Ирина Батальская
До свидания, моя хорошая
Вечером к нам пришла Яна. У неё дочки – ровесницы Гриши, двойняшки. Дети весело унеслись в Гришкино логово и оттуда слышно взвизгивание, крики и возня. Миша приклеился к моей ноге и начал засыпать. Беру на руки, он сонный, сладко пахнет – ещё совсем малыш. Ну куда ему быть старшим братом, ему самому нужна забота и ласка…
Делаю фото Мишки у меня на руках, делаю фото нас с Яной на диване. Яна хорошая, она пытается меня подбадривать, принесла вкусностей, но мне ничего не хочется, кусок в горло не лезет. И она сама что-то рассказывает и уплетает эти полезные самодельные конфеты с курагой и кокосом. Мишке тоже перепала одна, а вот Гриша с девочками, возможно, застанет уже одни только кокосовые стружки на тарелке… Вдруг – улыбаюсь. Как не улыбаться, когда сейчас, в настоящий момент, всё хорошо. Теплый медвежонок Мишка уже спит, уткнувшись в мое плечо.
Хорошо, да не очень. Осталось почти два дня. И часы на стене тикают, как будто с каждым шагом стрелки – всё громче…
Вторник, 28 августа 2018 года, осталось 2 дня.
У меня совершенно дикое и неуместное дело – собрать сумку на два дня. Надо же будет в чём-то быть в клинике. Складываю Сене футболки – приличное старье, которое он уже пару лет не носил. Выбросит потом, чтобы не было даже воспоминаний. Себе… что себе? Неуверенно достаю платье, в котором долго ходила в беременность Мишкой два года назад – бежевое с птицами… нет, нет, точно не его! И не это оранжевое, моё любимое – оно было на мне в день, когда Мишка появился на свет. Это – счастливое платье. Я же его потом носить не смогу…
Как мне выбрать эту чертову одежду, одежду, которая будет на мне, когда мой ребенок умрёт? Задача, непосильная для меня сейчас. Я открываю шкаф на своей половине и долго невидящим взглядом смотрю внутрь. Яркие и повседневные, для беременностей и просто вещи моего обычного размера… Выбираю серые легинсы и длинную тёмно-серую футболку с невнятным черным рисунком, которую мне отдали знакомые и которую я никогда не носила, потому что не люблю серый цвет. Совсем нелюбимые вещи тоже брать не решаюсь – потому что при всей чудовищности того, что произойдет, я не хочу чувствовать себя некомфортно еще и из-за раздражающей одежды. Ехать решаю в обычном сарафане, он универсальный. А переодеться после родов? Моя голова соображает всё хуже. Я не понимаю, какие мне нужны вещи с собой… вещи для уже-не-беременных? Я беру какие-то спортивные брюки с эластичным поясом и длинную спортивную футболку. Футболку теперь уже бирюзового цвета. Как же так? – спрашиваю я сама себя, – У тебя ребёнок через два дня умрёт, а ты думаешь, какие тряпки взять с собой… как мелко…
Пакую принадлежности для личной гигиены. И еще какие-то мелочи. И я ненавижу эту синюю спортивную сумку, в которой сейчас сконцентрированы следующие дни. И попутно я прошу Гретхен: „Уйди сама, уйди сейчас, уйди, пожалуйста…“, но она снова толкает меня в районе пупка и всё, что я могу – это лишь глубоко вздохнуть. Да и то – больно. Слёзы у меня уже закончились. Осталась лишь тупая игольная боль в сердце…
Среда, 29 августа 2018 года. Остался 1 день.
Завтра.
Какая идиотская, какая страшная вещь в моем случае – надежда! Которая перечёркивает все факты, которая не гаснет, а в кромешной тьме, сгустившейся вокруг меня, мерцает, будто недобитая лампочка в тёмном переходе.
Ночью мне снилось невозможное. Мы приезжаем в М. На узи – доктор Вебер, но не такой, как на видео-конференции и даже выглядит совсем иначе. Он сыпет добродушными шутками и показывает на мониторе: „Вот, смотрите, всё у вашей дочери нормально, она развивается по срокам. Ножки – вот, ручки – вот; всё, как надо. Вот голова; всё здоровое, всё у вас вообще отлично. А что прошлые разы параметры плохие были – так это просто врачи некомпетентные, не рассмотрели, как следует. Мне очень жаль, что они вас так напугали. Можете пожаловаться на них, если хотите… Ребёнок просто небольшой, но и такое бывает – ведь и вы невысокого роста… Вставайте. Вот ваш материнский паспорт. В следующий раз на приём – через неделю для контроля, договоритесь в вашим гинекологом о дате.
Мы с Сенькой смотрим друг на друга и смеёмся.
–А…! – говорит Сеня и удивленно чешет затылок, а затем улыбается мне, – значит, по старому плану! А я ведь чувствовал, что всё не так плохо…
–Она родится! Родится! Она родится в декабре! – я готова петь, танцевать и кричать от счастья… и тут я просыпаюсь…
Мой материнский паспорт – первое, что бросается мне в глаза. Маленькая книжечка, которую я, уже приняв окончательно свою незапланированную (о, почему я так называла ее сначала!?) беременность, обернула в красивую обложку с нарисованным на ней оленёнком. Я решила, что сегодня обязательно снова наделаю кадров и может быть даже сниму кадры о чем-то хорошем, потому что со дна, на котором я нахожусь уже сейчас, путь может быть только наверх.
На телефон я снимаю свой материнский паспорт, лежащий возле кровати. Рядом – моя любимая чашка, голубая в белый горошек, мне подарил её когда-то давно Сенька. За окном – прохладное утро конца августа и мне так хочется вернуться в свой сон – хоть вой… Я прячу телефон, накрываюсь с головой одеялом и действительно тихо вою от невозможности хоть что-нибудь изменить. В углу покоится ненавистная мне синяя сумка с уже собранными вещами. Еще там лежит пакет с подарками для мальчиков – для них мы рассказываем легенду о том, что едем навестить больного друга. Гриша сочувственно расспрашивает Сеню, как поживает дядя Артур. Кстати, Артур – это реальный человек. Он, правда, не в М., а гораздо ближе – в соседнем городе, это бывший коллега по работе, тоже журналист. Он уже год находится в вегетативном состоянии, в коме. Увидеть, жив ли он, можно только по глазам. И еще по поведению аппаратов… Совсем недавно, до всего этого ужаса, мы навещали его, я ходила вместе с Сенькой. Артур лежит в палате и каждый час приходит медсестра проверять и поворачивать его, чтобы не было пролежней. Артур подключён к аппаратам, мигают лампочки и попискивают приборы. Раньше Артур был увлеченным мотоциклистом, принимал участие в мотогонках – это его и сгубило. Его девушка не смогла выдержать такого испытания и всё реже появляется в больнице. Сейчас вот я вспоминаю этого беднягу Артура и думаю – а сказал ли бы он спасибо за такую не-жизнь? Хотел бы он стать таким вот „овощем“ и проживать дни свои неподвижно и в полной зависимости от медицинского персонала? А ему всего лишь тридцать шесть, он ещё очень молодой и был привлекательным мужчиной и талантливым в своем деле… и снова к нашей Гретхен – хотела бы она себе такую, такую полную ограничений и боли жизнь? Вопрос, очень сильно связанный, конечно, с этикой, но в ней я не очень сильна. Потому я решила сделать так, как чувствую правильным.
Мне сложно принять, но отпустить мою девочку, которую я еще никогда не видела и не держала на руках, надо – потому что это делается для избавления её – и нас – от боли…
… день пролетает мимо, мы идём с мальчишками после садика на прогулку, вместе заходим в вафельную и съедаем ароматные вафли с вишневым джемом. Когда я с ними, боль чувствуется немного меньше, хочется вцепиться в них и никуда не отпускать, но с другой стороны я понимаю, что их присутствие для меня сейчас не совсем полезно – я не чувствую в себе сил решать их конфликты и разбирать их споры. София Михайловна у меня на подхвате.
Вечером мы с Сеней грузим проклятую синюю сумку в машину. Мальчиков на прощание целуем и обнимаем особенно крепко. Мишка веселится – бабушка затеяла завтра не вести их в садик, а вытащить на карусели, которые как раз приехали в город. Он взрослый, он будет без нас, только с братом и бабушкой – и горд этим чрезвычайно.
Когда мы выезжаем со двора, меня начинает сильно трясти. Я зажмуриваюсь и пытаюсь дышать глубже, но этот метод сейчас не работает. Мы едем знакомыми улицами и сердце стучит, как бешеное и готово вырваться из грудной клетки. Вскоре мы выезжаем на автобан и меня начинает не на шутку знобить. Надеваю тёплую кофту и всё никак не могу согреться. Ехать нам два часа. И да, лучше переночевать в клинике… теперь только я понимаю всю правильность этого решения.
Приехали мы в восемь часов вечера. Вообще-то, это уже поздно, но нас ждали. Доктор Вебер – вживую еще менее приятный, чем на видео, сдержано здоровается и выдаёт серую папку с документами.
–Это вам надо будет прочесть и подписать до завтрашнего утра. Читайте внимательно. – Он указательным пальцем поправляет очки на переносице и спрашивает у Сени, где тот собирается ночевать.
–Тут рядом есть отель, я там переночую – отвечает муж. Отель и правда в двух шагах, он снял там номер только для того, чтобы остаться на ночь. Заселиться можно по электронному коду, портье в холле нет, этот отель вообще довольно анонимный и с минимумом персонала – как раз то, что нужно для нашей цели. Чем меньше лишнего общения – даже формального – тем лучше.
Я отправляюсь в одноместную палату, где проведу ночь. Я уверена, что уснуть мне не удастся и прошу врача – пусть мне дадут снотворное.
В палате на стене – огромный крест, очень тонкий, как будто из проволоки. Я сажусь на кровать, Сенька опускается на казённый стул.
–Ну что, прощаемся? – неуверенно спрашиваю я.
–Прощаемся. Тебе обязательно надо отдохнуть. Завтра у нас тяжелый день.
И мне так хочется, чтобы завтрашнего дня совсем не было… но вот она, папка с диагнозами нашей дочки, вот разрешение на введение в роды на 24-й неделе… разрешение. Это я сама – им – разрешаю…
Сенька говорит:
–Иди сюда, на руки.
Я сажусь к нему на колени, он обнимает меня крепко и бережно за шею, за спину, – как маленькую и я реву на его плече… и он тоже беззвучно, одними глазами, плачет. Я ни разу не видела, чтобы он плакал…
Приходит медсестра со снотворным и муж спешно прощается. А я проваливаюсь в беспамятный, бесчувственный наркотический сон.
Четверг, 30 августа 2018 года. День Х
Мне снилось то, что не снилось никогда до этого.
Облачный полдень, мне лет семь и мы бегаем с другими детьми по песчано-травяному пляжу. Нас трое, но лиц двух других ребят я не вижу, они бегают немного впереди, перебрасывая мне красный мяч, который я пинаю им обратно.
Кажется, один из них мальчик, а другая – девочка, но это непонятно – они одеты в длинные холщовые одежды вроде просторных брюк и рубах.
–Эй! – кричу я и ребята впереди подхватывают: „Э-э-эй, эй, эй!“ И мы бежим дальше. Воздух холодный и везде в белом песке – трава и пушистые колоски, как у моря в северной Германии. Вдруг один из детей поворачивается и подбегает ко мне. Это мальчик и лицо его знакомо мне, но знакомо смутно.
–Эй, Машка! – говорит он. Ему лет восемь, у него тёмные волосы и курносый нос. Лицо кажется мне знакомым…
–Машка! Давно не виделись! Как твои рыбки?
Он очень характерно картавит, а моя память уже начинает разматывать клубок. Рыбки у меня были в первом классе. Но знал о них только очень узкий круг моих друзей… человека три, наверное – Оля, с которой мы жили по соседству, Алёнка и… Неужели? Это же Денис!
Вспоминаю… да, именно таким и остался Денис в моей памяти. Он не вернулся с летних каникул перед вторым классом. Утонул в последний день отдыха на море.
–Денис, – говорю, – слушай, давно тебя не видела. Рыбки все уже давно поумирали. А где это мы?
Денис оглядывается, будто раньше и не замечал того, что вокруг него и чешет в затылке:
–Ну… эээ… долго объяснять.
–А кто это с тобой? – снова спрашиваю я.
–Это-то? – он указывает на играющую красным мячом фигуру вдалеке, – а она не со мной. Она с тобой. Пришла с тобой.
Только теперь я вижу, что фигура вдалеке очень маленькая, гораздо меньше Дениса ростом и что она не бегает, а как бы висит над травой.
–Ну, – говорит Денис вдруг, – хорошо, что увиделись, но я пойду.
–А я? – спрашиваю я, беспомощно озираясь по сторонам.
–Неее, – мотает головой мальчик, – тебе нельзя. А вот её я забираю с собой, ей со мной будет лучше.
–Кого забираешь?
–Ну её, – он указывает на ребенка вдали, – Гретхен. Пойдем, Гретхен! Пойдём!
Их фигуры удаляются от меня и вскоре их застилает пелена тумана и силуэты видны лишь смутно. Вдалеке угадываются черты высотного дома, громадой нависающего над берегом. Того самого заброшенного дома… они направляются к нему. Последнее, что я вижу – это летящий прямо мне в лицо ярко-красный мяч, от удара которого я просыпаюсь. Нестерпимо болит голова…
Уже рассвело – летом всегда рассветает рано – ну да, сегодня еще лето, его предпоследний день. Часы, висящие на противоположной стене, показывают 05:14. Я проснулась слишком рано. Медсестра придет за мной только в семь. Я нащупываю рукой под одеялом свой небольшой живот – ну конечно, он не подрос за эту ночь, чуда не случилось, Гретхен не стала больше и уж конечно не стала здоровой. Она не двигается – спит.
Беру телефон. Когда мы только узнали результат генетического анализа, то не могли поверить в то, что это происходит с нашей дочерью. Диагноз, который предполагали врачи изначально, с очень большой вероятностью, не подтвердился – зато подтвердился другой, куда более плохой.
–Дерьмовый, – так и сказал Сеня, почитав статьи о нём на англоязычных ресурсах, – дело гиблое. Гретхен, скорее всего, не доживет до родов, а если и родится, то погибнет вскоре после этого. С такими нарушениями не живут. Лёгким некуда будет рости – и это уже очень скоро.
Мы больше не стеснялись в выражениях. Какой толк корчить из себя святош, когда у тебя смертельно больной ребенок, которого лучше всего уберечь от дальнейших мук? И мы говорим с Сенькой начистоту, не выбирая слов – как чувствуем. Тогда, именно тем вечером, когда пришло письмо с подтвержденным диагнозом, в мой лексикон прочно вошло слово „пиздец“. Потому что другим словом весь ужас ситуации для нас тогда было сложно описать. Повторяешь заветное на букву „п“ – и сразу немного легче. Совсем чуть-чуть. И не при детях, конечно.
Я зарылась под одеяло в тонкую тёмно-сине-зелёную полоску и снова начала читать о нашем диагнозе. По-немецки… по-русски… и всё выходило снова настолько ужасно и безысходно, что слёзы сами покатились по щекам.
–Сейчас, Гретхен, любимая, – на автомате повторяла я, – сегодня. И тогда тебе никогда не будет больно…
Но сомнения еще не до конца выветрились из моей головы… ужасная ситуация.
Снова читаю. Снова сверяю с письмом и со снимками узи. Нет, это всё с нами и о нас…
Я начинаю тихо разговаривать с дочкой и объяснять, что сейчас произойдет. Я чувствую, что так надо. Конечно же, она ничего не поймет и вообще она спит, но не объяснить – это как-то неправильно…
Около семи входит медсестра. Женщина под шестьдесят с короткими черными волосами и свисающим носом, она кажется мне похожей на ведьму – сестра Габриеле. Она просит меня одеться и пройти за ней. Голос у нее прокуренный и резкий. Говорит со мной громко, будто с глухой, хотя я отлично слышу её – и выходит. А я открываю сумку и первым делом выбрасываю в больничное мусорное ведро всё, что у меня было „для беременных“. Все эти вещи больше не понадобятся. Я надеваю то, в чём ехала вчера.
Стук в дверь палаты – это пришел Сеня.
–Готова? – спрашивает он и я понимаю, что нет, к такому невозможно быть полностью готовой.
Мы выходим и идём вслед за медсестрой. Она идёт впереди, грузно впечатывая шаги в пол, а я стараюсь смотреть только себе под ноги. Только вниз – чтобы ненароком не запомнить эти коридоры и двери, картины на стенах и вообще – всё это. В коридоре нас встречает доктор Вебер и он кажется мне сегодня еще неприятнее, чем раньше. Ведьма Габриеле с чувством выполненного долга замирает возле него в ожидании следующих распоряжений. Он говорит, что сейчас мы соблюдем все формальности, подпишем бумаги, потом надо будет пройти в кабинет 2.12., где будет ждать его коллега.
К нам подходит полная женщина с румяным лицом и представляется акушеркой. Госпожа Херц (нем. „сердце“). Она говорит нам со скромной улыбкой и видимо, на автомате, что носит такую фамилию, с которой лучше бы работать в кардиологии. Но я не могу выдавить из себя даже крохотной улыбки в ответ, мой рот будто свело судорогой. Я думаю, что раз она здесь, раз она будет присутствовать при всём том, что произойдет со мной, то фамилия Schmerz (нем. „боль“) подошла бы ей куда больше. Да, черт возьми, да!
Госпожа Херц сочувственно смотрит на мой живот. Снова формальные вопросы. Но и им приходит конец.
–Пойдемте, – говорит она, – кабинет 2.12 находится прямо за углом. Ваш муж может сопровождать вас, если вы хотите.
Она идёт впереди нас, мы с Сеней, обнявшим меня за плечи, плетемся сзади. Доктор Вебер и сестра Габриеле остаются где-то далеко в коридоре.
Кабинет 2.12 – это ничем не примечательный кабинет с кушеткой и аппаратом узи. Возле кушетки на столике стоит поднос с медицинскими инструментами, среди которых я замечаю специальный шприц.
Акушерка оставляет нас в кабинете и уходит.
Здесь уже сидит врач, это женщина лет пятидесяти. В голове мелькает: „Значит, это она… она, а не этот противный доктор Вебер остановит сердце моей Гретхен…“ Но женщина – эта женщина – не вызывает у меня неприятных эмоций.
Врач представляется:
–Доброе утро. Меня зовут Маргарете Бергман, я буду сегодня… – но её слова далее уже не слышны – сердце тяжелым молотом начинает биться где-то в ушах – Маргарете! Её тоже зовут Маргарете!
Я глотаю воздух – ещё и ещё… дыхание перехватывает… Она хорошая, но дайте, дайте мне другого врача…
Будто услышав мои мысли, на столе оживает телефон. Доктор Маргарете Бергман вдруг поднимает трубку, слушает, говорит торопливо пару слов и быстро выходит.
–Маш? – Сенька стоит надо мной, – Ты очень бледная. Эта врач ушла, потому что её срочно вызвали к кому-то из пациентов, как я понял. Придет кто-то другой, наверное.