от него, будто он был чужим среди своих, могли не пропустить случая выставить его на посмешище или унизить. Их слова и поступки чаще ранили, как острые иголки, а их равнодушие порой било сильнее любого обидного прозвища.
В начале апреля произошло событие, которое навсегда запомнилось Ёсе. Тот весенний день начался, как и любой другой школьный. После первого урока самая высокая и задиристая девчонка в их классе, Люда, объявила звонким голосом:
– Мои родители уехали на весь день на базар. Так что дом в нашем распоряжении. Можно устроить танцы! Сбежим с уроков!
Ее предложение прозвучало как вызов. В классе она пользовалась авторитетом, и никто не осмелился ей возразить. Вскоре вся группа, прихватив портфели, дружно двинулась к выходу, оживленно переговариваясь. Люда, как всегда, уверенно вела за собой, но уже на ступеньках школы вдруг резко обернулась к Ёсе.
– А ты, цыпленок, отвали, – проговорила она с презрением, окинув его взглядом. – Не хватало еще, чтобы ты нам в дом вши занес!
Эти слова прозвучали громко и обидно. Все остановились, ожидая, как отреагирует Ёся. Он застыл на месте, растерянный и униженный. Люда даже не посмотрела на его лицо – она уже отвернулась и уверенно двинулась дальше, увлекая за собой остальных. А Ёся остался стоять на крыльце, сжимая ремешок своего портфеля и пытаясь решить, что ему теперь делать.
Постояв немного в нерешительности, продрогнув от холода и от обиды, Ёся развернулся и вернулся в школу. Ему было страшно идти домой – мама строго наказывала за пропуски, поэтому он снова сел за свою первую парту в пустом классе.
Это было его место не потому, что он этого хотел, а потому, что его туда пересадили насильно. Люда и ее «клика», желая остаться на задних рядах между собой, однажды попросту выгнали маленького и хрупкого одноклассника с заднего ряда, а классная руководительница посчитала, что маленькому мальчику будет удобнее впереди.
Когда в проеме дверей появилась Мария Ильинична, пожилой учитель с властным голосом, ветеран войны, ее лицо выражало крайнее недовольство.
– Так, значит, сбежали отморозки! – ее голос разрезал тишину, обещая скорую бурю. – Где все?
– У Людки дома, – пробормотал Ёся, чувствуя, как обида сдавливает горло. – Танцы там устроили.
На что Мария Ильинична неожиданно резко обрушилась на него:
– А ты, ябеда, что тут расселся? Нехорошо от коллектива отрываться. Беги отсюда! С одним учеником я урок проводить не стану.
– На улице холодно, – тихо ответил Ёся. – А домой нельзя, мама за прогул прибьет.
Учительница оглядела его с пренебрежением:
– Иди в подсобку к бабе Марфе.
– Там дым, она курит как паровоз… Дышать нечем, – попытался возразить Ёся.
– Ты что, немчура, решил сегодня всех подряд и с потрохами заложить? – ее голос звучал уже откровенно недружелюбно. Она бросила на него последний взгляд и вышла из класса.
Ёся остался один в пустом классе. Ему хотелось плакать, но он сдержался.
На следующий день все только ухудшилось. Одноклассники, узнав о том, что он «сдал» их, устроили ему суд. Это был не настоящий суд, а детский, жестокий, стихийный. Его окружили, толкали, кричали, и в конце концов дело дошло до драки. Они били его, пока он не потерял равновесие и сознание…
Но сегодня все изменилось. Школьные товарищи пришли на похороны его мамы с венком, сделанным своими руками, с лицами, полными искренней скорби. Каждый из них стоял перед ним, опустив глаза, пытаясь выразить поддержку. Эти же дети, которые еще совсем недавно могли толкнуть его или нагрубить, сейчас выглядели совсем иначе. Их красные пионерские галстуки казались символом чего-то большего – не только принадлежности к коллективу, но и стремления к чему-то правильному, к человечности.
Ёся видел их смущение, их неловкие жесты, но в этих жестах была правда, была искренность. Он не знал, что именно заставило их измениться – осознание потери или коллективная ответственность, – но в этот момент он почувствовал, что они больше не те, какими были раньше…
К вечеру подъехали родственники из Шубар-Кудука. С их приездом в доме стало еще более тесно. Люди размещались где могли: сидели на кроватях и на длинных лавках стоящих вокруг гроба. Кто-то устраивался на полу, подстелив старые одеяла. Печка на кухне работала без остановки – готовить приходилось много, ведь нужно было накормить всех. От жары в комнате становилось душно, воздух тяжелым, и многие уже расстегивали воротники или махали себе платками.
Кому-то в этой тесноте и жаре вдруг показалось, что от умершей пошел странный, сладковатый запах. Это мгновенно вызвало волну беспокойства. После короткого совета, не теряя времени, решили выстеклить два проема вставных окон, которые не открывались. Легкий весенний ветер тут же ворвался в комнату, смешавшись с запахом горячей еды и деревенской земли. Воздух стал немного легче, но общее напряжение оставалось – и из-за горя, и из-за переполненности дома.
Ёся бесцельно бродил между гостями похорон до самой поздней ночи. Ему казалось, что у него нет своего места, куда он мог бы приткнуться. Когда силы окончательно покинули мальчишку, он упал в прихожей на груду пальто, фуфаек и полушубков. Там же мгновенно провалился в глубокий сон.
Ему снился светлый, теплый, солнечный день. Рядом была мама. Они играли с журчащей водой в чашеобразном фонтане, стоящем в центре круглого привокзального сада. Вокруг зеленели деревья, благоухали цветы, раздавался щебет птиц. Мама первой побежала к качелям, стоявшим на небольшой поляне в парке. Она ловко запрыгнула на них и резкими движениями всего тела начала раскачиваться. Все выше и выше… Ёся бегал вокруг, заливаясь звонким детским смехом, и громко повторял:
– Мама, мама! Я тоже! Возьми меня к себе!
Он проснулся так же внезапно, как и заснул. Очнувшись, он оказался в теплых, пахнущих свежими пирожками руках тети Веры Коваль, матери его одноклассника. Женщина со слезами на глазах крепко прижимала сироту к груди и шептала, укачивая его, как маленького ребенка:
– Тише, тише, родненький… Мама вас не оставит. Она всегда будет следить за вами и помогать. Ты только верь, обязательно верь в это…
Ее слова звучали тихо и успокаивающе, но в них чувствовалась искренняя боль и желание хоть как-то утешить мальчика…
И вот наступил третий день – последний день прощания с усопшей. Весна щедро одаривала все вокруг солнечным светом и долгожданным теплом. Легкий ветерок играл с тонкими прядями сухой травы, принося с собой запах земли, только начинающей пробуждаться к жизни.
Ближе к полудню перед входом в дом установили две простые табуретки. Вынесли и осторожно поставили на них гроб с покойницей. У стены мазанки, аккуратно прислоненная между двумя окнами, стояла крышка гроба, будто готовая завершить эту скорбную церемонию.
Прощаться пришло все село – от мала до велика. Старики стояли чуть в стороне, глядя на гроб с выражением тяжелой мудрости, которую может дать только жизнь, полная испытаний. Молодежь с серьезными, непривычно сосредоточенными лицами тихо перешептывались, понимая, что прощание – это не просто традиция, а что-то большее. Дети, притихшие, держались за руки родителей, не вполне понимая всю глубину происходящего, но ощущая особую важность момента.
Люди окружили гроб плотным кольцом. Одни молча смотрели на покойную, кто-то прикладывал руку к сердцу или крестился, другие шептали молитвы, прощаясь с землячкой. Тишина была звенящей, только изредка ее нарушал тихий плач или шелест ветра, словно сама природа разделяла общую скорбь.
В это время к дому неспешно подъехал школьный грузовик ГАЗ-51, окрашенный в насыщенный зеленый цвет, который давно уже облез в некоторых местах, обнажив ржавчину и следы времени. Его деревянный кузов был опущен со всех сторон, открывая вид на пустое грузовое пространство, которое сегодня выглядело непривычно пустынным и чистым. Колеса грузовика тихо скрипели, оставляя на грунтовой дороге мелкие борозды.
Сквозь разделенные вертикальной стойкой передние окна можно было разглядеть лицо шофера – завхоза школы Дмитрия Васильевича Бондаря. Это был крепкий пожилой мужчина с густыми седыми бровями, сосредоточенно вглядывающийся вперед. Рядом с ним на пассажирском сиденье примостилась его внучка Оля – Ёсина одноклассница. Ее светлые волосы выбивались из-под аккуратно завязанного платочка, а взгляд был полон детской серьезности и неловкого сочувствия.
Грузовик остановился с легким рывком, и в воздухе остался висеть слабый запах бензина. Дмитрий Васильевич, не спеша, вылез из кабины, облокотился на дверь и бросил долгий взгляд на суетящихся во дворе людей. Оля осталась сидеть внутри, прижимая к себе небольшой сверток с чем-то, что они привезли для семьи Ёси.
