Теряя ключи, забывая пароли, вперяя вопрос в облака перьевые, с ремарками вызубрив первые роли, хотя не предложат и роли вторые, ни брассом, ни кролем житейское море смирить не пытаясь. От качки до качки – назад отмотав, разгляжу при повторе себя в бултыханиях смелой собачки. Она за буйки… Интересное дело, как будто за брошенной Господом палкой! Ей тоже в тумане, похоже, белело… Ни глупой она не казалась, ни жалкой. Так вот и меня – никогда не пороли, ни в детстве, ни в смысле обид – переносном. И не было мне ни покоя, ни воли, лишь детская вера на свете на взрослом.
ВЕСТНИК
Голубь лазоревый. Может, зелёнкой выкрасил гулю какой-то балбес? Что же до зрителей с психикой тонкой, вне подозрений посланец небес. Головы к небу задрали подруги, три неофитки из тех выпускниц школ благородных девиц кали-юги, сами диковенней крашеных птиц.
Эта – Фотиния. Светка, короче, в чём-то закрученно-алом до пят. Та – в золочёных браслетах сорочьих, и до бровей помрачительный плат голубю в тон… подтверди, Вероника! Я то и вовсе в мужицкой джинсе: девочка, мальчик? Поди разбери-ка, вроде пацан, но при длинной косе.
Зыркает голубь на нас непредвзято, мы, изумлённые – на сизаря. «Светлое завтра» из кадра изъято, и, вероятно, изъято не зря. Чтобы запомнили вспять ликованье, к матушке Ксении первый визит: думали, души несём на закланье, вышло – дешёвенький свой реквизит. Чтобы заштопали швы девяностых в памяти нашей и et cetera окна икон на Васильевский остров, голубь лазурный над чашей двора.
MADELEINIEA LOLITA
Такая бабочка над ним крылатый размыкала нимб, как поцелуй Христа в чело – такое небо в ней цвело, что мальчик выгнулся до дна своих зрачков, и дно двойное его вело, куда вольно ей. Мелькнёт – и снова не видна.
Он видел рай. Я вижу ад. В музее выставленных в ряд четыре тыщи экземпляров павлиноглазых фей, икаров… Сачок-рампетка под стеклом. Ты им как вид была открыта, нимфетка, бабочка lolita, и поздно сожалеть о том.
Лес препарирующих игл омыт лучами детских игр. Пыльца на пальцах – кровь почти, но в старце мальчика почти. Средь радуг мёртвого эскорта вне зоны действия сети прости, прости его, прости! Смахни с лица морщины чёрта!
АРФА
И внемлет арфе Серафима…
А. С. Пушкин
Тридцатые годы, но время не суть. По лестнице старую арфу несут под марши Осавиахима недюжинных два Серафима. Петров Серафим и по правую с ним вполне себе Кац, но и он Серафим. Так звёзды легли и берёзки, что в паре работают тёзки.
Взывают ли трубы, ревёт грузовик изнаночным эхом бравурных музык у выхода… Дивная, Вы хоть, внемлите себе, это – выход! Ваш выход, сударыня! Да, «запасной». Вот-вот полыхнёт нашатырной весной сквозь ваши чехлы и обмотки от центра Москвы до Чукотки.
В избытке у свежей гармонии нот на лестничный ваш молчаливый пролёт в заверенном званье балласта во славу Екклесиаста. Труба ли взывает, гудит ли клаксон, бесполая Муза, как мальчик-гарсон, вам двери придержит на Вы и, не морщась, возьмёт чаевые.
МАТЬ
Пока носила передачи былая львица сыну Льву, она походкой старой клячи обзавелась. Пока молву топтать не поступью, а шорком гордыне сношенной пришлось, глядеть в упор голодным волком голодный научался лось, и зайка серенький в лисицу вселяться заживо, пока ёж, превращаясь в рукавицу, утюжил львиные бока. «Похож на мать, – твердили сыну – с горбинкой нос и лоб высок!» И кляча прёт через грязину, стянув потуже поясок.
«Подставлял Господь дураку плечо…»
Подставлял Господь дураку плечо. Попривык дурак: Подавай ещё высоко сидеть, далеко глядеть! Уронил – поймай, не чужие ведь. А уж я Тебе отслужу, Христос, упрежу Твоих – тише вод – невест. И пока Господь его в гору нёс, не спросил дурак: Где, Господь, Твой крест?
ГОЛОСА
Тысячекратная тьма повторенья танца теней Саломеи с Иудой. – Нет! Ещё Иродова даренья нет! Не вернулись посыльные с блюдом, нож не рождён ещё. Незачем, нечем, некому… Спящий во чреве Предтечей день не восстал. – Удались, удали! Жорж приглашает на вальс Натали. Нежный румянец прильнул к эполете… Танец как танец. Дети как дети.
НАТАЛИ
Раз-два-три, раз-два-три… Разве ты – он! Смят недоразвитый розы бутон, смыты румяна, помада, грехи. Саша, не надо сейчас про стихи!
Раз-два-три, раз-два-три… Разве он – ты! Молча меняют бельё и бинты. Думали жить. Ты возьми, да умри. Раз-два-три, раз… без пятнадцати три.
Двадцать седьмого январского дня – ты уезжаешь на бал без меня.
