Ирина Скарятина
Тамара. Роман о царской России. Книга 1
Сатрап и его цыганка
В лето 1830-ое от Рождества Христова, в губернии Орла, в уезде Архангела, близ села Преображения Господня, проживал крупный помещик и крепостник, князь Яков Дмитриевич Стронский. Его современники наградили его прозвищем "Сатрап" – не только благодаря его обширным владениям и несметному богатству, но и из-за властных, надменных манер и не в меру расточительных прихотей, неизменно удивлявших, потрясавших, зливших, будораживших или восхищавших его вечно любопытных соседей, большинство из коих втайне ему завидовало, открыто перед ним заискивало, а за его спиной пыталось, хотя и совершенно безуспешно, подражать его пусть эксцентричному, но столь аристократичному образу жизни.
Гигантского роста, широкоплечий и крепко сбитый, он ступал по земле, коей владел в столь необъятных размерах, высокомерной походкой, с гордо поднятой большой головой и густой гривой седых волос, развевавшейся на ветру. "Мой ветер", – так всегда он его называл, ведь на многие вёрсты вокруг тот дул над "его" полями, принося с собой сладкий запах диких цветов, свежескошенного сена и созревавшего зерна либо острый дух прелой земли, грибов и торфяного дыма – смотря какое время года.
В любую погоду, в сопровождении двух своих старых ищеек, Соболя и Тайги, он обожал совершать по лугам и лесам дальние прогулки, а ещё лучше – проскакать верхом на своём лоснящемся белом жеребце по кличке Казбек, который с грохотом нёсся по округе тяжёлым галопом, а затем замедлял свой бег до величественного аллюра, коли путь лежал через одну из многочисленных деревень, окружавших парк усадьбы красочным кольцом из теснившихся изб с соломенными крышами, зелёных грядок капусты и делянок ярко-жёлтых подсолнухов.
Иногда, будучи в добром расположении духа, он останавливался, дабы сказать принадлежавшим ему "душам" несколько снисходительных слов, а также бросал оценивающий взгляд на какую-нибудь миловидную деву либо молодую замужнюю бабу, от чего та покрывалась румянцем, и ёрзала, и нервно прыскала в кулачок, или же, опустив глаза и пылая щеками, теребила уголок своего передника, ибо прекрасно знала, что означали сии пламенные взоры и что ей никуда не скрыться, коль она действительно пришлась по нраву её властелину. Если ж настроение было дурным, то он, ревя что есть мочи, придирался ко всему и вся, тогда как жеребец ржал и бил копытом оземь, а насмерть перепуганные сельчане переминались вокруг молчаливо и смиренно.
Его кроткая, бесцветная жена, княгиня Вера Семёновна, давно почила, предположительно при родах ("но на самом деле от разбитого сердца из-за его неверности", как шептались тогда люди); его многочисленные дочери – сыновей Бог не дал – выросли, вышли замуж и разъехались по всей стране, и ни одна женщина не украшала его стол в течение многих лет. Правда, когда в своём огромном доме в Стронском он давал один из своих знаменитых званых обедов, на который съезжались губернаторы, архиепископы, генералы и даже высокопоставленные чины из Москвы и Санкт-Петербурга, напротив него сидела его пожилая кузина, Марфа Степановна, и в своём строгом платье из чёрной тафты, чепце с оборками и тяжёлых золотых украшениях придавала сему событию подобающее достоинство. Но то были единственные случаи, когда она допускалась к его столу, и как только отбывал последний гость, она тоже уходила, исчезая за дверью маленького белого домишки, ютившегося в дальнем конце парка, где и жила в уединении и полном забвении, пока за ней снова не посылали.
Излишне упоминать, что её никогда не приглашали поприсутствовать на частых неофициальных банкетах, коими так славился Яков Дмитриевич и где вместо губернаторов, архиепископов и высокопоставленных чиновников пировали и бесчинствовали его собутыльники – соседи-помещики со всей губернии – в компании красивых деревенских девушек из числа специально перед этим согнанных, отсмотренных и тщательно отобранных его помощниками за их привлекательность и богато изогнутые формы. Князю Якову Дмитриевичу и его друзьям не нравились худышки – напротив, они требовали, чтобы зазнобы были приятно пухленькими, "чтобы было, на что посмотреть и за что подержаться". Их темперамент должен был быть страстным, "бурным и жгучим", их речи – острыми и смешными, а их ответы – быстрыми, словно молния, поскольку, по словам этих ценителей, ни одна по-настоящему соблазнительная бабёнка никогда не должна была совершать непростительный грех "лазания за словом в карман".
На этих оргиях, что иногда тянулись дни напролёт, по очереди играли два "домашних" оркестра; на огромной сцене, возведённой в конце банкетного зала, выступали состоявшие исключительно из крепостных оперные, балетные и театральные труппы; количество съедаемых яств было гигантским, а вина текли рекой из погребов, которые постоянно пополнялись изысканными старыми винтажами Европы. Именно тогда Яков Дмитриевич был в полном расцвете сил, и его гости вновь и вновь пили за здоровье хозяина дома, "единственного и неповторимого Великого Сатрапа уезда Архангела", венчая его виноградной лозой и исполняя вокруг него странноватые пляски, кои, по их твёрдому убеждению, являлись дионисийскими.
Но внезапно, после многих лет такой шумной и разгульной жизни, Яков Дмитриевич впервые почувствовал себя старым и усталым, и в тот же день, когда было сделано сие потрясающее открытие, в припадке ярости выгнал из дома своих весёлых сотоварищей, приказал девушкам вернуться в их родные деревни, собственноручно запер на все замки винный погреб, послал за своим поваром Филькой и впредь запретил тому готовить любые жирные и сытные блюда.
"Молоко, каши и яйца – вот всё, что я теперь буду есть", – топнув ногой, гневно заорал он, хотя слуга, и так склонившись перед ним в позе глубокого почитания, успокаивающе бормотал: "Слушаюсь, Ваше Сиятельство, всё будет так, как Вы прикажете. Не беспокойтесь. Отныне только молоко и каши для Вашего желудочка, наш Благодетель, наш Господин".
Так началась новая глава в жизни князя Якова, в которой он питался скромно, пил лишь молоко, причём в основном козье, часами молился на коленях, ударяясь лбом об пол, изучал "Жития святых" и, к изумлению своего лакея Трофимки, носил рубище из конского волоса, "дабы усмирить желания своей грешной плоти", как он однажды в сильном порыве самоуничижения объяснил потрясённой и огорчённой Марфе Степановне, считавшей подобные разговоры неподходящими для своих старых ушей. И в довершение всех своих добровольных неудобств он спал на голом полу рядом с роскошной, низкой, широкой и необычайно мягкой кроватью, которую специально для него изготовили из кудрявого клёна его личные столяры, устлав её пухом многочисленных лебедей, плававших по озеру перед домом.
Теперь, вместо диких и сомнительных персонажей, только дородный деревенский поп, отец Дорофей, составлял ему компанию, выпивая бесчисленные стаканы обжигающего некрепкого чая, в который он время от времени бросал полные ложки малинового варенья, обильно при этом потея (ибо таков был обычный и весьма полезный эффект горячего чая с малиной) и рокочущим голосом, который разносился далеко по парку, несколько нервно увещевая своего дорогого духовного сына продолжать его продвижение по прямому пути праведности, который тот столь мудро, нет, столь вдохновенно избрал. Нервозность, которую отец Дорофей тщетно пытался скрыть, объяснялась тем, что никто и никогда не знал, что мог внезапно вытворить Яков Дмитриевич. Он был одинаково способен как бить себя в грудь, посыпать голову пеплом из трубки и обильно оплакивать свои грехи, так и, испустив громкий рёв ярости, ударить в грудь или, что ещё хуже, по зубам своего собеседника, пусть даже тот и был его духовным наставником, естественно, с самыми болезненными и неприятными последствиями. Поэтому неудивительно, что отец Дорофей старался использовать всю дипломатию, на которую был способен, и, образно говоря, с большой осторожностью катил по тонкому льду, отделявшему его от катастрофы. Потом, когда наконец святому человеку разрешалось удалиться после множества благословений и низких поклонов, тот радостно и поспешно возвращался в безопасный уют своего дома, к успокаивающему обществу своей верной старой попадьи Матроны Ивановны, покорно, без единого звука протеста, родившей ему девятнадцать поповских детей.
Оставшись один, Яков Дмитриевич потягивался и зевал, а затем посылал за своей пожилой кузиной Марфой Степановной и заставлял её часами сидеть подле него, пока та вязала и тихим певучим голосом наговаривала бесконечные сказания про два Иерусалима (Палестину и Небеса) и про странствующих по всей святой Руси в поисках религиозного утешения паломников. Постепенно, видя, что Яков Дмитриевич заинтересовался, Марфа Степановна стала приводить к нему некоторых из этих скитальцев, чтобы те могли лично поведать свои истории Благодетелю (разумеется, уже никак не "Сатрапу") уезда Архангела, в результате чего вскоре, ко всё возраставшему изумлению невидимых, но бдительных соседей, искренне надеявшихся, что Яков Дмитриевич должен был когда-нибудь справиться со своим чудны́м поведением и образумиться, вся местность наполнилась святыми мужами и жёнами, странниками и пилигримами, всяческими ущербными, известными как калеки и блаженные, то есть "счастливые юродивые Христа ради". А посреди всех них выделялась величественная фигура Якова Дмитриевича, теперь худая и измождённая от диеты, бессонницы и (хотя он ещё не осознавал этого) скуки, и он тихим и смиренным голосом вещал слова доброты, братской любви и ободрения своим странным посетителям.
В то же время влияние на него некогда малозначимой Марфы Степановны становилось всё сильнее и сильнее, пока люди не покачали понимающе головами и грустно не промолвили: "Она ещё его прижмёт, она его совсем задавит, уродливая старая курица". И мало-помалу скромная, "никому не нужная и забытая", стала всемогущей и принялась править Яковом Дмитриевичем железной рукой.
Затем, столь же внезапно, как и началась, вся эта удивительная святость прекратилась, и Яков Дмитриевич опять вступил в новую и, увы, скандальную фазу своего существования. Случилось это так.
В одно дивное летнее утро, когда он мрачно расхаживал взад-вперёд по своей любимой акациевой аллее, которую никому и в голову не пришло бы попирать, он с удивлением заметил, что на другом её конце появилась женщина, медленно направлявшаяся к нему статной, ровной, спокойной и неторопливой походкой. С первого же взгляда Яков Дмитриевич понял, что та молода, но уже замужем, ведь традиционный крестьянский платок был повит вокруг её головы, а не завязан под подбородком, ниспадая треугольником на затылок, как это было принято у незамужних. А приглядевшись, его опытный глаз определил – и, увы, он тут же испытал неожиданный трепет запретного, а стало быть, греховного удовольствия от сего открытия, – что молодка была настоящей красавицей, не только гибкой и стройной, но и широкоплечей, с высокой упругой грудью и соблазнительно округлыми бёдрами, призывно и вызывающе покачивавшимися при каждом её шаге. Пока она шла по дорожке, он не спеша и с одобрением рассматривал её золотистую кожу и румяные щёки, её длинные веерообразные чёрные ресницы, обрамлявшие скромно опущенные веки, её широкие брови – соболиные, как их принято называть, – её прямой короткий нос с очаровательной приплюснутостью на самом его кончике и довольно широкий, но красиво изогнутый рот. Когда же она спокойно подняла на него свои очи и стало ясно, что те миндалевидны и черны как смоль, он восхищённо цокнул языком, как делал всегда, когда ему действительно что-то нравилось, и тихо пробормотал себе под нос: "Царевна, лебёдушка … Яков, братишка, тебе повезло". Но вслух он лишь небрежно спросил: "А ты кто такая, моя красавица? Я тебя раньше здесь не видел. Ты приезжая?"
"Меня зовут Доминика, Ваше Сиятельство, я новая жена Акима, старшего кучера", – тихо ответила та, и голос у неё был низким и бархатистым.
"Она, несомненно, хорошая певица", – подумал Яков Дмитриевич и вновь испытал трепет удовольствия, ведь ему несказанно нравились такие голоса, что могли сочно и проникновенно исполнять меланхоличные русские народные песни или дикие и мелодичные цыганские напевы.
О да, ей бы нужно петь для него и научиться доставлять наслаждение различными прочими способами! А он бы одевал её в ярко-красные или жёлтые сарафаны и дарил бы ей огромные золотые серьги, что звенели бы, раскачиваясь и сверкая при каждом движении её прелестной головки. А на её сильную, загорелую шею он бы повесил тяжёлое дикарское монисто из золотых и серебряных монет, или, возможно, были бы лучше кораллы и жемчуг? Да, они бы ей подошли – они подошли бы к её губам и зубам …
Но как только он начал впадать в сентиментальность, ход его счастливых мыслей резко оборвался. Святые угодники! Разве она не сказала, что была замужем за Акимом? Ох, да ведь это было ужасно, это осложняло дело самым что ни на есть неприятным образом. Кто угодно, только не Аким! Он по-настоящему любил Акима. Ведь разве они не являлись товарищами по играм с тех пор, как были ещё карапузами, потом мальчуганами, и позже, в бурные годы отрочества и юности? Да даже в зрелом возрасте и в этот унылый период успокоения, постничества и добродетельного прозябания их столь своеобразная дружба сохранялась и продолжалась – своеобразная потому, что, в конце концов, они были на удивление неподходящей парой – где он, князь Яков Дмитриевич, могущественный Сатрап, и где Аким, его личный кучер и покорный крепостной. Он же совсем забыл, что Аким, отпросившись у него, уехал за сто вёрст, чтобы привезти молодую невесту после того, как его прежняя жена Пульхерия, упокой Господь её душу, усохла и скончалась три зимы назад.
И вот теперь сия молодка, красавица, стояла перед ним в это дивное летнее утро, словно картина в красивой раме из пушистых зелёных ветвей, белых акаций и брызг солнечного света. Что могло быть прекраснее и живительней после того, как он столь долго смотрел на ведьмино уродство Марфы Степановны и на её чудны́х протеже, "счастливых безумцев"?
И внезапно, охваченный одним из тех приступов гнева, которых он сам так боялся, Яков Дмитриевич топнул ногой и, будто разъярённый бык, заревел на Доминику, смирно стоявшую в позе полной покорности, потупив очи и безжизненно опустив точёные ручки: "Ступай, куда шла, девка! Что ты тут встала? Давай, давай, проваливай!"
Но когда та, оставшись абсолютно невозмутимой при столь неуместном проявлении злобы, низко поклонилась и удалилась всё той же спокойной и исполненной достоинства походкой, он в изумлении глядел ей вслед, ведь обычно бабы разбегались, как испуганные зайцы, стоило ему лишь повысить голос и велеть убираться с глаз его августейшей особы.
"Что за баба!" – восхищённо пробормотал он, а затем, чувствуя себя добродетельным и счастливым оттого, что не предпринял никаких уродливых заигрываний с привлекательной молодой женой Акима, продолжил свой путь по акациевой аллее по направлению к конюшням. Пересёкши огромную лужайку овальной формы и подойдя к белому портику, который так эффектно украшал центр длинного низкого здания, он, как водится, застал там Акима, уже готового доложить обо всём, что случилось за минувшие сутки в том мире лошадей, который так много значил для них обоих.
Яков Дмитриевич скучал по Акиму, когда тот отправился, как выяснилось, за новой невестой. Ведь его помощник, второй кучер Сидор, был никудышным глупцом, по сути, ослом, что боялся заговорить и даже взглянуть на своего хозяина. Однако теперь, когда Аким вернулся, всё снова пришло в порядок.
Приземистый и толстый, с круглым, похожим на полную луну красным лицом, старший кучер, облачённый в длиннополый, до самых колен, туго затянутый поясом тёмно-синий суконный кафтан, с седыми волосами, аккуратно разделёнными точно по центру пробором и щедро умащёнными маслом из его святой лампады, взвешенно и в мельчайших подробностях поведал Якову Дмитриевичу все новости дня в той полупочтительной-полуфамильярной манере, на которую только он осмеливался в общении с Сатрапом. Однако, к его сильному смятению, князь Яков слушал не с обычным пристальным вниманием и интересом, кои он всегда проявлял по отношению к своему избранному холопу, а выглядел озабоченным и рассеянным.
"Это всё та старая баба-яга, Марфа Степановна, что сделала его таким", – сердито подумал Аким и, дабы подбодрить хозяина, произнёс, заговорщицки подмигнув (так как знал, что тот будет доволен): "И напоследок, Ваше Сиятельство, я приберёг для Вас самую лучшую весть. Сегодня утром Красотка подарила нам роскошного и крепкого жеребёнка – вылитый его папаша, Казбек, такой же лоснящийся и атласный".
"Прекрасно!" – воскликнул Сатрап, на секунду отвлёкшись от своих мыслей. Но в следующий миг, к ещё большему смятению Акима, вдруг яростно заорал: "Болван! Дурень! Эфиоп, абиссинец – когда же ты покажешь мне свою благоверную, а, старый грешник? Ты что, позабыл все приличия и манеры? Должна она быть представлена своему Барину или нет? Что с тобой, молодожён?" И он с такой насмешкой выделил последнее обращение, что Аким уставился на него с недоумением и смутной тревогой.
"Что ж это такое, что терзает старого Ирода?" – подивился он и тут же громко запричитал: "Наш Батюшка, наш Благодетель … что ж, я приведу к Вам свою бабёнку сегодня же, сей же час, коли таково ваше княжеское повеление. Всю правду скажу, как перед Богом, – тут он осенил себя широким крестным знамением. – Я не сразу привёл её в Большой дом по той причине, что тщательно учил, как вести себя в присутствии Вашего Сиятельства, наш милосердный Господин. Она нигде не бывала, бедняжка, и ничего не знает. Однако ж если Вам доставит удовольствие взглянуть на простую, непритязательную девку, у которой нет достойных обсуждения манер и, уж конечно, внешности, о которой стоило бы упомянуть, я …"
"Полно, полно, старый ты хрен, – перебил его Яков Дмитриевич, радостно ухмыляясь при внезапном потоке сбивчивой лжи и вспоминая лучезарную красоту, коей восхищался менее часа назад. – Приходи сегодня же после обеда и приводи свою некрасивую и невоспитанную молодку. По крайней мере, над ней можно будет посмеяться, а это всегда помогает моему пищеварению!"
При виде вмиг так резко повеселевшего Сатрапа – неизменно верный признак какой-то новой чертовщины, – пришла очередь Акима всерьёз встревожиться и заподозрить неладное.
"За всем этим что-то кроется", – бубнил он себе под нос, задумчиво и неспешно пересекая двор, после того как проводил Якова Дмитриевича до ворот. И вдруг, словно громом поражённый, остановился. "Боже мой! – закричал он, тогда как его лицо приобрело апоплексический оттенок, а на лбу выступил холодный пот. – Я понял, понял! Какой же я дурак! Почему ж я сразу об этом не подумал? Он видел её, он хочет её заполучить … но – он яростно сглотнул и сжал кулаки, – это та баба, которую он никогда и пальцем не тронет, чёртов нечестивец, антихрист!"
И подумать только, что он, Аким, всегда помогал своему барину во всех его любовных похождениях, тайно похищая молодых крестьянок, отрывая их от их деревень, их домов, их семей, заставляя их кричать и рыдать от ужаса! Что ж, вот она, наконец, его кара … "Но не так, не так, Господи, нет, нет, нет – спаси и сохрани нас, грешных, защити …" Он дико посмотрел в бледно-голубое небо, словно надеясь на благосклонное знамение, а затем застонал от отчаяния, так как прямо над его головой кружил огромный ворон-падальщик, вестник дурного предзнаменования и смерти. Объятый ужасом, он кинулся бежать и, достигнув конюшни, протиснувшись сквозь кучку разинувших рты молодых конюхов и ворвавшись в здание, поднялся по шаткой лестнице в свою каморку рядом с сеновалом.
В полдень, к вящему изумлению Марфы Степановны, Яков Дмитриевич гневно наотрез отказался от лёгкого обеда из молока и яиц, который всего несколько часов назад так тщательно для себя заказал. Вместо этого он настоял на том, чтоб ему принесли обед для прислуги, и впервые за много недель поел наваристых щей со сметаной и жирного мясного пирога, а также выпил множество рюмок водки и разных вин. А стоило Марфе Степановне попытаться возражать, чтоб вернуть его на путь воздержанности и скромности, как он заорал на неё с такой яростью, что перепуганная старая дева рухнула в кресло, полумёртвая от испытанного ужаса и трясущаяся, как осиновый лист.
Когда ж Яков Дмитриевич, откушав, выходил из столовой, безумно довольный своим превосходным обедом и, соответственно, в наилучшем расположении духа, дворецкий Панкратий доложил, что Аким Петрович с невестой находятся теперь на террасе и ожидают хозяйского соблаговоления их принять.
"Ах, да, верно! Я чуть было не забыл, что приказал молодожёнам явиться", – обронил князь Яков, похлопывая себя по атласному, канареечного цвета жилету, который теперь приятно округлился, и бросая взгляд в большое зеркало, висевшее у двери на террасу. Явно оставшись довольным своим великолепным отражением, он неторопливо вышел туда, где бок о бок, облачённые в свои лучшие наряды, со склонёнными головами и почтительно опущенными плечами застыли новобрачные. И по такому случаю Аким опять умастил волосы маслом, да так, что они стояли торчком, словно пара белых крыльев, обрамляя его лицо, блестевшее ещё сильнее, чем раньше, ведь он отскрёб его со своим лучшим воскресным мылом. Доминика, даже более красивая, чем утром, была теперь наряжена в красный сарафан ("Ровно то, что ей и нужно", – одобрительно подумал Яков Дмитриевич), ярко-жёлтую косынку да бесчисленные бусы всех цветов радуги. Мерцающим каскадом те покрывали её шею, мягко позвякивая в такт ритмичному движению вверх-вниз её полной, упругой груди и сверкая на солнце короткими игольчатыми вспышками, то серебряными и золотыми, то фиолетовыми, голубыми и зелёными. Обеими руками она держала деревянный поднос с вырезанными на нём словами старинной русской пословицы: "Хлеб-соль ешь, а правду-матку режь". Но вместо хлеба и соли там красовался сладкий пирог с рассыпанными вокруг него "свадебными конфетами" в алой бумаге.
"Милости просим, угощайтесь", – в один голос промолвили Аким и Доминика, склонясь так низко, как только могли. И тут же, выпрямившись во весь рост, Доминика отошла от мужа, сделала пару шагов вперёд и, ещё раз поклонившись, протянула поднос Якову Дмитриевичу. На несколько секунд она подняла лицо, её бездонной черноты глаза пристально взглянули в его, и в жилах Сатрапа вновь закипела кровь.
"Храни тебя Бог, моя голубка", – сказал он тихо – так, чтобы только она могла его слышать.
Густо покраснев и снова отвесив поклон, она отступила назад и, опустив свой взор, заняла прежнее место рядом с супругом.
"Что ж, Аким, ты выбрал достойную бабу, в этом нет сомнений! Но почему ж ты солгал мне, чёртов негодяй? Где та некрасивая и невоспитанная девка, о которой ты мне талдычил?" – добродушно воскликнул Яков Дмитриевич, передав поднос дворецкому Панкратию, и похлопал своего старого кучера по плечу, подмигивая, фыркая и цокая языком.
"Ох, нечестивец, ох, старый пройдоха! Положил свой дурной глаз на мою бабу, мою чаровницу, мой крымский виноград!" – свирепо думал Аким. Однако снова поклонился, улыбнулся и попытался подмигнуть в ответ в почтительно-шутливой манере.
"Ну, позвольте узнать, какие свадебные подарки вы оба хотели бы получить? – спросил Сатрап, внезапно почувствовав себя добрым и щедрым. – Как насчёт новой волчьей шубы, Аким, и красной шёлковой рубахи с кавказским поясом, отделанным серебром и бирюзой? И чтоб у тебя был собственный добрый конь с новым седлом для верховой езды? И корзина с вином? И что бы ты ещё пожелал?"
"Благодетель, Яков Дмитриевич, Ваше Сиятельство", – вскричал Аким, бросаясь в ноги хозяину, дабы выразить свою благодарность и энтузиазм, но в то же время кусая губы, трясясь от злобы и думая: "Ах ты ж, грешник, ты меня ещё и подкупаешь! Я знаю тебя, и мне знаком этот взгляд! Ох, горе мне, ох, как же я несчастен!"
Для наилучшей демонстрации невинной нежности Яков Дмитриевич, подняв своего старого слугу, трижды его обнял и облобызал, будто на дворе было пасхальное утро.
"А Доминика, что же ей подарить? – поворачиваясь к ней, продолжил он. – Как насчёт жёлтого шёлкового сарафана с золотыми серьгами и ожерельем в тон? Настоящее золото, а?"
"Благодетель, Батюшка родимый, – настала её очередь упасть ничком, прижавшись лбом к земле и обхватив руками его ноги. – Как мы можем отблагодарить Вас за всю Вашу милость, наш Заступник?"
Сатрап аккуратно помог ей подняться, позволив своей руке на мгновение задержаться на её нежной, гибкой талии. Затем кончиками пальцев приподнял её подбородок с ямочкой и сочно поцеловал в губы. Словно окаменев, Аким уставился на них в безмолвном ужасе. Однако, должно быть, глаза его выдали, так как Яков Дмитриевич, внезапно нахмурившись, отвернулся и отрывисто кинул: "Теперь вы можете идти, а я уж прослежу, чтобы вы получили подарки. Ступайте, я устал. Довольно!"
Стоило им уйти, как Марфа Степановна, заворожённо наблюдавшая за этой сценой, глубоко вздохнула, покачала головой и, собрав вязанье, направилась к своему маленькому белому домишке в парке. Ибо она тоже, как и Аким, знала подноготную этого Сатрапа и понимала, что она больше не нужна, что её краткое правление завершилось.
"Мудрая старуха", – одобрительно пробормотал князь Яков, надумав и ей преподнести достойный подарок. Подарки являлись таким благословением, думал он, ведь они неизменно сглаживали ситуацию и, подобно золотым булыжникам, вымащивали ему дорогу в рай.
* * *
Бежали дни, но Доминики нигде не было видно. Аким запер её в своей каморке над конюшней и запретил даже выглядывать в окна.
"Ты только моя, и я не хочу, чтобы кто-то ещё на тебя пялился", – заявил он, лишь только они вернулись из Большого дома. И остался очень доволен, когда Доминика послушно сказала: "Хорошо, Аким Петрович, как прикажете, вы здесь хозяин". После этого она принесла деревянную рамку для своей работы и стала вышивать рушник, который намеревалась подарить церкви.
Тем временем Яков Дмитриевич, словно влюблённый юнец, самым недостойным образом шлялся по лесам и полям, надеясь хоть где-нибудь увидеть мельком Доминику. Однако тщетно. Нигде ни единого следа её присутствия, ни даже трепета вдали её подола. В итоге, не выдержав, он спросил Акима, где тот прятал свою благоверную.
"Дома, где и должна сидеть любая хорошая жена, Ваше Сиятельство", – прозвучал краткий ответ. И тут же Аким сменил тему, перейдя к рассказу о необычной болезни, поразившей несколько лошадей. Неожиданно, в течение одной ночи, две лучшие кобылы пали, а четверо молодых жеребят занедужили. Яков Дмитриевич внимательно слушал, поглаживая свою бороду, как делал всегда, погрузившись в глубокие думы. Потом вдруг улыбнулся ("Как старый кот", – подумал Аким, с тревогой глядя на него, так как радоваться, по сути, было нечему) и несколько раз кивнул головой, будто был очень собой доволен.
"Дружок, – наконец промолвил он мягким, убедительным тоном, заставившим Акима вздрогнуть, поскольку тот хорошо знал, что сие предвещало некую проделку, – меня только что осенила идея, поистине счастливая мысль, которая тебя сильно порадует. Не перебивай меня, и я поведаю тебе, что придумал".
Аким сцепил на животе кисти рук, выжидательно выставив вверх один большой палец.
"Ты, кто так искренне любит наших лошадей, – продолжил Сатрап, – и должен стать их спасителем от сей таинственной и внезапной напасти, что может оказаться для всех них гибельной. Помнишь Захара-Знахаря, ветеринара, который принадлежит графу Василию Ивановичу, обитающему в соседней тульской губернии?"
Аким кивнул, и Сатрап сделал паузу, чтоб перевести дух.
"Так вот! У него большой опыт, и он спас множество животных, когда все остальные знающие люди считали их обречёнными. Помнишь те дни свиной холеры, когда хрюшки дохли как мухи? Спас он или не спас многих из них?"
"Помню! Спас", – пробормотал Аким, угрюмо ответив на оба вопроса и нервно гадая, к чему тот клонил.
"А когда большая часть коров отделилась от стада и забрела на поле с молодым овсом, сжевав там его так много, что они стали надуваться, как воздушные шары, наполненные газом? Ты помнишь, как Захар-Знахарь проколол им желудки, дабы выпустить газ, прежде чем они лопнут?"
Аким вновь кивнул, выставив вверх второй большой палец.
"Да ведь он спас тогда почти сотню коров – половину нашего стада. Жаль, что затем ему пришлось вернуться к своему хозяину так далеко от нас! Жаль, что я не смог его купить. Но нет, старый граф отказался от моего предложения. 'Я буду рад одолжить его тебе, когда он тебе понадобится, – собственноручно написал мне он, – но продавать его – никогда, ни за что на свете! Я бы скорее продал одного из своих никчёмных сыновей …' Только представь!
Что ж, Акимушка, я желаю, чтобы ты немедленно поехал за Захаром-Знахарем. Поспеши же, лети так быстро, как только способен мчать тебя наш самый резвый конь, и в пути не задерживайся. Это вопрос жизни и смерти", – радостно заключил Сатрап, и довольное выражение его лица явно противоречило трагичности сказанного.
И, прежде чем несчастный Аким успел выдавить хоть слово протеста – ибо он сразу раскусил этот трюк так же ясно, как человек видит солнце сквозь лёгкое облако, – Яков Дмитриевич деловито приказал конюхам седлать самого сильного и быстрого жеребца в конюшне, да-да, его личного Казбека, и в мгновение ока привести Акиму Петровичу для отправки в дорогу. Затем быстро черканул несколько фраз на клочке бумаги и протянул тот Акиму.
"Отдай эту записку графу. Вот тебе немного денег, и в путь!" – крикнул он, когда конюхи прибежали обратно, ведя Казбека под уздцы.
"Но Доминика, моя жена … Я же должен сказать ей … Нам же нужно попрощаться перед тем, как я надолго уеду", – в отчаянии причитал Аким.
Но Сатрап только фыркнул: "Твоя жена? Чушь! Как тебе не совестно, остолоп?! Разве я только что не сказал на чистом русском языке, что это вопрос жизни и смерти? Только осёл станет думать о жёнах и прощаниях в такое время, когда на карту поставлены жизни, возможно, пятисот лошадей! Мчись, и скатертью тебе дорога. С Богом!" – выкрикнул он обычное напутствие отъезжавшим.
"С Богом", – пробормотал незадачливый Аким, вспрыгивая на Казбека, который уже нетерпеливо танцевал, бил копытом и вставал на дыбы, готовый полететь вперёд со скоростью стрелы, выпущенной из лука.
Конюхи отпустили уздечку, за которую его держали, и отскочили в стороны как раз вовремя, чтобы не быть изувеченными. Раздалось громкое ржание, фырканье, стремительно удалявшийся топот, и жеребец унёс всадника прочь в облаке пыли.
