Ирина Андрианова
Вещебоязнь как путь к нирване
«Нет, значит, это у вас такое призвание!» – не унимается мифотворческий восторг моих собеседников, которые непременно хотят видеть в нас страдальцев, приносящих страшную жертву во имя высокой идеи охраны природы\традиций. Тогда я решаю покончить с ложными матрицами раз и навсегда. Эти люди имеют право знать правду, даже если они этого не хотят!
«На самом деле бытовые сложности – это нормальная и совсем необременительная плата за право и возможность жить здесь, – говорю я. – Не дай бог, чтобы тут начали платить хорошие зарплаты и провели газ с канализацией. Количество желающих жить здесь сразу возросло бы в разы. Тогда здешние вакансии стали бы распределяться по блату, их заняли бы племянницы прокуроров и зятья министров. Представьте себе – жить в раю, без людей, да еще и со всеми удобствами! Тогда у таких маргинальных социофобов, как я, и близко не будет шансов спастись. На мое счастье, большинство людей пока что считают, что здесь страшно тяжело. Ну вот как вы».
Вообще-то, говоря все это, я иду вразрез с собственной выгодой. А вдруг мне поверят, и устремятся толпой сюда, в мое спасительное уединение? Вместе с джипами, орущими магнитолами, мусором, заборами, захватами берегов и уличным хамством? Но я утешаюсь тем, что мифы очень живучи, а привычки – и подавно. Разрушаются они только в порядке самосохранения перед лицом действительно серьезных проблем – типа настоящей, а не кокетливой, социофобии. Когда ты действительно не можешь выйти на улицу, чтобы дойти до магазина. Но об этом чуть позже. Многих останавливает долг перед детьми: если в младших классах недостатки сельской школы возможно компенсировать домашним образованием, то в старшей – уже нет. По этой причине моя жизнь здесь – тоже лишь временная психотерапия, рано или поздно придется уехать.
«И все это – ради того, чтобы охранять природу?» – продолжают экскурсанты.
Отчасти это правда; конечно, мне очень важно осознавать сопричастность этому благородному делу. Потребность в смысле жизни у меня очень высока. Без ясности в этом вопросе у меня усугубляется уныние, начинаются лихорадочные поиски эрзацев, симулякров и т.п.. Поэтому, конечно, я стремилась не просто спрятаться в лесу, но присоединиться к небольшой (!), размазанной по обширной территории группе, которая употребляет свою маленькую человеческую жизнь ни на что иное, как на природоохранную деятельность. Поэтому государственный заповедник – это, конечно, идеальное место. Но, с другой стороны, я прекрасно осознаю, что мой прежний вклад в охрану природы (в окрестностях мегаполиса) был гораздо весомей. Там я была на переднем крае войны: там были сотни тысяч врагов, желавших превратить природу в товар, там были горы мусора и погонные километры незаконных заборов на берегах. Здесь я – в глубоком тылу, залечиваю душевные раны в госпитале. Врагов у природы здесь несоизмеримо меньше, за неимением людей. Меньше 30 тысяч населения в районе, из них 19 – в райцентре. Немногочисленные отряды нарушителей, которые добираются до нас, успешно побеждает отдел охраны нашего заповедника. Здесь я нужна гораздо меньше, чем там. Но, увы, мне стало ясно, что боец в моем лице утратил боеспособность; может, временно, а может – навсегда. Это как если бы солдат потерял руку или ногу: вроде бы он и понимает, что нужно сражаться дальше, но – не может.
Поэтому, ответив так, как от меня ждут, я добавляю:
«Кроме того, я просто физически – без шуток – не могла больше жить в большом городе. Ну, если хотите, у меня определенные проблемы с головой… Поэтому, как только обстоятельства позволили – дочь вышла замуж и необходимость в моем присутствии рядом отпала, я нашла вакансию в лесу и уехала с сыном».
Мои собеседники вежливо кивают: да-да, мегаполис, да, ужасный шум, ужасная суета, им тоже порой так хочется вырваться оттуда… Но как мне объяснить им, что слова «не могла больше» – это не художественное преувеличение? В какой-то момент я поняла, что просто выйти и пройти по улице из точки А в точку Б становится для меня не то что непосильной, но очень трудной задачей, связанной с тяжелой борьбой с самим собой. Трудно объяснить психопатические ощущения людям, которые их не испытывают, но я попробую. Там, где высока концентрация людей (а в мегаполисе это повсеместно), я ощущала, что все они – мои враги и все ненавидят меня; что всем им несложно быстро самоорганизоваться, чтобы устроить мне любое ужасное унижение. Причем унижение это будет заслуженным, потому что я первая искренне ненавижу их всех. В этом смысле я понимаю и уважаю их реакцию на меня. А за что же я их ненавижу? А за то, что они создают беспорядок, что их так много, что они производят мусор, что они его разбрасывают, и что я ничего не могу с этим поделать, даже если каждый день буду проводить волонтерские уборки. А еще они ездят на страшных смердящих автомобилях с орущими магнитолами, они захватывают берега, они страшно кричат матерные угрозы, у них довольные жизнью высокомерные лица. Они ничего не боятся, а я их боюсь. Мне некому пожаловаться, не у кого попросить защиты, потому что я понимаю: я – виновна. Да-да, во всем виновата именно я, а все они – правы. Потому что я – лишняя, я преступно занимаю место. Собственно, в этом гигантском человеческом муравейнике все лишние; каждый является очередным лишним телом, претендующим на драгоценный территориальный ресурс. Но достоинство этих величественных в своем самодовольстве победителей – в том, что они этого не замечают. Быть бессмысленным, ненужным и даже вредным, и при этом искренне считать себя важным и значимым – такая иллюзия говорит об избранности. Стало быть, все они избраны не знать правды и потому имеют право наслаждаться жизнью. А я – наоборот, обречена знать правду. Иллюзия меня не избрала. Значит, я справедливо расплачиваюсь. Я искренне не понимаю, по какому праву я могу здесь существовать, двигаться вот по этой улице, занимать место, которое вытесняет объем моего тела, становиться препятствием на пути других, избранных. Никакие разумные объяснения не кажутся мне удовлетворительными. Единственный ответ – ни по какому праву. Чтобы успокоиться, я должна убраться и не мешать.
