Ирина Бова
Рубль – не деньги
Здоровый образ жизни
Всемирная организация здравоохранения всегда и постоянно не рекомендует что-то есть, предупреждая, что буквально во всех продуктах, не сразу, но попеременно, содержится всякая гадость – нитраты, гербициды, а то и вовсе синильная кислота. Почитаешь инструкции ВОЗ о том, как вести ЗОЖ, и сразу не то что есть, жить не хочется. Речи про спиртное и табачные изделия уже никто даже не ведет!
Если во времена СССР не советовали использовать что-либо, значит, этого было просто не достать, но звучало это красиво и лояльно, даже с некоторой заботой о населении. Например, читаешь в поваренной книге или в отрывном календаре «не стоит добавлять в салат „Оливье“ зеленый горошек – он делает блюдо пресным», и сразу становится понятно, что не стоит расстраиваться, если в очереди, где давали по две банки в руки, горошек как раз на тебе и закончился. Это сейчас – иди и покупай что хочешь и в любое время суток, только учти, все – сплошная просроченная гадость. И если в те времена фантазии хватало только на то, что нас травит ЦРУ, то теперь – будьте уверены – этим заняты еще и страны бывшего социалистического лагеря.
Жить становится все опасней и скучней.
Вот в 90-е был такой недолгий период, когда надо было задуматься о своем здоровье, что было очень созвучно наступившим временам. В магазины сразу никто не заходил: перед каждой, или почти каждой, торговой точкой спонтанно образовывался некий авансовый распределитель. Люди обменивались между собой талонами: кто-то менял «сигареты» на «крупу», кто-то «водку» на «мясо» …Народ общался и взаимно поддерживал друг друга, что очень укрепляло и солидаризировало общество. Если хоть что-то можно было ухватить без талонов, то между собой перезванивались, передавали важную информацию – что, где и сколько – по цепочке, брали, что подфартит, «на себя и на того парня». Вот это была консолидация социума!
Закупали все в огромных количествах: сахарный песок – мешками, картошку – ведрами, макароны – ящиками. У людей появился дополнительный (а у некоторых и единственный) смысл жизни! Вот как раз в этот замечательный период звонит мне вечером коллега.
– Регина Павловна, мне тут приятель привез из Пскова много мяса.
– Много – это сколько? Корову целую, что ли?
– Ну да, – отвечает он совершенно серьезно, – только не корову, а нетель.
Я оказалась весьма заинтригованной:
– А нетель – это кто?
Выясняется, что тоже корова, но которая – мало того, что молока не дает, так от нее и приплода никакого, то есть абсолютно бестолковое создание, разве что пустить ее на убой. Вот и пустили.
– Так вам надо?
– Конечно! – радостно кричу я в трубку.
– Нога подойдет? – уточняет коллега.
Я благодарно соглашаюсь на заднюю ногу, даже не задумавшись о том, каких она может быть размеров, эта нога у нетели. И на следующий день он привозит мне прямо на работу огромный и неподъемный рюкзак, из которого торчит кусок окровавленной простыни. Холодильника у нас в преподавательской нет, поставить эту кровавую нетель некуда. И первое, что я делаю, это иду к завкафедрой с просьбой отпустить меня домой «прямо сейчас».
– Куда я тебя отпущу? – интересуется он. – Сегодня заседание кафедры.
Я делаю страшные глаза и говорю:
– Ты пойми, у меня нетель.
Завкафедрой действительно пугается.
– Покажи!
Как только я подвела его к своему столу, он, кажется, даже немного попятился.
– Забирай свою расчлененку и уходи.
– Совсем? – спрашиваю.
– До завтра. Только забери эту мерзость.
Тут я понимаю, что в троллейбус меня с нетелью не пустят, а может, даже в милицию заберут. Значит, надо брать такси. Я выхожу на Невский в сопровождении того же коллеги, который снабдил меня дефицитным мясом, и начинаю ловить машину. Водители останавливаются, но как только видят, что я с окровавленной ношей, резко нажимают на газ. Наконец один все-таки согласился, но с опаской. Всю дорогу я пыталась втереться к нему доверие и рассказывала о нетели, с которой мне так повезло. Не знаю, поверил ли мне парень, но во всяком случае не высадил на середине пути и даже махнул рукой на прощание. Пока у меня еще оставались какие-то силы, я зашла к знакомому мяснику и попросила порубать мою ношу помельче. Он раскроил мою добычу на куски по два килограмма и предупредил, что все это следует хорошо помыть, так как мухи уже не только посидели внутри, но и отложили яйца, или что там они откладывают с целью продолжения своего подлого рода.
Домой я добралась только через час, несмотря на то что мясной магазин располагался напротив. Мелкими перебежками… с помощью прохожих… от скамеечки к скамеечке… Спурта не предвиделось. Еще не зайдя в квартиру, я уже поняла, как люблю вегетарианцев и ненавижу всех псковских скотоводов. Расставив приоритеты таким образом, я помыла уже ставшую родной нетель с марганцовкой и подсчитала запасы мяса на душу населения в семье. Выяснилось, что затарены мы до конца лета, учитывая, что сейчас середина апреля. Это как-то примирило меня с кошмарами текущего дня.
На ужин была нетель жареная, которую я подала на стол под гордым именем телятины с овощами. Сама же я не притронулась к изысканному блюду. Мало того – я ушла из кухни, ибо сам вид и запах нетели меня раздражал.
Первой за мной примчалась мама, а следом, по очереди, остальные члены семьи.
– Региночка, а почему ты не ешь?
– Региночка, что-то случилось?
– Региночка, ты не заболела?
Фантазии хватило лишь на то, чтоб заявить, что с сегодняшнего дня я не ем мяса.
– Ты стала вегетарианкой? – изумился муж.
– Долго не выдержит, – заверил сын.
– Это кто ж тебя подбил? – спросил подозрительный папа.
– Меня подбил ВОЗ, а добил ЗОЖ!
Мама тихо сказала «Ах!», и все – кроме меня – дружно пошли доедать законспирированную нетель.
Реприза
Мы растили кукурузу. Кто не верит, пусть почитает материалы Пленума ЦК КПСС за 1954 год. Тогда Хрущев впервые упомянул о том, как легко и незатейливо можно выйти из зернового и кормового кризисов. Спасение, как народа, так и скота, развернулось на долгие годы. И не надо смеяться: это вам не Геннадий Хазанов прыгает по сцене с радостными восклицаниями «Кукуруза, кукуруза! Как мы любим кукурузу!».
Инициативу разворачивали всерьез под лозунгом «Дадим Родине по 50 центнеров чудесницы с гектара!» В 1956-м стал издаваться журнал «Кукуруза», где в 1959 году на глянцевом развороте подробно описывался визит нашего генсека в Айову к фермеру Гарсту. Очень там понравилось Никите Сергеевичу! Но говорили они с Гарстом преимущественно о кукурузе.
Теперь я знаю, кому нужно было голову отвернуть за маленькие десятикопеечные батоны с черным мякишем. Гарсту! Но тогда я и не предполагала, что есть штат Айова, а в нем вражина Гарст… Я просто стояла с дедушкой в длинных очередях, которые змеились возле булочной.
Подсолнечное масло тоже исчезло, ему на смену пришло кукурузное. До сих пор не переношу его запаха!
А в четвертом классе на уроках труда мы сами стали осваивать «чудесницу». На пришкольном участке (в центре Ленинграда!) мы эту подлость сеяли, за ней ухаживали, фотографировали и с гордостью потом участвовали в каких-то соревнованиях за право кем-то там называться. В общем, были при деле. Я демонстрировала дедушке фото разросшейся кукурузы, которая уже была выше меня, но початков не давала. Его мои сельскохозяйственные достижения, конечно, не удивляли, как меня удивляли его рассказы о том, что корова до революции стоила 8 копеек, как создавалась газета «Искра», и о многом другом.
Единственное, о чем умалчивалось, была целина, с которой мой дед вернулся в 1957-м. Тщательно скрывалось, что никакой целины в биографии Ивана Петровича Селиверстова не было и в помине. Мама рассказала мне, когда я уже стала взрослой, что дедушка написал весьма критическую заметку в стенгазете Высшего военно-топографического училища, где преподавал политэкономию. Кого критиковал, мама не помнила, но то как ночью за ним приехал «воронок», запомнила на всю жизнь. Приехали, изъяли наградной пистолет, и загремел репрессированный дед в казахстанские степи на шесть лет. Видимо, кого критиковали, тот и «стукнул».
А когда вернулся, занимался только мною и стоял за кукурузным хлебушком. Никто не знает, о чем он думал или вспоминал во время вынужденного ожидания, – о дореволюционном ситнике, о 125 блокадных граммах или о том, что в 1980 году весь советский народ будет жить при коммунизме, как пообещал Хрущев на ХХII съезде партии.
Террористка
Катя Измайлова была изумительно глупа. К тому же имела привычку влюбляться во всех подряд. Как правило, объектами, или, как говорили в старинных водевилях, предметами ее всепоглощающей любви были подонки, прохвосты и командировочные, из десятка которых двое впоследствии оказывались многодетными вдовцами, пятеро женатыми, а остальные – бежавшими из зоны.
В это лето Катя влюбилась в студента Политехнического института. Жил он в съемной комнате возле Манежа, но памятник архитектуры служил только для определения маршрута троллейбуса, на котором трепещущая от чувств девушка ежедневно приезжала к новому предмету обожания для того, чтобы прибрать, постирать и погладить. Единственное окно комнаты упиралось в глухую кирпичную стену, посреди стены располагалось зарешеченное окно, к железным прутьям решетки был привязан кумачовый лоскут, развивающийся по ветру в ненастную погоду, а вокруг все было изгажено голубями. Глядя на этот пейзаж хотелось спеть что-нибудь революционное или пригласить художника Ярошенко, чтоб он написал картину «Всюду жизнь. Часть вторая».
Моя грязное окно Катя скидывала прямо вниз лежавшие годами между двойными рамами заплесневевшие корки сала и окурки, и начинала готовить приблизительный обед, поскольку выходить на коммунальную кухню ей строго запрещалось. А смотреть, как ненаглядный Володечка с аппетитом поглощает детское питание из блюдца, она была не в состоянии, ибо сердце разрывалось от жалости.
– Ты скоро на кошачьи консервы перейдешь, – ворчала она.
– Кошки ж едят и не помирают, – возражал возлюбленный. – Ты рекламу почитай: «новый, еще более вкусный, чем раньше, корм… Протестировано… Опробовано…».
– Кем опробовано? Кошками? Это они сказали рекламщикам, что вкуснее, чем раньше? – не сдавалась Катя.
– Кошки-то причем? Люди сказали…
– А они разве ели это? – искренне удивлялась девушка.
Володя в ответ только вздыхал. Разговор о деликатесах явно не клеился, как, впрочем, и все остальные. Но он и не переживал, – знал, с кем связался.
Помимо исключительной дурости, у Кати имелась масса неоспоримых достоинств: она была хороша собой, сексапильна и хозяйственна. Но главным плюсом, конечно, являлась полная интеллектуальная стерильность. По сравнению с Измайловой даже законченный идиот приобретал шанс выглядеть академиком во всех областях наук, а уж Владимир, парень начитанный и хорошо соображающий, превращался просто в небожителя. Катя своего невежества не стеснялась и никогда не следовала народной мудрости «молчи, за умного сойдешь». С легкостью невероятной она рассуждала об импрессионистах, называя при этом Тулуз-Лотрека – «Тузлук-Лотреком», а Сислея – «Сизлеем». Сморщив пикантный носик, она также высказывала толерантные суждения в пользу тех, кто исповедует сиесту, а глядя на «Автопортрет с отрезанным ухом», широко раскрывала и без того огромные глаза и спрашивала:
– Ван Гог с ним, что ли, в больнице лежал?!
В общем, Володя рядом с ней чувствовал себя более чем комфортно. Да-да! Именно так определялись их взаимоотношения: она его любила, а ему с ней было удобно.
Летом, на каникулы, король положения ездил к родителям в Краснодар, куда несколько лет назад перевели его отца – военного прокурора. Там он отъедался, отсыпался, плескался в море и нежился на солнце, а Катя преданно ждала его возвращения. Уже на второй год путешествия к родителям приобрели ритуальный характер. Сначала Измайлова закатывала избраннику грандиозный прощальный банкет в домашних условиях, потом провожала его в аэропорт и долго плакала на широкой груди, облаченной в выстиранную ее руками футболку (или свитер – смотря по погоде). Потом все происходило в обратном порядке: она рыдала, встречая милого с цветами в Пулково, и устраивала пир-горой в честь его приезда.
Все шло своим чередом. Законов природы никто не отменял, и лето опять пришло в назначенный срок. Владимир собрался в Краснодар к папе с мамой, где его тоже ждали любовь и разносолы. Катерина неслась в Пулково, как сумасшедшая, рассчитывая на последнее лобзание перед двухмесячной разлукой, но по всему городу, как назло, были пробки. Одновременно с тем, как она внеслась в здание аэропорта, объявили посадку на рейс Ленинград-Краснодар. Небо над Катей перевернулось и рухнуло на землю – она не могла отменить миг прощания со своим кумиром ни за какие мирские блага. Решение пришло в одну секунду: Измайлова подскочила к настенному селектору и нажав на кнопку связи четко произнесла:
– В самолете рейса Ленинград-Краснодар заложена бомба.
После этого судьбоносного заявления она резко выдохнула и повернулась лицом к залу. За ее спиной стояли двое милиционеров и двое в штатском. Для полноты картины не хватало только наручников.
Катины круги ада начались со спецкомнаты. Она все еще думала, что если ее шутку в аэропорту не оценили, то уж простить должны в любом случае – это ведь так невинно, да еще весело и находчиво! Однако, кроме нее самой, никто так не считал. Находчивость бедняжки не оценили и в положение не вошли. Игривая Катюша оказалась сначала в милиции, потом в Большом доме, а еще, чуть позже, – в СИЗО № 4 на ул. Лебедева. Искать ее и носить в следственный изолятор чай и сигареты было некому: Измайлова была из замордованного городка в Сибири. Правда, ей удалось переправить записку Владимиру – больше было некому. В крошечном клочке бумаги, свернутом треугольником, как фронтовое письмо, арестованная Катя сообщала о своем местонахождении.
В изоляторе было душно и холодно одновременно, а народу скопилось, как на первомайской демонстрации. Все кашляли, отплевывались, втихую курили и спали по очереди, поскольку места было катастрофически мало. Время от времени Катю выводили в кабинет к следователю, где ее пытались уговорить сознаться в связи с террористами, но фокус не удавался: всякий раз Катюша только горько плакала и рассказывала о своих трепетных чувствах к Владимиру и о том, как он любит «кисью в шоколаде». Следователь закатывал глаза и мечтал только об одном – чтобы Измайлову уже либо осудили, либо выпустили. В перерывах, за чаем, он грозился коллегам, что сам устроит ей побег.
Через месяц состоялся суд, на котором вдруг появился виновник торжества Володечка. Радости Катерины не было предела! Счастье видеть любимого не помешали ни бурные слезы, лившиеся из ее глаз, как в индийской мелодраме, ни присужденные ей три года отбывания в колонии общего режима.
Последующая жизнь Измайловой протекала в Мордовии, где она резво строчила пододеяльники. Возлюбленный приезжал на свидания. Жизнь была полна. Через год – в связи с внезапно организовавшейся беременностью – Катя подала на УДО. То ли «интересное положение», то ли время, проведенное за швейной машинкой в колонии, то ли слова Владимира при встрече на воле: «Я сделал для тебя все что мог» дали совершенно неожиданный результат и развернули жизнь арестантки Измайловой на сто восемьдесят градусов. Выйдя из дома, где ее, как выяснилось, не ждали, она направилась прямиком в Центральные железнодорожные кассы, взяла билет до Краснодара на ближайший поезд (скудных денег хватило на плацкарту) и отправилась к родителям теперь уже бывшего возлюбленного. Впервые задумавшись Катя ясно ощутила несправедливость, которая коснулась ее. Но ребенок-то был ни при чем! Пустота в душе, оставленная Владимиром, не должна быть вакантным местом, – решила будущая мать и занялась вплотную устройством жизни еще не родившегося младенца.
В поезде было Жарко. Она пила воду в вонючем туалете из-под крана, а спала без постельного белья, так как на него не было денег. Зато не голодала: угощали хлебосольные соседи. По прошествии полутора суток выйдя в пыльное южное марево, Катя пошла от вокзала пешком, уговаривая себя, что в ее положении ходить полезно. Ноги подгибались и хотелось есть. Проходя мимо фонтана она зачерпнула ладошкой теплой воды и с жадностью посмотрела на отливающих бензином рыбок. Через два часа Измайлова нашла нужный адрес: дом был похож на пятиэтажки в Купчино. И ободранная детская площадка рядом тоже напоминала Ленинград. Лифт работал только грузовой, но какая разница, если он везет!
Двери открыл плотный лысоватый мужчина и очень удивился.
– Вам кого?
– Вас, – сказала Катя, и от усталости, радости, неопределенности из ее глаз брызнули слезы.
Из глубины квартиры женский голос позвал: «Славик! Кто там?», и в коридоре появилась миниатюрная, несмотря на возраст, женщина. Ее голова была обмотана махровым полотенцем. А Катя все плакала… Женщина с тюрбаном отодвинула мужа и не говоря ни слова втянула ревущую девушку в коридор, прихлопнула входную дверь.
– Ты нам тут всех жильцов распугаешь! Сейчас же вытри слезы и говори, что тебе надо.
– Я… я…я – начала заикаться Катя и вдруг стала крениться вбок, словно у нее отказали ноги.
Женщина крепко взяла ее под спину и скомандовала:
– Славик, стул! И воды из кухни! – А потом сдернула с себя еще влажное полотенце и стала протирать им Катино лицо, то разговаривая сама с собой, то отдавая распоряжения. – Так, реветь прекратили, глубоко вдохнули… Неси что-нибудь сердечное! Э, да ты, мил моя, с животиком… Не надо сердечное! Славик, чай поставь! Кто тут у нас? – И уже, обращаясь к Кате:
– Ты же не воровка?
Измайлова заплакала еще горше.
Хозяйка дома сердито притопнула.
– Кончай сырость разводить! Встала, пошла в комнату!
За большим круглым столом, с чашкой чая в руках, Катя немного опомнилась и сообщила свое имя.
– А ты откуда?
– Из Ленинграда.
– Опаньки! – отреагировал полулысый Славик. От Вовки, что ли?
– Почти, – призналась Катя.
– Значит, так, – вмешалась мама Владимира, гораздо более прозорливая, чем отец. – Иди в ванну, умойся, ты наверняка голодная. Ведь ты с поезда к нам?
Катерина не только умылась, но залезла под душ, благо чужое полотенце все еще держала в руках, а когда вышла в комнату, на столе уже лежала скатерть и стояли давно забытые домашние яства. От запахов кружилась голова и щекотало в носу.
– Ну, а теперь давай с самого начала. Как тебя зовут? – Спросила хозяйка, когда гостья отвалилась на спинку венского стула.
– Катя Измайлова.
– Замечательно. А меня – Мира Мироновна. Это папа Володи, Владислав Игнатьевич. Рассказывай, зачем пожаловала. Только не ври.
И Катерина, как на духу, поведала свою грустную историю, даже про жуткий поезд «Ленинград – Краснодар» не забыла упомянуть. Ответное слово взял военный прокурор, по совместительству папа.
– Ты, конечно, дура. И не перебивай! Ради парня так вляпаться, чтоб еще и на зону угодить, это совсем без головы нужно быть.
– А… – сказала Катя.
– Б, – передразнил Владислав Игнатьевич. – Молчи лучше. Я своего сына не защищаю, но вы друг друга стоите. Ты чего хочешь, за Вовку замуж?
Катя радостно закивала.
– Вот уж не посоветую…
– Она к тебе не за советом приехала, – вмешалась Мира Мироновна. – Правда, девочка?
Та опять принялась кивать.
– Что ты все головой, как лошадь, прядаешь?! – возмутился несостоявшийся свекор. – Разбирайтесь тут сами, я пойду коньяку выпью, – и вышел из комнаты.
– Славик, лучше водочки, а то давление упадет, – вслед ему посоветовала Мира Мироновна и поплотнее села на стуле. – Я так понимаю, что идти тебе некуда и ты хочешь какое-то время пожить у нас?
Теперь Катя не могла остановиться кивать и вела себя, как китайский болванчик.
– Только я тебя предупреждаю, что мы через некоторое время отсюда уедем. Не кивай! Ты-то без нас куда денешься?!
Катерина успела чуть запрокинуть голову, как Мира Мироновна тихо простонала:
– Господи, это же балаган какой-то… Иди переоденься, я тебе здесь постелю.
Вещей, естественно, не было никаких – разговор утратил смысл. Ночьюв спальне между супругами Вольновыми шло оживленное обсуждение произошедшего, а попросту говоря, подбор вариантов на тему, что делать со свалившейся на голову гостьей.
– Не могу я ее выгнать, – говорила Мира Мироновна, – она же беременная!
– Отошлем ее к Вовке, – предлагал Владислав Игнатьевич.
– Это то же самое, что выгнать!
– Да я понимаю, – не сдавался муж, – но с нами- то что будет? В любую минуту могут прийти документы, не в Израиль же ее с собой брать.
– Можно оставить ей эту квартиру!
– Мира, если мы ее не продадим, нам не хватит денег.
– А так мы обречем на погибель и девочку, и ребенка! Документы еще не скоро придут, давай думать, – взмолилась жена.
– О чем думать, о чем?! Ты только мной командовать можешь, а никакой мало-мальской ситуации разрулить не способна. У меня впечатление, что я нахожусь в таком ладненьком, складненьком дурдоме: какая-то Катя, какой-то ребенок… Вырастили Дон-жуана на свою голову! Мало того, что мы этого великовозрастного балбеса содержим, так давай еще всех его девок себе на шею сажать!
– Тише, Славик, тише, Катя может услышать.
– Катя? А может, она и не Катя! Ты у нее документы проверяла?
– Она справку об освобождении показала.
– Господи, – охнул Владислав Игнатьевич, – она еще и без паспорта! Мира, ее в Ленинграде искать будут, она должна была в милиции отметиться!
– Вот именно, – подхватила жена, – а она к нам поехала, у нее никого нет. И денег нет… Я еще удивляюсь, как она не в угольном ящике под вагоном до нас добралась.
– Какие угольные ящики, не говори абсурда! Такой способ передвижения я поледний раз видел только в фильме нашего детства «Армия Трясогузки снова в бою».
– Славик, прошу тебя, давай на «Трясогузке» и остановимся. Мне самой все это не нравится, но мы ее уже приняли, а значит, и обнадежили. Давай поступим по совести: съездим в Ленинград, ее дела уладим, заодно на Вовку посмотрим. У тебя же связи остались, ты только недавно в отставку вышел…
– Вьешь ты из меня веревки, Мирочка дорогая, – только и мог сказать Владислав Игнатьевич. – Гаси свет, утро вечера мудренее.
Когда на следующее утро поднялось горячее оранжевое солнце, все неприятности и недосказанности показались чем-то нереальным. Всем – и чете Вольновых, и Кате Измайловой. Все дружно позавтракали, прошлись по магазинам, зашли в женскую консультацию и милицию, а еще через день так же дружно отправились за новыми документами для Кати в город на Неве. Как раз с бумажными-то делами все обошлось как нельзя лучше, но предстоял еще разговор с Владимиром, который обещал быть малоприятным. Ко всеобщему изумлению, разговор получился теплым, родственным и замечательно безрезультатным.
– Дорогие мои, – сразу сообщил сын, – я так вам рад! – и расцеловал маму с папой и Катю.
– Не поняла, – сказала девушка.
– Так у вас все в порядке? – спросили родители.
– Ну, конечно, – развеял все сомнения Володя, – у нас у всех все в порядке. Катька пристроена, как я понимаю, от ребенка я не отказываюсь, но только давайте не будем его на меня вешать, и без того дел хватает.
Все онемели. И в полном онемении вернулись в Краснодар.
Жизнь, однако, продолжалась в соответствии с алгоритмом, который начертал им Владимир на прощание. Катя настолько освоилась, что с охотой взяла на себя многие хлопоты по хозяйству. Никто этому не препятствовал, только отслеживали, чтоб она не поднимала больше двух килограммов. А вот мытье пола даже приветствовалось: Мира Мироновна говорила, что рожать будет легче.
Роды действительно были несложными, без всяких фокусов – порвалась, не разродилась, замедленная родовая деятельность и т. п. – и совпали по срокам с получением документов из посольства и завершением многоступенчатых манипуляций Владислава Игнатьевича, преследующих одну цель: взять с собой Катю с ребенком в Израиль на постоянное место жительства. Саму Измайлову никто и не спрашивал, хочет ли она эмигрировать, отъезд считался само собой разумеющимся фактом. Никому из четверых не пришло в голову, что может сложиться по-другому. За неделю до отбытия приехал Володя, чтобы попрощаться, взять немного денег и сделать ребенку «козу».
На Земле обетованной все было замечательно, кроме ужасающей жары. Не страна, а пекло! Все ходят с бутылками ледяной воды – то отпивают, то прикладывают ко лбу. Обосновались в Беершеве. Городок маленький, уютный, вместо привычного асфальта выстлан плитками в елочку, почти что паркет, всюду девушки и парни в военной формес автоматами, – Катя понимала, что из-за непрекращающейся войны с арабами, но все равно ей это казалось театральным представлением. Она никак не могла взять в толк: если с арабами воюют, то почему они работают почти во всех кафе и свободно разгуливают по улицам. Вольновы, которых Катя вполне опосредованно считала уже своими родителями, только что мамой-папой их не называла, пытались провести, что называтся, среди нее политинформацию, но толку никакого не вышло. Катерина стала еще больше запутываться и махнула рукой на высокую политику. Кроме солдат, город был наводнен правоверными евреями (здесь их называли датишными) – женщины ходили в париках, а одежда прикрывало тело так, что не было видно ни одного миллиметра кожи. И это при сорокаградусной жаре! Глядя на них, думалось об узбеках в ватных халатах посреди раскаленной степи.
Совершенно не было нищих, этим Беершева выгодно отличалась от всех городов России. Но каждый день так хотелось домой, и именно в Ленинград, где идут дожди, где золотой шпиль Адмиралтейства упирается в небо, где все говорят по- русски! Поначалу она очень боялась своего безъязычия, но очень быстро поняла, что на русском говорит больше половины населения. Однажды, гуляя с маленьким сыном, Катя поняла, что забыла дома часы и сильно перепугалась, потому что кормить Мирончика надо было по режиму. Некоторые расхожие английские фразы помнились еще со школьной скамьи, и Катя обратилась к первому же прохожему, загорелому до черноты дядьке в шортах:
– What time is it now?
В ответ тот, широко улыбаясь, стал многословно объяснять на иврите – явно уж, не «который час». Девушка была в полуобморочном состоянии: и уйти неловко, и ребенок вот-вот заплачет, а она стоит, как дура и слушает то, чего совершенно не понимает, да еще под жгучим солнцем. То ли мужик сжалился над Катей, то ли вся информация у него закончилась, только вдруг он замолчал, а через минуту-другую сообщил:
– Сейчас выходил из дома, ровно пять по радио пропикало.
С этой минуты у Измайловой исчез лингвистический комплекс неполноценности и она для себя решила, что просто все тут большие выпендрежники, а обойтись можно и своим родным языком. Вот Мирончик подрастет и выучит.
А пока рос сын и старели родители, Катя вела дом, а вечерами отдыхала перед телевизором. Смотрела все подряд и призывала к этому Миру Мироновну и Владислава Игнатьевича.
– Сегодня новый сериал начинается, давайте вместе посмотрим!
– Катюша, не любим мы сериалов, – оправдывались старики, Воспитанные на нормальных полноценных кинолентах.
– Да бросьте, все равно ведь, если наше… Это что-то новенькое, «Сайда-Форсайда» называется. Двадцать четыре серии! – не сдавалась Катерина.
Мира Мироновна тут же бралась за просветительскую работу и начинала коротенько сообщать, что есть такой английский писатель Голсуорси… А ее муж только бурчал: «Пусть смотрит, ведь читать все равно не станет». И уходил на лоджию.
В общем и целом, Катя была счастлива. В Израиле не было мест, куда бы ее могли уговорить или заставить пойти – Ни Эрмитажа, ни филармонии, – а на природу чета Вольновых давно выбираться перестала в силу изматывающего субтропического климата.
Мирончик подрос и его первыми словами были те же, что и у всех детей в Союзе. Когда к ним на побывку приезжал Володя – какая разница, куда ездить к родителям, в Краснодар или в Израиль, – ребенок радостно с порога интересовался:
– Дядя, кто вам нужен?
Владимир протягивал ему руку и замешкивался, припоминая.
– Тебя же, как деда зовут… Черт… Игнат? Или Мирон?
– Мирон Вольнов, – сообщал мальчик. И добавлял, сморщив носик так же, как мама: – Чертыхаться при детях нельзя.
Приезжий папа внимательно рассматривал ребенка со всех сторон – видимо решал, что сгодится, и подытоживал:
– Веди меня в квартиру, я поживу у вас немного. Ты не возражаешь?
– Нет, – серьезно отвечал Мироша, – места у нас много, всем хватит. А вы кто, гость или родственник?
– Я твой папа, – признавался Володя, – только живу в другом государстве.
– Почему? Папы живут в семье!
– Ну ты еще меня поучи. Обстоятельства.
К тому времени, как Мирончик стал понимать, что такое обстоятельства, Владимир успел дважды жениться и развестись, но поскольку папа он был просто замечательный, то всех детей от развалившихся браков он присылал хотя бы ненадолго пожить к бабушке с дедушкой в Израиль.
– Ты не держи на него зла, Катюша, – пытаясь оправдать сыновнюю бесцеремонность, говорила Мира Мироновна.
– Я вас умоляю! – бодрилась Катя, которой до смерти надоел детский гвалт и постоянная готовка на ставшую вдруг огромной семью. – Это же ваши внуки, такие же, как Мироша… Мы их должны принимать и любить.
– Вот-вот, – вклинивался Владислав Игнатьевич. – Держись, дочка, знала, с кем связываешься. Терпи теперь.
– А я и терплю, причем с удовольствием, – откликалась Измайлова, окидывая взглядом четверых разновозрастных детей, из которых старшим был ее Мирон.
– Лицо ты держать умеешь, а главное – на сердце ничего не держать, – продолжал поучать Вольнов.
– Честно?
– Конечно, как же иначе, мы ведь родные люди.
– А если по чесноку…
Мира Мироновна ахала:
– Мил моя, не уродуй родной язык!
– Да теперь уже без разницы, – задумчиво говорила Катя. – Не известно, какой теперь родной, русский или тот, на котором выживаешь. А если он дальше будет жениться, плодиться и разводиться, оставаясь хорошим отцом? Нам дома и денег не хватит, чтоб такую прорву детей содержать!
– Так жизнь складывается, – развела руками Мира Мироновна, – ничего не поделаешь.
– Да-а? А я вот иногда представляю: приехать бы в аэропорт Бен Гуриона, подойти к селектору…
– Минуточку! – закричал в ужасе бывший военный прокурор. – Тут 213-й статьей УК не отделаешься! Будешь не пододеяльники в Мордовии строчить, а бурый уголь в Тимне добывать! И не год, а значительно дольше! Здесь тебе не Союз Социалистических Республик!
Катя выразила лицом полное недоумение.
– А зачем вы тогда меня с собой в Израиль взяли?
– Так кто ж предполагал, что «террористка» – не случайность, а диагноз?
