Ирина Лейк
День между пятницей и воскресеньем
Лидочка. Тогда
У портнихи в ателье сшили платье. Солнце-клеш. Как оно ей шло! Нежно-розовое, с тоненькой полоской, лиф в обтяжку, а юбка огромная, широкая, легкая! Ей все время хотелось кружиться. Она так ждала этого праздника. Последний школьный вечер, и все-все придут, весь город, наверное. И папа тоже непременно придет. Жаль, что у них в последнее время не ладится с мамой. Хотя раньше было еще хуже. Раньше Лида каждый день боялась, что папа улетит и больше не вернется. Мама все время или злилась, или плакала и кричала на папу, когда он был дома, а плакала чаще всего после того, как к ней заходила соседка Сима, та, что работала на почте. Сима никогда не была замужем, что было немудрено при ее характере, все местные мужчины старались держаться от нее за версту, а приезжие, даже те, кто по незнанию легкомысленно попадался в ее цепкую хватку, старались как можно скорее выбраться оттуда любыми способами. Однако Сима считала себя экспертом в области семьи и брака и обожала совать свой нос в чужие отношения за неимением собственных. Лидочке хотелось вытолкать ее за порог, стоило только заслышать ее противный скрипучий голос, весь город знал, что Сима таскает сплетни и врет напропалую, но мама почему-то ей верила. Лидочка возвращалась домой из школы, и внутри у нее все сжималось, когда она слышала с кухни: «Да точно тебе говорю, точно!» Тогда она уже знала, что мама весь вечер будет плакать, а когда вернется папа – кричать ему разные ужасные вещи. Папа и так нечасто бывал дома, а когда прилетал, ей хотелось только радоваться, а не слушать их с мамой крики и скандалы.
О приближающейся катастрофе она узнала тоже случайно, пораньше вернувшись домой из школы: у порога стояли стоптанные боты Симы, к стене привалилась пузатая сумка с газетами и письмами, а с кухни доносились всхлипывания. Лидочка бесшумно прошла по коридору и притаилась за дверью.
– Да точно тебе говорю, точно! – скрипела Сима, явно задыхаясь от восторга по поводу новой добытой сплетни.
«Интересно, о ком она на этот раз?» – подумала Лида, но в тот же момент похолодела.
– У твоего Андрея другая баба! В Ейске, а может, в Бийске, нет, в Ейске… Не помню, дери его. То ли Ейск, то ли Бийск.
– Да как не помнишь? – всхлипнула мама. – Это ж совсем разные города! Так в Ейске или в Бийске?
– Тебе какая разница? – скрипнули одновременно прокуренная Сима и старенькая табуретка под ней. – Баба у него! А у ней, говорят, дите уже! Он настрогал!
– Кто тебе сказал? – Голос у мамы сорвался.
– Говорю тебе, сама слышала, Таня-заикашка рассказывала Люде Богатыревой, ей Нюся рыжая сказала, ейный, то есть Нюсин, муж с твоим же вместе на аэродроме работает! Баба у него, говорю! И дите уже там! А ты все сидишь! Усвистит мужик, и поминай как звали. Лидка у тебя вон почти взрослая, школу через пару годков закончит, всё, считай, невеста. Так и чего ему тут, летчику твоему, залетчику? Дочку вырастил, алиментов платить не надо. И упорхнет соколик, крыльями не помашет! Не понимаешь, что ли? Раз уж дите настрогал!
У Лидочки подкосились коленки. «Она врет! – стучало у нее в голове. – Она все врет!»
– Что делать… Что же делать… Делать-то что? – причитала за хлипкой дверью мама.
– Да уж, Катерина, вот дела-то у тебя теперь. Вот и доверяй им, мужикам. А что тут делать? Он уж все понаделал. Тебе теперь чего? Позору не оберешься, как усвистит. Я б им, таким, причиндалы всем рубила бы топором прям, ага, или б зелья какого подсыпала, чтобы на других баб не лез! Есть у тебя зелье какое?
– Какое зелье, Сима? Что ты несешь? Откуда у меня зелье?
– Так надо к бабке идти тогда! Чего сидеть? Чего ты сидишь? Отворот ему делать от бабы той надо. Или зелья просить, чтоб отсох у него к чертям! Так им всем и надо! Чтоб отсох у них у всех, кто гулящий! Давай, слышь, узнаю тебе про бабку, какая у нас тут посильнее. Сходишь, все сделаешь, навек твой будет. Отсушим его от той бабы. А если не подействует, – она заговорщицки понизила голос, – то можем и на смерть ей заговор сделать, например. А чего? Чего ты глаза таращишь? Ну, не знаю, ты сама решай, но куда уж тянуть, Кать? Куда тянуть-то?
Лиде за дверью стало совсем дурно. Неужели мама и правда соберется отравить папу или убить кого-то? Разве она сможет?
– Не пойду я ни к каким бабкам, – тихо сказала мама, и Лида выдохнула. – Людей морить – грех на душу брать.
– Ох, какая ты праведная, я погляжу! Ну, тогда нечего мне тебе сказать, Катя. Тогда готовься. Позору охватишь – еще и Лидке на весь бабий век её хватит. Весь поселок уже шепчет, а тогда шептать уж не станут, уж во весь голос начнут, уж кости тебе перемоют, только держись. И останешься бобылихой! И Лидку замуж никто не возьмет! Кому она нужна – сирота от мамки-брошенки!
– Сима! – взмолилась мать. – Ну какая она сирота? Лиду-то хоть оставь! Что делать-то, скажи ты мне? Что делать?
– Ох, непутевая ты, Катька, потому что непутевая и есть! Не слушаешь, когда тебе дело говорят. Чайку мне подлей пока, что ль. Говорила я тебе, мужика надо в ежовых рукавицах держать! Что ты с ним все нюни разводила, в платья наряжалась да пироги ему пекла! Вот, допеклась!
– Так он и дома почти не бывает. Он ведь летчик, Сима. А как иначе? Я же жена ему, я дом должна содержать, пироги печь и борщом встречать, так и мама моя всегда говорила. Чтоб еда была всегда горячая, постель мягкая да жена всегда ласковая. Тогда никакой мужик ничего на стороне искать не станет.
– Вот и дура твоя мама! – рявкнула Сима. – Надо было меня слушать, как я тебя учила: как он на порог, а ты ему сразу по морде!
– Так за что?
– Заслужил потому что! Чтоб знал! За что, оно всегда найдется! Во, видишь, нашлось, да поздно уже! А надо было построже, не борща ему, а леща! А-ха-ха! По мордасам! – Сима закатилась хриплым смехом от собственной шутки. – А ты все миловалась да борщи крутила!
– Да я и не миловалась особо. Давно уже… Я в последнее время как раз старалась… Ну да, построже… Ругала его… Сердилась. Грозилась…
– Грозилась – это правильно! – Сима громко отхлебнула из блюдца. – Но, видать, маловато.
Они замолчали, Сима пила чай, охала и время от времени материлась, мать всхлипывала. Лидочке хотелось развернуться и мчаться в аэропорт, и просить дядю Мишу, мужа той самой «рыжей Нюси», чтобы сказал ей правду, а лучше – нет! – лучше, чтобы он сейчас же отвез ее к папе, в Ейск, в Бийск, на край света, куда угодно. Потому что она знала – это все вранье, и папа так ей и скажет. Папа все ей объяснит и вышвырнет эту вонючую Симу из дома раз и навсегда! И у них опять все будет хорошо, как раньше. От этой мысли ей сразу стало легче, и она уже хотела развернуться и убежать, как вдруг за дверью Сима сказала:
– А знаешь, чего, Катька, а ты забеременей! Вот чего! Лидка-то выросла, ею уже мужика не привяжешь, она уже не дите, а ты ему возьми и еще родь! Лучше пацана! Точно! Ты прям постарайся, чтоб пацана.
– Сима, да что ты? – Мама даже перестала всхлипывать. – Да как это? Что ты говоришь? Мне тридцать шесть, куда ж рожать, неудобно даже от людей.
– А брошенкой оставаться удобно? В тридцать шесть! На старости? А? Ну, не знаю, ты сама смотри, Катерина, а выбор-то у тебя небольшой. Или к бабке, заговор делать, или рожай. От младенца твой Андрей никуда не денется. Он мужик-то хороший. Ходок, как все они, но мужик хороший. От младенца не убегит! Рожай, Катька! Потому что иначе никак тебе! Или рожай, или вешайся!
Мама не повесилась. А ровно через девять месяцев у них с папой родился Мишенька. И папа никуда не исчез. Правда, он стал каким-то другим. Поседел и немножко состарился. Ведь так люди старятся? Не когда на лице выползают морщины, а когда в глазах кто-то будто выключает свет и глаза уже больше не светятся. Вот тогда даже молодые люди становятся старичками. Так и Лидочкин папа вдруг стал грустным «молодым старичком». Хотя он очень любил Мишеньку, да тот еще, как назло, оказался слабеньким и очень болезненным. Папа стал меньше летать, просил начальство не ставить его в рейсы, а больше оставался «на земле», потому что мама могла позвонить на аэродром в любую минуту – Мишенька температурил, Мишеньку обсыпало, Мишенька задыхался, его рвало, поносило, он кашлял, у него были вечные диатезы и колики, да чего только с ним не было, – и каждый раз его срочно надо было везти к доктору или мчаться за редким лекарством в райцентр. Мама была так занята Мишенькой, что на Лиду почти не обращала внимания. Вот только когда весь поселок стал готовиться к выпускному в школе, мама как будто очнулась, спохватилась и, может, из чувства вины вдруг заказала для Лидочки платье у самой лучшей портнихи в ателье. То самое, нежно-розовое, солнце-клеш. И дала денег на парикмахерскую, на прическу.
В день выпускного бала Лидочка была самой красивой! На школьном дворе собралась толпа: выпускники, родители, родственники, все нарядные, все с цветами, гремела музыка, пожилые учительницы в лучших своих нарядах вытирали глаза платочками, и сирень цвела так празднично! И по небу летели волшебные облака! Выпускников построили для главной школьной фотографии: в последний раз весь класс вместе, учителя, а в центре директор и завучи. Лидочка все время вставала на цыпочки, вглядывалась в толпу и ждала, когда же придут мама и папа. Больше всего она ждала папу, она так мечтала, что он придет и будет ею гордиться, и обнимет, и прижмет к себе, чтобы все видели, что она его дочь, он станет хлопать в ладоши, когда ей будут вручать аттестат и, может быть, даже прослезится. Она так старалась весь последний год, не пропускала ни одного урока, учила, запоминала, зубрила, не спала ночи перед экзаменами только ради одного – чтобы получить медаль! Чтобы папа мог ею гордиться! Слова злобной соседки крепко засели у нее в голове. О том, что папа ушел бы от мамы, потому что ему было наплевать на уже взрослую Лиду. Она поняла их именно так и изо всех сил старалась доказать ему, что она самая лучшая, самая старательная, самая красивая и умная дочь. Она сдала все экзамены на пятерки, и сегодня ей должны были вручить аттестат и медаль «За особые успехи в учении». Не какую-нибудь там серебряную, для неудачников, а настоящую – золотую! Лидочка подпрыгивала на стуле (для фотографии их построили в несколько рядов, и она оказалась на самом высоком ряду, на стульях), и все смотрела и смотрела вдаль, но родителей не было видно. Ей вдруг на секунду показалось, что в толпе мелькнула синяя детская коляска, но это были другие люди, которые тоже пришли на выпускной с маленьким ребенком. «Внимание! Сейчас вылетит птичка!» – крикнул фотограф, и все дружно застыли с улыбками, а потом рассыпались кто куда. Лида побежала к школьным воротам, подождала там несколько минут, она уже хотела мчаться домой, узнать, что случилось, поторопить маму. Наверняка та в последний момент решила еще раз покормить Мишеньку или переодеться, чтобы выглядеть понаряднее. Лидочка заставила себя улыбнуться: они придут, непременно придут! Она даже покружилась, поправила юбку и снова беспокойно стала смотреть на дорогу. Никого. Тут в громкоговоритель объявили, что всех выпускников и гостей приглашают в актовый зал для торжественной церемонии. Ну как же так! Лидочка даже топнула ногой от нетерпения и отчаяния. Она то поворачивала голову на дорогу, то опять смотрела на школьные двери и поток нарядных людей. Простояла у ворот до последней минуты, когда все уже зашли в школу и ей махнул их сторож, дядя Митя. Тогда она прикусила губу, еще раз глянула на дорогу и, стуча каблучками, побежала в зал. «Они успеют! Они еще придут», – тихо говорила она, приказывая себе не плакать. Все расселись по местам, шум и галдеж стихли, на сцену школьного зала поднялся директор. Только бы он говорил подольше! Папа непременно успеет. Она обернулась, и тут прямо у нее на глазах учитель физкультуры закрыл дверь в зал. Лидочка про себя обругала его козлом и прикусила губу. Ну, ничего. Папа сейчас придет. Он постучит, и ему сразу откроют. Лидочка заняла рядом с собой два места, но на них плюхнулась чья-то мамаша в кудряшках и с бантом на обширной груди. «Тут занято! Извините», – отчаянно шикнула на нее Лидочка. «Все уже в зале, опоздавших не ждут!» – хмыкнула в ответ толстуха. «Ничего, ничего страшного, – снова сказала себе Лидочка. – Не плакать!» Папа сейчас придет, она увидит его и помашет, и он сразу ее найдет. Все будет хорошо! Вот сейчас, сейчас он придет.
Она очнулась, когда директор дважды произнес ее фамилию. Медалистов награждали самыми первыми, и Лидочка не могла сказать: «Подождите, пожалуйста, подождите, мне не нужен никакой аттестат, мне не нужна никакая медаль без моего папы! Вы же все его знаете! Он летчик! Он пилот! Он самый лучший на свете! И он сейчас придет!» Нет, она ничего не сказала. Как во сне она поднялась на сцену, заставила себя улыбнуться – ей хлопали громко-громко, директор говорил что-то про гордость школы, про блестящее будущее, но она ничего не понимала и почти ничего не видела из-за накативших на глаза слез. Она взяла аттестат и коробочку с медалью, кто-то сунул ей букет цветов, она сказала «спасибо», вернулась к своему месту, постояла пару минут, а потом бросилась бегом к закрытой двери. Выбежала на улицу, задыхаясь от слез, и помчалась за школьное здание, чтобы ее никто не видел. Солнце-клеш развевалось на ветру огромным розовым цветком, она мчалась по дорожке из мелких камешков так быстро, как только могла, но тут что-то попало ей под ногу, и она упала. Неловко, как маленькая, разбив в кровь коленки. Ей было так больно, так больно! От обиды, от разочарования! Коленок она не чувствовала, аттестат и цветы полетели в разные стороны, и Лида только успела заметить, как ее золотая медаль выкатилась из коробочки и покатилась куда-то в пыль… Она закрыла лицо руками и зарыдала.
Ей казалось, она плачет тут целую вечность, но слезы все не заканчивались, они как будто ручьем лились сначала только из глаз, а потом стали капать откуда-то сверху. Она не сразу сообразила, что прогремела гроза и начался ливень, она все плакала и плакала, пока кто-то вдруг не закрыл ее от дождя пиджаком. Она подумала, что это папа, и быстро подняла заплаканное лицо. Но перед ней стоял совсем незнакомый парень, хотя на минуту ей показалось, что она его где-то видела.
– Расшиблись? Больно? – спросил он.
Она кивнула. Ей и правда было очень больно.
Он быстро подобрал ее цветы и аттестат, она показала ему на медаль и коробочку. Говорить у нее не получалось, она только показывала, а он послушно все собирал. Он нашел даже укатившуюся медаль, аккуратно положил в коробочку и сказал:
– Хотите, я вас отнесу? Под козырек? Вон там козырек, вход в спортивный зал. Там можно переждать дождь. А то ведь вы совсем промокнете! Хотите? Я Леня.
– Да, – хрипло сказала она. – Хочу. Отнесите меня, пожалуйста.
И протянула к нему руки.
Почему так темно? И что это за комната?
Лидия Андреевна встала с кровати. Под ногами оказался пушистый ковер, но в комнате было холодно. Она поежилась. Глаза постепенно привыкли к темноте, она разглядела торшер и включила свет. Странно. Чья это комната? Она никогда раньше тут не была. Как она тут оказалась? Она совершенно ничего не помнила. В голове были какие-то обрывки. Выпускной вечер, она ждала папу. Много людей, все поздравляют… Медаль! Точно! Где ее медаль?! Она быстро поискала вокруг, медали нигде не было. Что же это? Она ведь так и не показала ее папе! Где же медаль? И как она вообще попала в этот дом? Она открыла дверь и осторожно вышла из комнаты. Какой большой дом… И как тут тихо. Ах, вот в чем дело! Лидия Андреевна вдруг все поняла. Она не могла просто так забраться в чужой дом, ни за что на свете, ее не так воспитывали! Значит, ее вынудили какие-то очень серьезные обстоятельства. Значит, люди из этого дома украли ее медаль. Золотую медаль! И ей пришлось забраться к ним, чтобы ее вернуть! Ей надо ее вернуть! Надо срочно найти медаль!
Николай. Тогда
Званый ужин был явно в разгаре. Уже в лифте пахло чесноком и какими-то аппетитными приправами.
– Баранья нога? – Леонид повел носом. – Вкуснотища. – Он потер руки.
– Ага, – кивнул Николай. – Как обычно. Заказывали у Миши. Ты помнишь его, наш мясник? Он во все крутые рестораны, между прочим, теперь поставляет. У него племянник барашков держит в деревне. Привез самого лучшего.
– Понятное дело, самого лучшего. А к чаю лимонный пирог будет?
– И лимонный пирог, и ватрушки.
– Лимоны, небось, с самой Сицилии заказывали? У Джакомо, у которого племянник лимонный сад в деревне держит? Или у Луиджи? Или прямо у Жан Поля, который Бельмондо?
– Слушай, хватит! – возмутился Николай, хотя его друг, конечно, был прав. Желание пускать пыль в глаза всегда было одним из главных желаний Тамарочки.
Все началось с того самого лимонного пирога. После неожиданного знакомства и такого же неожиданного предложения руки и сердца жениха почти сразу же пригласили знакомиться с родителями. До этого Коля с Тамарочкой встречались от силы неделю, но зато каждый день, гуляли по парку, говорили и не могли наговориться, как будто очень давно не виделись и успели сильно соскучиться. Заходили в кафе, смотрели друг другу в глаза и держались за руки: он держал в руках ее тонкие пальчики. Они сразу же начали обсуждать будущее, как прекрасно им будет втроем, с Петей, а потом у них обязательно появятся и общие дети. Николай был на седьмом небе, как будто он наконец получил заслуженную награду, утешение за все обиды, за детство, за то, что в его жизни было так мало любви, заботы и понимания. Тамарочка заглядывала ему в глаза, стряхивала снег у него с рукава, и он таял вместе с этим снегом. Он начинал какую-то фразу, а она подхватывала. Разве так бывает? Как будто и мысли у них были одинаковые! Разве это не счастье? Он видел в ее глазах, что она никогда не оставит его и никогда не предаст и что она всегда будет только с ним, только с ним одним, эта волшебная девушка, ведь она так на него смотрит, так его слушает…
Когда она позвала его знакомиться с родителями, он очень волновался, но при этом внутри был несокрушимым, как скала. С одной стороны, для него было очень важно, что о нем подумают и поддержат ли родители невесты их брак, а с другой стороны, ему было совершенно все равно: даже если бы его выставили за дверь и запретили приближаться к Тамарочке на пушечный выстрел, он бы выкрал ее любыми способами и умчался с ней на край света. С этой самой лучшей, самой волшебной девушкой. Со своей будущей женой.
Выгонять его никто не собирался, наоборот, мама Тамарочки, Марина Петровна, весь вечер была милой и улыбчивой, она буквально излучала доброту и искренность, так ему показалось, все время подкладывала на тарелку новые блюда, улыбалась и смотрела, как он ест, не сводила с него глаз и расспрашивала о семье, учебе и работе. Как мама, как настоящая мама. Уже через час он готов был расплакаться от счастья. Если бы его мама дожила до этого возраста, она тоже была бы такой же доброй и такой же красивой, с такими же морщинками у глаз. Он с благодарностью ел и хвалил все, что появлялось у него на тарелке, и не пропускал ни одного слова будущей тещи. А вот папа-генерал за весь вечер не проронил почти ни звука, только буравил будущего зятя острым взглядом из-под кустистых бровей. Он был не в восторге, далеко не в восторге, это читалось у него на нахмуренном лбу. Но бестолковая дочь не оставила ему выбора, ее нужно было выдать замуж как можно скорее. Нужен был штамп в паспорте, а дальше было бы проще. После того как доели жаркое с картошкой, салатами и соленьями, попробовали все домашние наливки и настойки, Тамарочка побежала на кухню ставить чай, а ее мама принялась расхваливать ее Николаю на все лады, хотя в этом не было никакой необходимости. Он и сам знал, что такой умницы, красавицы и отличной хозяйки ему не сыскать во всем свете. И тут генерал вдруг тяжело поднялся из-за стола и все так же молча махнул ему, позвав за собой в кабинет. Там он указал ему на кожаный диванчик, а сам сел за огромное бюро темного дерева, включил зеленую настольную лампу и сложил перед собой здоровенные кулаки.
– Я тебя пробил, – низким хриплым голосом сказал генерал.
– Простите, я не понял, – робко улыбнулся Коля.
– По каналам своим. Ребята мои тебя пробили, все я про тебя знаю, ты мне не думай. Вот только не пойму, то ли ты на самом деле такой простачок-дурачок, Николаша, то ли… В общем, так, слушай сюда, если ты вздумал на Тамарке жениться ради приданого, то ты губы закатай. Квартирка-то, небось, сильно понравилась? Красота, а не квартирка, да? Ради такой квартирки можно и на порченой невесте жениться, и заплевыша ее усыновить. Но не по твоему рту кусок, Николаш. Без штанов сюда пришел, без штанов и уйдешь, если, конечно, рискнешь уйти. На своих ногах точно не уйдешь, имей в виду. Только посмей мне Тамарку обидеть или квартирку у нас оттяпать, в асфальт закатаю, никто с собаками не найдет. Да тебя и искать никто не будет. Без роду ты и без племени.
Неизвестно, то ли на Николая так подействовал контраст между тем, как говорила с ним будущая теща и как заговорил генерал, то ли спусковым крючком стало то самое слово, которое так любила повторять его бабка, но он вдруг встал, почему-то застегнул на пиджаке все пуговицы, а потом шагнул к столу с зеленой лампой и спокойно сказал:
– Вы, конечно, правы, Павел Яковлевич. Я без племени, но я не дурачок. И я сам закатаю в асфальт каждого, кто посмеет обидеть мою жену. Вас я не боюсь. Ваша квартира мне не нужна, потому что у меня будет лучше. И еще. Никогда не смейте называть моего сына заплевышем. А мы с Тамарой вместе решим, стоит ли ему общаться с таким дедом.
Он развернулся и вышел из кабинета. Ему показалось, что у него за спиной сейчас взорвется тяжелая дубовая дверь. Но из-за нее раздалось только:
– Ах ты ж!!
В тот момент он хотел только одного – немедленно взять Тамарочку за руку и уйти из этого дома. Как можно быстрее. Бежать бегом вниз по лестнице, и чтобы она бежала за ним. Но она стояла на пороге кухни и держала в руках тот самый лимонный пирог. И он растаял – так она всегда на него действовала, она могла делать с ним что угодно. Она заметила, что с ним что-то не так, и растерялась, а он не хотел ее пугать. Поэтому он спросил:
– Ты сама испекла?
Она не успела даже кивнуть, как у нее из-за спины появилась Марина Петровна и защебетала о том, как прекрасно Тамарочка печет, и какие она готовит борщи, а какие воздушные у нее получаются венгерские ватрушки с творогом и блинчики с припеком… Она все говорила и говорила, а он ничего не слышал, он держал Тамарочку за руки, которыми она сжимала тарелку, и запах этого пирога так и остался самым ярким запахом за всю их семейную жизнь. Сколько раз потом он ел этот пирог и удивлялся тому, как за сладостью может прятаться такая противная горечь.
Он настоял на том, чтобы Тамарочка с Петей переехали к нему как можно скорее. Сразу же после свадьбы. Его немного удивило, что Тамарочка не слишком рвалась переезжать, но ей пришлось согласиться. Он боялся, что Петя поначалу будет бояться в новом доме, долго привыкать и плакать, но карапуз вел себя прекрасно, а плакать в первый же вечер ни с того ни с сего начала Тамарочка. На вопросы, что случилось и что ее так расстроило, она не отвечала, только мотала головой и размазывала по щекам слезы. Николай обнимал и гладил ее, пытался утешать как мог, но она, в очередной раз горько всхлипнув, вдруг подскочила, умчалась в ванную и заперлась там. Он ничего не понимал. Он долго стоял под дверью, говорил, как сильно ее любит, и на всякий случай извинялся и просил прощения, если что-то сделал не так. Дверь не открылась. Через час захныкал Петя, и Николай опять робко постучался в собственную ванную к собственной жене и сказал, что малыша пора бы покормить и уложить спать. Он очень любил детей, но имел ни малейшего практического опыта жизни с ними. После этой просьбы всхлипы усилились, а когда терпение у него закончилось и он пообещал выломать дверь, защелка открылась, из-за двери высунулась заплаканная Тамарочка и тихим голоском сообщила:
– Я не умею…
– Чего ты не умеешь? – не понял Николай, пытаясь удержать на руках Петеньку, который уже начал рыдать от голода и извивался ужом.
Оказалось, что Тамарочка не умела вообще ничего. То есть совсем. Ни укладывать, ни кормить, ни купать собственного сына, ни стирать его одежду, ни одевать его на прогулку. Все это делала их няня, Людмила Степановна. И да, лимонные пироги и пышные венгерские ватрушки готовила тоже она. Тамарочка не имела никакого представления даже о том, как пожарить яичницу. В генеральском доме всегда было полно прислуги. Николай так сильно любил свою молодую жену, что даже не рассердился.
– Ничего, моя хорошая, ты научишься, – сказал он Тамарочке и только хотел поцеловать ее заплаканное личико, как получил звонкую пощечину. А сразу же после нее свой первый семейный скандал.
Тамарочка не собиралась учиться подобной ерунде. Она была бриллиантом, тщательно ограненным своим папочкой, она должна была сиять, а не месить тесто. Вот что она выкрикивала ему, пока он целовал макушку рыдающего от голода и испуга Петеньки, пытаясь его успокоить. Она выплеснула на него все свои накопившиеся обиды, всю ярость из-за несправедливости, которая с ней приключилась. «Есть женщины для любви, а есть – для работы!» – прокричала она финальным аккордом, и дверь ванной снова захлопнулось. Он почему-то не стал выламывать двери и кричать ей что-то в ответ. Он был согласен, он всегда с ней соглашался. Конечно, она была бриллиантом, и она была для любви. Он и любил ее до бесконечности. И мог только мечтать, чтобы эта любовь стала взаимной.
В этот же вечер к ним переехала жить Людмила Степановна. Николай не возмущался и не роптал по поводу того, что жить в однокомнатной квартире с малышом и его няней молодоженам не слишком удобно, он просто стал работать еще больше, налаживал нужные связи, открывал собственную компанию, выходил на новый уровень, чтобы как можно скорее переехать в квартиру побольше, а потом – еще больше. После большой четырехкомнатной квартиры у них появился и загородный дом. Каждый раз Людмила Степановна переезжала с ними – безмолвный свидетель всей их жизни, тихий добрый ангел. Она готовила вкусную еду, пекла пироги и растила их детей. Через два года после свадьбы родился Витя, а еще через полтора года – Вероника. И Николай был счастлив. Все равно. Несмотря ни на что. Каждое утро и каждый вечер, после скандалов и перед ними, он все равно повторял себе: «Как же я счастлив. У меня есть семья, у меня есть моя жена и мои дети. Я отец. Я муж. У меня есть моя семья. Я очень счастлив».
