Ирина Верехтина
Ведьмина внучка
Глава 13. Кто-то незримый
Каллимах из Коринфа
На кладбище было солнечно и заметно пригревало. Словно кто–то незримый, заботясь о людях, которые спали здесь вечным сном, наполнил их последний дом тихой радостью и светлым покоем. Кругом росли высокие раскидистые берёзы. Их крепкие стволы цвета белого шёлка поднимались в небо, словно гигантские колонны античного древнего храма, и там, в вышине, увенчивались резными прозрачно-зелеными капителями листвы.
Коринфские, – мгновенно определила Рита. Зачёт по истории искусств она чуть было не провалила, но ухитрилась сдать. В Ритиной бедной голове непостижимым образом уместились все тринадцать томов Малой истории искусств под редакцией А.М. Кантора (двадцать семь томов Большой – не уместились). Коринфский архитектурный ордер – один из трёх греческих архитектурных ордеров – известен как вариант ионического ордера, более насыщенный декором: колоколообразная капитель с двумя рядами стилизованных листьев аканта (восемь нижних, помещённых над астрагалом, и восемь верхних); абака с вогнутыми сторонами; лилейки из цветков и розеток…– вспоминала Рита.
Коринфский ордер изобрёл скульптор Каллимах из Коринфа (отсюда и название), живший во второй половине пятого века до нашей эры. Об этом рассказывает древняя легенда: прогуливаясь по кладбищу, Каллимах увидел на могиле недавно умершей девочки принесённую кормилицей корзину с её вещами, которую оплели листья буйно растущего аканта. Эта корзина и стала прообразом капители нового ордера – коринфского, а сам ордер назвали девичьим, в противоположность дорическому (символизирует аскетичность зрелого мужчины) и ионическому (повторяет характерную прическу греческих женщин).
Лезет же в голову всякая всячина! Обыкновенные берёзы… Или необыкновенные? – Рита запрокинула голову, любуясь представшим перед ней древним храмом. История искусств говорила о такой архитектуре как о далёком прошлом, а вот же она – настоящая!
Сквозь зелёный причудливый узор листвы голубело июньское небо и просверкивали солнечные лучи. Весело и звонко перекликались невидимые птицы (а может, это пели ангелы?). В розовом цветке шиповника деловито копошилась янтарно–жёлтая пчёла, раздвигала мохнатыми лапками лепестки, добираясь до сладкого нектара. Рита засмотрелась на пчелу, на игру света в изумрудной листве, испытывая незнакомое чувство светлой грусти…
Царевишна– королевишна и забор
Рита приехала в Деулино вечером. И долго стояла у бабыТониного дома, обхватив руками зелёный штакетник. Они красили его вдвоём с бабушкой прошлым летом – в два слоя, как хотела Антонида, и им не хватило краски. То есть, краски хватило на забор, а на калитку и ворота почти не осталось. Находчивая Рита вылила остатки зеленой краски в банку со старыми белилами, найденную ею на чердаке. Рита плеснула в банку олифы – белила были старые, густые, забытые когда-то Николаем и пролежавшие лет пять. Николай красил ими рамы, вот и остались… И хорошо, что остались!
Краска получилась светлая, и вышло красиво: тёмно-зеленый забор и светлая калитка. Воодушевившись, Рита докрасила ворота и остатками новой, так удачно изобретённой ею краски, прошлась вдоль забора, мазнув по верхушке каждой штакетины. Забор получился нарядный – двухцветный, и Антониде «глянулся».
– Не было бы счастья, да несчастье помогло! – смеялась Антонида, обнимая усталую Риту. – Умучилась? В сарайку иди, платье сымай. Водой из бочки обольёшься и вся усталость с тебя сойдёт, по третьему разу красить возьмёшься…
– Ба, она холодная, из бочки-то. Ты мне в печке вскипяти, я из печки обольюсь.
Бани у Антониды не было, так и мылась – в сенях, в корыте, согревая пару вёдер воды, а летом обходилась дождевой, из большой железной бочки, привезенной Николаем. Во время дождя вода сливалась с крыши и стекала по жёлобу прямёхонько в бочку. Колодезной водой грядки поливать нельзя, вредно. А людям колодезная вода на пользу, дождевая на забаву, объяснила Антонида Рите и подтолкнула в спину:
– Иди, иди… Дитятко малое, воду ей скипяти! Ольке не кипятила небось, сызмальства холодной мылась, и ничего с ней не сделалось, выросла. Чай не колодезная вода, дождевая. Ты колодезной-то не выдержишь, городская ты…
– Это я городская? Это я – не выдержу?! Давай, тащи колодезную, – распорядилась Рита.
– Ишь быстрая какая, ташши… И не стыдно, баушка ей воду таскать будет, а она как королевишна!
Рита представила «царевишну–королевишну», принимающую душ из дождевой бочки в бабушкином щелястом сарайчике. Расшитые алмазами и жемчугами одежды аккуратно сложены на лавке, здесь же приткнута корона и позолоченные туфельки. Царевна стоит «солдатиком», прижав к бокам руки и обмирая под водопадом холодной воды, а царевнина бабушка ворчит на неё, называя никудышной и непутёвой. Царевна, стуча зубами, второпях напяливает на себя платье с жемчугами и, нашарив босыми ногами туфли, выскакивает из сарая вон – на солнышке погреться.
«Ха-ха-ха!» – хохочет-заливается Рита, и подхватив вёдра, несётся вихрем к колодцу.
– Коромысла возьми, непутёвая! – кричит ей вслед Антонида.
– Я так донесу, я на коромыслах не умею, – отзывается Рита.
Рита улыбнулась, вспомнив, как радовалась Антонида, как гордилась перед соседями необыкновенным забором и светлой калиткой. Вот бы вышла бабушка Тоня во двор, увидела Риту, ахнула, захлопотала, бросилась в избу – печь разжигать, гостью накормить–угостить, да с дороги спать уложить…
Нет больше бабы Тони, и никто её не встретит. Не накормит. Не расспросит, как она живёт с Майрбеком, который теперь – Ритин законный муж, никто не отнимет, да и сам не уйдёт. Не всё, конечно, у них с мужем гладко, да у кого оно бывает – гладко-то? Майрбек непредсказуем: горяч, вспыльчив. Рита – мужу под стать, сама словно огонь, вспыхнет – не погасишь. Покорная жена из неё не получилась.
– Ты моя ошибка, а за ошибки приходится платить. Я заплатил свободой. Может, ты наконец остановишься, женщина? – в сердцах выговаривал жене Майрбек.
– Сочувствую, но помочь ничем не могу, не на ту нарвался, – откликалась «отзывчивая» Рита.
После бурного выяснения отношений они оба отступаются друг от друга, хмуря брови и бросая сердитые взгляды. И оба знают, что никуда им друг от друга не деться – они уже не смогут порознь: пробовали уже, и у них не получилось. И поняв это, хохочут-заливаются, уткнувшись друг в друга лбами, как два упрямых барана.
– Ва (послушайте), люди! На ком я женился? Брал малейк (ангелочек), получил шейтан! Чапильги (пироги с брынзой) печь не умеет, говорит, сам пеки. Я за неё должен печь, ва!
Рита отворачивается, пряча от мужа улыбку, которую она уже не в силах сдерживать. Майрбек сильными руками берет её за плечи, бесцеремонно разворачивает и, не в силах больше сдерживаться, целует в улыбающиеся губы, отмечая попутно, какие они прохладные, шелковисто–нежные, пахнущие лесной земляникой. «Малейк мой, ангел мой… Остопарлах (ингушск.: возглас удивления у мужчин), на ком я женился!» – И слышал в ответ нежное: «Сам выбирал, смотреть надо было».
Заходящее солнце
Риту никто не встретил… Николай и Галина, её двоюродные дядя и тётя, не знают, что она приехала. А зачем им знать? Она ведь не к ним приехала.
На Антонидиной калитке красовался новенький блестящий замок – не войдёшь. Но был ещё лаз в штакетнике, о котором теперешние хозяева дома не знали, иначе бы покрепче прибили две висящие на одном гвозде штакетины. Это был её секретный лаз. С торжествующей улыбкой Рита раздвинула доски и пролезла во двор. И долго сидела на крыльце знакомого до последнего брёвнышка дома, который уже не принадлежат бабе Тоне, и Риту здесь никто не ждал. Заходящее солнце лежало на ступенях золотой дорожкой, доски были тёплыми, и от этого Рите стало вдруг хорошо и уютно, словно Антонида сидела с ней рядом и согревала её своим теплом.
– Бабы Тонина душа прилетела! – подумала неверующая Рита, поверив безоглядно и сразу – в то, что после смерти остаётся душа, и где-то во Вселенной существует Тот Свет, и Господь Бог. Значит, и бабушка Тоня где-то есть. Существует…
– Ба, где же ты теперь? – тихо спросила Рита. – Как же ты без дома?.. Или тебе не нужен дом, у тебя есть другой? А этот? А я?
В дом войти не получилось – на двери висел замок. Антонида никогда не вешала, даже когда отлучалась, даже когда уезжала!
– Здравствуй, – сказала Рита дому, погладила тёплые доски крыльца и, не выдержав, прижалась к ним щекой. – Знаешь, они меня даже на похороны не позвали, через месяц только написали, – всхлипнула Рита. – Испугались, что я с мужем приеду, не любят они его, и меня не любят… Я бабушке привет от тебя передам, скажу, что ты её помнишь, что у тебя всё хорошо. Забор нарядный, окошки занавешены, чтоб не заглядывал никто, замок вот – новенький…
Рита вытерла глаза и, не разрешив себе слёзы, тем же путём – через лаз в дальнем конце забора – выбралась наружу и отправилась к Таньке Красновой, с которой дружила с детских лет. Танька жила в большой избе–пятистенке, комнат было тоже пять, и ещё две в мансарде, на втором этаже, и веранды тоже две. И качели во дворе – высоченные! На двух врытых в землю столбах с перекладиной. Танькин дед ставил.
Они с Танькой качались по очереди, считая до ста и изо всех сил раскачивая друг дружку – сто качков Танька, сто качков Рита, сто – Танька, сто – Рита… И не надоедало! Так сладко было взлетать на этих необыкновенных качелях в небо, становясь там, наверху, невесомой и бестелесной… И обмирая от восторженного ужаса, на огромной волне качельного размаха нырять вниз, в тёмную глубину двора…
Рита толкнула знакомую калитку, присела на качели, качнулась тихонько – и качели скрипнули в ответ, здороваясь.
– Кто тут? Ритка, ты?! Мама! Ритуля моя приехала!! Риточка! – Танька стиснула подругу в объятиях, звонко расцеловала в мокрые щёки. – Рит, ты плачешь, что ли? Ты чего, Риточка?
– Это я от радости, – соврала Рита.
Нерадостные новости
У Красновых Риту встретили приветливо, Танькина мать шустро накрывала на стол, улыбалась:
– К пирогам приехала, как знала! Тесто подошло, сейчас печь буду. Вы, девки, картохами-от не наедайтеся, место на пироги оставьте.
…Потом они долго пили чай (настоящий, из самовара на углях!) с горячими пирогами и привезёнными Ритой московскими конфетами и тульскими пряниками, которые так любила Танька, и Рита всегда ей привозила…
– Бери, бери, не стесняйся. Господи ты боже мой! Тебя дома не кормят что ли, ведь глянуть не на что! (Рита подавилась пирогом от «комплимента», но промолчала) Вот ещё этих спробуй! – Танькина мать подсовывала Рите пахучие, жаром пышущие пироги и быстрой красновской скороговоркой (которую никто в деревне не понимал, обрывая на полуслове: «Не тарахти, чай не пожар, нормально говори») перечисляла деревенские новости…
– Как Антонида-то померла, царство ей небесное… Энти-то, наследнички-то, не успели мать похоронить, взялись дом делить. Сорок дней не обождали, как положено по-христиански… Неймётся им, – рассказывала словоохотливая Танькина мать, которую Танька в особо патетических местах дёргала под скатертью за подол.
– Да не дёрьгай ты, не дёрьгай! Я ить правду говорю. Ну, на похоронах-то попритихли оне, а как дом-от делить начали, разругались в дым… Да не дёрьгай ты меня!
Ох и ругались, ох и базланили! На всю дерёвню лаялись, чтоб, значит, все слышали. Колька с Галькой удвох супротив Женьки. Завсегда не ладили с ней. Да не на ту нарвались. Женька-та насмерть билась, с Колькой в драку полезла, рожу ему расцарапала. Совести нет! Сама-то в городе, в хоромах живёт, в деньгах купается, наворовала…
Да не дёрьгай! Порвёшь-от юбку на мне… Полезла она, значица, с Колькой драться, разодрала рожу в кровь. Колька в долгу не остался, насовал ей. Женька как волчиха выла – на всю дерёвню. Рассобачились в клочья, дом разделили да уехали. Глаз теперь не кажут. Стыдно, видать. И тебя не встренули, племяшку сродную… И могилка Тонькина не сказали где? Так и не знашь?
Рита помотала головой, кусая губы и стараясь не плакать. Майрбек бы её похвалил, сказал бы – держится как надо.
Слёзы
– Ай, неладно-то как, нехорошо как вышло… – токовала тётка Надя, Танькина мать, войдя во вкус.
– Да нормально всё, – остановила её Рита, которой надоело слушать эти причитания. – Они не знают, что я приехала, я не звонила, не говорила никому. Думала, дома кто есть, а их нет никого, и замки висят, у бабушки никогда не висели…
Голос предательски задрожал, Рита не удержалась, всхлипнула, закрыла ладонью рот и глубоко подышала, останавливая, задавливая в себе эти никому не нужные слёзы. Пихнув мать локтем, чтобы замолчала, Танька села рядом с Ритой и обхватив её за плечи (отчего Рита заплакала ещё горше), забормотала материной дробной скороговоркой, которую никто в деревне не понимал, а Рита понимала, всё же дружили с детства с Танькой.
– Да ты чего, Рит? Ты ничего, не плачь, мы с тобой завтра встанем пораньше и с утречка на кладбище, я могилка знаю где, я покажу, и ты там всё своё сделаешь, чего тебе надо, а сейчас спать с тобой лягем, тёмно уже… Ты давай, умоешься и в комнате моей лягешь, а я с мамкой… Ты ж устала как, аж щёки ввалились, ехать-то далёконько, ты небось весь день не емши, не пимши… Тебе поспать надо, а плакать-то зачем? Я ж так рада, так рада, что ты приехала. Ты бы написала хоть… – бормотала Танька, увлекая за собой покорную и безвольную Риту.
После ледяного умывания слёзы отступили. Рита вытянулась на Танькиной тахте, чувствуя неимоверную усталость. Тахта широкая, они поместились бы здесь вдвоём, но Танька отчего-то упёрлась: «Нетушки, я с мамкой лягу. Ты спи давай. А то проболтаем с тобой всю ночь, утром мамка мне задаст. Спи!» – и испарилась из комнаты.
Рита удивилась. Раньше такого не бывало, раньше Танька ни за что бы не ушла, легла бы рядом, и они шептались бы обо всём… Танька была на их с Майрбеком свадьбе, и теперь ей до смерти хотелось расспросить подругу – как и что? Танька до сих пор была незамужней, а у Риты муж ингуш, и как она с ним живёт, он же горец дикий! Или не дикий уже, Ритка любого «на скаку остановит»…
Рита видела, как маялась Танька: при матери об этом не спросишь. Но – ни о чем не спросила, убежала, словно чего-то испугалась. Оставшись одна, Рита с удовольствием вытянулась на прохладных крахмально-хрустких простынях, пахнущих анисом и пижмой. Спать не хотелось. Она лежала и перебирала в памяти впечатления этого вечера. Впечатления были приятные. И пироги! Антонида пирогами её не баловала, а Ритина родная бабушка Поля пекла, но с этими не сравнить, эти настоящие! Завтра она правдами и неправдами выпросит рецепт и угостит мужа настоящими пирогами, он про чапильги свои не вспомнит. Достал уже с пирогами этими. Мать его избаловала, а мне расхлёбывать…
Сказки лунной ночи
Пироги были потом… А сначала было – волшебство! Долгий скрип колодезного ворота, ледяная арбузная сладость воды, от которой сводило зубы и которую Рита пила прямо из ведра. Ей отчаянно хотелось пить, она весь день не пила и не ела, не хотела – из-за бабушки и из-за того, что её не позвали на похороны, и теперь она приехала как вор, крадом, тайком, чтоб не знал никто, что она с Антонидой увидится…
Рите ничего не хотелось, а теперь – захотелось, и она жадно глотала колодезную – бабушкину! – воду, обливаясь ею, захлёбываясь и радуясь тому, что она здесь, у бабушки, и завтра с ней повидается, посидит на могилке и поговорит, и им никто не помешает.
–Ты прям как телок, из ведра тянешь, пей уж всё ведро до конца, – хохотала Танька.
Жизнерадостно-звонкое бряканье железного стерженька умывальника, который будто разговаривал с Ритой: «Всё – бряк! Пройдёт! Жизнь, звяк! Бряк! Прой-дёт, прой-едет… Жизнь – она, бряк, и так тебя, и сяк! А ты всё – бряк! Звяк! Что, не так?»
Да он настоящий философ, старый мудрый умывальник! Всё знает – что было, что будет, чем сердце успокоится… Будет всё как у всех – бряк да звяк! – открылась вдруг удивлённой Рите немудрящая житейская истина.
…И тишина – глухая, всеобъемлющая, пуховым облаком накрывшая деревню. Тишина, не нарушаемая привычным гулом мчащихся по шоссе машин и возгласами загулявшей компании. Им всё равно, что уже ночь, в домах потушены огни, люди спят – завтра на работу, встать придётся рано…
– Аллё-оо, народ! Вы всё ещё не в белом, га-ха-ха, вы всё ещё не спите? Тогда мы идём к вам! А-ха-ха! Го-го-го!
Здешняя ночь ничем не напоминала московскую, она была иной: мудрой и всезнающей. И уютной, как ватное деревенское одеяло. Тишину хотелось слушать. Хотелось думать под неё – о чём-то важном, нужном, мудром – всё глубже погружаясь в эту дремотно-волшебную, целительную деревенскую тишину.
– Спи, спи, ссспиии, – нашёптывала тишина в Ритино ухо. Но Рите не спалось: никогда она не могла уснуть на новом месте, мучилась бессонницей, как бы ни хотела спать! Лежала, неотрывно глядя на лунный луч, протянувшийся к ней через всю комнату. Куда её приведёт лунная зыбкая дорожка? Может, прямо на Луну? А там – бабушка Поля, мама Ритиной мамы, и баба Тоня с ней! Вот они обрадуются… Да он сказочник, этот лунный луч, андерсеновский Оле Лукойе! Как было бы здорово, если бы…
Ещё вспоминались тёти Надины пироги – пышные, сдобно-сытные, тающие во рту. Пирогов было много, все с разными начинками, и Рита объелась. И теперь чувствовала, как пироги ворочаются у неё в животе, укладываясь поудобнее, и всё никак не улягутся. Нельзя столько есть! Нельзя наедаться на ночь. Рите было плохо, она ослабила бдительность, а Танька с тётей Надей нагло этим воспользовались и напихали в неё пирогов… Ох, никогда больше! А вкусные какие! Вроде улеглись пироги, успокоились. Она бы ещё кусочек съела…
На этом приятные воспоминания кончались и начинались – неприятные. Рита пыталась их прогнать, но они не уходили, назойливо теснились в голове и просили – их выслушать. Принять, так сказать, к сведению.
Глава 14. Неприятное
Со свиданьицем
Усталость не помешала Рите разглядеть – это неприятное. Танька ей обрадовалась, но как-то странно на неё поглядывала и странно держалась с Ритой, хотя была ей рада, Рита это чувствовала. Всё-таки они подруги. А вот Танькина мать удивила: всегда привечала Риту, выделяла из всех Танькиных подруг (Танька все уши ей прожужжала: « А Рита… мы с Ритой… скорей бы приехала… да когда же она приедет?!) Да что там удивила, – ударила обухом по Ритиной бедной голове тётки Надина неискренняя улыбка, показная приветливость, фальшивая доброжелательность.
Тётка Надя радовалась, хлопотала, угощала… А взгляд тяжёлый, тревожный, оценивающий, словно Рита пришла к ним впервые. – «Кто ты? C чем пришла в наш дом?» – вопрошали глаза. Да и сама тётка Надя, хлопнув рюмку-другую привезённой Ритой «Старки» (за встречу, да со свиданьицем, да за помин Антонидиной души, земля ей пухом), всегда говорливая и бойкая на язык, что-то уж слишком часто запинаться начала да проговариваться.
И намекать, что хоть и похоронили Антониду по христианскому обычаю, и в часовне отпели, а люди не зря говорят… говорили, проТоньку-то, нехорошее.
– Ну, да тебе ни к чему, городская ты, не при чём тут, – бормотала тётка Надя непонятное. И Женьку срамила и честила всяко, спирт, мол, возит из Рязани банками! «Банки трёхлитровые, запечатанные, а внутри чистый спирт, неразбавленный, заводской! Сама пробовала, господи, прости меня грешную… Всю дерёвню, всех-от мужиков поит-спаивает. И берёт недорого, ведьминское отродье! Как приедет с банками энтими, и не лень ей ташшыть – соловьём разливалась захмелевшая Танькина мать, подперев рукой непослушную голову и не замечая застывших Ритиных глаз.
Не любили Антониду деревенские. Это Рита поняла. И то, что она, Рита, здесь чужая и потому – ни при чём, тоже поняла. Но муторно было от тётки Надиных слов, тяжело и пусто на душе: чужая, она всем чужая… Как Маирбековой родне, которая не простила, которой она не своя, и никогда не станет своей, и дети не станут, наверное… Ох! Нельзя об этом думать, вдруг да сбудется, лучше не думать…
Себя Рите не жалко, не за что жалеть – получила что хотела, за что боролась, на то напоролась. Ничего, она справится, они вместе с этим справятся… Бабушку Тоню жалко. И обидно за неё. И Женьку жалко. Женька сама виновата, зачем спирт ящиками возить? Девять литров неразбавленного спирта, это ж сколько будет, если разбавить? – сонно думала Рита.
Глаза во тьме
Лунный луч между тем добрался до Ритиной тахты, прочертил мягким светом одеяло, погладил Риту по лицу, словно приглашая – не спать, открыть глаза, – и поднялся вверх, осветив что-то на стене, у неё над головой. Рита подняла с подушки голову и ужаснулась: над изголовьем Танькиной тахты светилась–горела лампадка, озаряя дрожащим светом (отчего он дрожит? сквозняка вроде нет) икону с изображением неведомого Рите святого. У Антониды тоже такая висела… Нет, другая, там женщина была, а тут мужчина.
Рита оперлась на локоть и разглядела в лунном свете встревоженные и словно бы испуганные глаза. Показалось… С чего бы святому пугаться? Он здесь у себя дома, кого ему бояться… Святому-то хорошо, а Рите не очень, она вертится с боку на бок в чужой постели и никак не уснёт! Зачем Таньке лампадка? И икона – зачем? От кого она оберегает Таньку (да кто её обидит, это её дом, её здесь любят, и в деревне любят, Танька со всеми приветливая и ласковая, мимо беды никогда не пройдёт, поможет).
Так от кого остерегает её подругу этот неведомый святой? Защитит ли? – подумалось вдруг Рите (и колыхнулось что-то внутри, соглашаясь – «Да где ему, не справится! Слабак»). Он и сам-то в себе неуверенный, и глаза – не святые, испуганные. Рита усмехнулась и продекламировала «страшным» шёпотом: «Трусоват был Ваня бедный. Раз он позднею порой, весь в поту, от страха бледный, чрез кладбИще шёл домой». И подмигнув святому – «Не дрейфь, парень! Ещё сто лет провисишь, а там, глядишь, антиквариатом заделаешься» – повернулась на другой бок, вздохнула, успокаиваясь, и провалилась в каменный сон.
И не увидела, как дрогнул огонёк в лампадке, заметался – и погас. В окно светила луна, которая сегодня была – полной, и в её серебряном свете глаза на иконе, словно вобравшие в себя погасшее пламя лампадки, горели невысказанным укором.
Рита сладко спала, улыбаясь во сне… И не слышала, как шептались за стеной Танька с матерью…
