Ирина Верехтина
Вышивальщица
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ДЕТСТВО
Слово любимого человека лечит лучше, чем все врачи мира.
И убивает быстрее всех палачей. /Аль Пачино/
Пролог
О том, что бабушка с дедушкой ей не родные, Арина знала с детства. Родной была мать. Ключевое слово – была. Эти, неродные, сделали для неё куда больше. А мать осталась в памяти картинкой из детской полузабытой книжки.
О том, что их приёмная внучка серьёзно больна, Аринины опекуны не знали. Истерики и беспричинные слёзы объясняли сиротским холодным детством (хотя это было не так, и приют при монастыре Святого Пантелеймона Арина с благодарностью вспоминала всю жизнь). Вечесловы терпеливо и мягко исправляли неподатливый характер своей воспитанницы. И любили девочку, которую до них никто не любил.
После шести безмятежных лет, прожитых за монастырским забором, ей предстоит очутиться в недобром и недружелюбном мире. Сможет ли она адаптироваться и не сломаться?
Милосердная забота монахинь не имела ничего общего с родительской любовью, но родителей у воспитанниц не было, а если были, то такие, как у Арины. Слава Богу, что приют, где дети живут по монастырским правилам, расформируют, думала Вера Вечеслова. Слава Богу, что в их с Иваном жизни появился смысл, а у Арины появились бабушка с дедушкой. Связанные не узами крови, но душой и сердцем.
Глава 1. Смотрины
Детей у Вечесловых не было, как ни просили они об этом Бога. Не помогали ни молитвы, ни врачи. Огонёк надежды постепенно меркнул и к сорока пяти Вериным годам погас совсем: спорить с физиологией не решился бы и сам Господь. Жить для себя не хотелось, и через три года супруги решились на удочерение. Отец Дмитрий, в миру Дмитрий Серафимович Белобородов, священник храма Воздвижения Честного Креста Господня, выслушал их со вниманием и порекомендовал приют для девочек-сирот при женском монастыре Святого Целителя Пантелеймона. Приют подлежал расформированию из-за нехватки средств, и отец Дмитрий был рад этому визиту.
С Верой Звягинцевой они росли в одном дворе и учились в одном классе. После школы их пути разошлись: Дима поступил в Санкт-Петербургскую Духовную семинарию, а Вера в московский ИнЯз. Какое-то время они писали друг другу письма, потом Вера вышла замуж и переписка оборвалась сама собой.
В 2003 году Вера оставила работу в школе, оформила пенсию за выслугу лет и уговорила мужа, полковника в отставке, вернуться в город её детства. Полковнику идея понравилась, и супруги перебрались в Осташков, в квартиру Вериных родителей на улице Володарского. Московскую квартиру продали и купили дом на озере Селигер, в посёлке с ласковым названием Заселье. Дом – зимний, добротный, с печкой, колодцем и приусадебным участком – Вечеслов именовал поместьем и за два года превратил в нечто и впрямь напоминавшее дворянскую усадьбу – с мощёнными каменной брусчаткой дорожками, ажурной беседкой, сортовыми розами и садовым фонтаном на солнечных батареях, бьющим в небо алмазно искрящейся струёй.
Отец Дмитрий, которого Вера, забывшись, называла Димкой даже в церкви, был несказанно рад: они с Верочкой снова соседи, снова друзья, у которых – общее детство и общие воспоминания. Для человека на склоне лет это немало, это подарок судьбы.
О том, что в церковь в Южном переулке Вера ходила по старой дружбе, а муж сопровождал её из ревности к отцу Дмитрию, священник не знал.
◊ ◊ ◊
К поездке готовились тщательно. Вера Илларионовна отправилась в салон красоты, где ей красиво уложили волосы, Иван Антонович залил в «Nissan-X-Trail» полный бак бензина, что оказалось как нельзя кстати: Вечесловы и не подозревали, в какой глуши они окажутся.
До посёлка Раменье доехали без проблем. Отсюда до монастыря, судя по карте, оставалось восемь километров. Вокруг, если верить той же карте, простирались болота. А дороги – извивались, изгибались, поворачивали под немыслимыми углами и вели во все стороны, кроме той, где находился монастырь.
Выручил их мальчишка, заглядевшийся на вечесловский внедорожник.
– Доедете до урочища Раменский Мох, потом в объезд до моста через Сорогу, потом через заказник Алихова Изба. Дорога там лесная, вы езжайте всё время прямо и никуда не сворачивайте, а то в болото заедете. Машинка тяжёлая, вдвоём её не вытащить, а помочь некому.
На лицах супругов Вечесловых явственно отразилось сомнение. Мальчишка с жаром принялся уверять, что лесная дорога вполне проходимая:
– Да вы не бойтесь! Там в низовьях гать настелена. Осенью-то не проехать, пешком только, а сейчас сухо, дождей давно не было, так что вам повезло. Машинка крутая, нормально доедете.
– Повезло, говоришь? Спасибо. Мы уж лучше по грунтовке. Дальше едешь, дольше будешь, – пошутил Иван Антонович.
– По грунтовке тоже можно, – покладисто согласился мальчишка. И хитро прищурившись, добавил: – Она на север идёт, до Себрово. Это километров двадцать. Потом вокруг болота Анушинский Мох крюк агрома-а-адный делает, – мальчишка показал руками, какой крюк делает дорога. – А монастырь на Сонинском озере стоит, это на восток надо ехать. Там леса сплошные.
– А болот там нет?
– Почему нет? Есть. Большое такое болотище, Студенец называется. Да вы не бойтесь! Оно за озером начинается, монастырь по одну сторону озера, а болото по другую, – обстоятельно рассказывал мальчишка.
Вера Илларионовна улыбнулась. Не иначе, Бог послал провожатого.
– Откуда ты всё знаешь? – спросил Иван Антонович.
С мальчишеского лица исчезла улыбка.
– Думаете, вру? У меня батяня в магазине работает. Ну, то есть, это его магазин. Он монахиням всегда сам продукты возит, и я с ним. Я дорогу с закрытыми глазами могу показать. Не верите, езжайте вокруг по грунтовке, это ещё два моста и лишних тридцать километров.
Иван Антонович, проклиная себя за некстати заданный вопрос, уверил паренька, что они ни в коем случае не поедут по дороге с двумя мостами и лишними километрами. Убедившись, что его хотят слушать, сын владельца поселкового магазина сменил гнев на милость и продолжил, водя по карте пальцем. Палец был грязным, с обкусанным ногтем, но его обладателя это нисколько не смущало:
– Значит, так. Урочище Раменский Мох по грунтовке объезжайте, там болота сплошные. – Мальчишка обвёл притихших супругов довольным взглядом. – Как мост проедете, там напрямки через заказник Алихова Изба и по грунтовке до Жохино. Левый поворот видите? Это бетонка до монастырских ворот. Спонсоры проложили. Он на взгорке стоит, монастырь, издаля видать. – Мальчишка сделал короткую паузу и закончил с торжеством в голосе: – Мне когда восемнадцать исполнится, отец машину обещал. Теперь знаю, какую брать. «Ниссан-Х-Трейл». Доброй вам дороги!
Обескураженные супруги долго вспоминали четырнадцатилетнего словоохотливого пацана, которому отец купит машину, любую, какую тот захочет.
◊ ◊ ◊
Настоятельница монастыря, она же директриса приюта, долго читала рекомендательное письмо, написанное отцом Дмитрием. Шевелила губами, вскидывала глаза на супругов Вечесловых и вновь принималась читать. Наконец со вздохом отложила письмо.
Из тридцати шести воспитанниц приюта Святого Пантелеймона монастырское сестричество устроило в семьи двадцать, ещё трёх девочек вернули восстановленным в родительских правах матерям. Оставшихся ждали специализированные детские дома-интернаты.
– В приюте сейчас тринадцать девочек. Им оказывается педагогическая и медицинская помощь. Лето проживут здесь, с нами, а осенью всех распределят… кого куда, – со вздохом закончила настоятельница.
– Скажите нам просто, без официоза, что с ними не так. И помогите выбрать девочку. Мы к вам так долго добирались, второй раз уже не приедем.
– Придётся приехать. Вам ещё опекунство оформлять. А с девочками всё в порядке, в смысле, у них нормальная психика. – Настоятельница тяжело вздохнула. – Просто у одних слабое здоровье, другим не даётся учёба, третьи не могут забыть родителей, привыкнуть к коллективу. Вы ведь понимаете, из каких семей детки сюда попадают. А здесь они присмотрены, накормлены, одеты-обуты. С младшими занимаются сёстры-воспитательницы, старшие посещают православную гимназию. У нас замечательная гимназия! К нам привозят детей из Липовца, Себрова, Рясного, из Чёрного Дора… Даже из Кукорева девочку возят. Это далеко, надо ехать двумя автобусами. Аллочка от дороги устаёт, но учиться ей нравится, а родителям нравится наша гимназия.
Матушка Анисия прервала свой монолог, возвела глаза к потолку и преисполнилась гордости.
– Наши девочки вышивают, рисуют, занимаются музыкой и танцами, ставят спектакли, при гимназии свой театр. Здесь о них неустанно заботятся, трудами укрепляют тело, молитвой укрепляют дух. А вы что же, думали вот так сразу, приехать и забрать ребёнка? – сменила тему настоятельница.
– Ну почему же сразу? Погостит у нас недельку-другую, не понравится ей – обратно привезём. А документы оформим, это уж обязательно. У нас и справки есть, из наркологического диспансера и из психоневрологического, и характеристики с работы… – спохватился Иван Антонович, доставая из кармана документы. – Я до пенсии в военной академии преподавал, потом в Москве, в МИФИ, кафедра общей физики. В Осташков мы переехали два года назад. Так сказать, вернулись в родные пенаты. Квартира большая, у девочки будет своя комната. А супруга моя работает в бюро переводов, а раньше работала в школе, учительницей французского. Денег хватает. У меня пенсия ведомственная, у жены досрочная за выслугу лет плюс зарплата. И двадцать пять лет педагогического стажа. С детьми ладить умеет. Да вы почитайте!
Характеристику, выданную Вере Илларионовне школьным директором, матушка Анисия читала с доброй улыбкой. И более не сомневаясь в правильности своих действий, велела накрыть в беседке чайный стол на три персоны.
– Сейчас девочек выведут на прогулку. Увидите, какие они у нас, – с гордостью произнесла настоятельница.
В беседке они просидели полтора часа, наблюдая за гуляющими воспитанницами в одинаковых белых курточках, голубых платках и серых вязаных варежках.
– Куртки нам подарили спонсоры, а варежки связали старшие воспитанницы, – рассказывала матушка Анисия, время от времени подзывая к себе малышек в возрасте от пяти до семи лет.
– В этом возрасте детям легче привыкнуть к новым родителям.
– Да какие мы родители, – рассмеялась Вера Илларионовна. – Мы для них бабушка с дедушкой.
Девочки – круглолицые и розовощёкие – были странно похожи друг на дружку и вели себя тоже одинаково: молчали и смотрели насторожённо. Матушка Анисия представляла их предполагаемым будущим родителям, а Вечесловы угощали конфетой «Гулливер», на которую девчушки смотрели с вожделением, но руку за угощением не протягивали. При этом у матушки Анисии было недовольное лицо. Девочки переминались с ноги на ногу, на вопросы отвечали односложно или вовсе не отвечали.
– Сколько тебе лет?
Ответ или молчание.
– Нравится тебе здесь?
Молчаливый кивок. Молниеносный взгляд – и вновь опущенные глаза.
Они нас боятся! – дошло наконец до Вечесловых. – Боятся, что их заберут в незнакомую жизнь чужие незнакомые люди. Такое уже было, им слишком хорошо помнился родной дом, из которого отчаянно не хотелось уходить. Но – мольбам не вняли, разжали вцепившиеся в спинку кровати детские руки и увезли туда, где никогда не будет мамы.
Девочки живут в тепле и заботе, им здесь хорошо. Примут ли они своих новых родителей, смогут ли их полюбить? Вон, даже конфеты не берут, словно сговорились. Последнюю мысль Иван Антонович высказал вслух.
– До окончания Великого поста пять недель. Напрасно вы вводите детей в искушение. Они ещё малы, им трудно удержаться и не взять на душу грех.
– Грех? Конфета по-вашему грех? Посты не распространяются на детей, они растут, им нужно полноценное питание, – возразила Вера Илларионовна.
– Монахини и послушницы вкушают пищу дважды в день, в среду и пяток одна трапеза, по одной литре (340 г) хлеба, можно с солью, и воду. В Великий пост вкушать положено один раз в день. Для воспитанниц приюта другой режим: девочки завтракают, обедают и ужинают. А посты обязательны для всех. Здесь монастырь, если помните. – Настоятельница больше не улыбалась, смотрела строго.
Вера Илларионовна, которой муж довольно чувствительно наступил на ногу, торопливо согласилась:
– Да, да, конечно. Я об этом не подумала…
Она впервые в жизни ощутила растерянность. Двадцатипятилетний педагогический опыт оказался бессильным против логики матушки Анисии, перед которой любые возражения казались кощунственными. Вера Илларионовна только теперь поняла, почему девочки ведут себя так странно: не гомонят, не смеются, не затевают шумных игр. Даже самые маленькие разговаривают вполголоса.
В монастырь люди приходят по своей воле и, как правило, взрослыми, чётко понимающими, что они приобретают и чего лишаются. Но приют – не для монахинь, здесь живут дети, которым не оставили права выбирать. Выбор сделали за них.
Вера взглянула на мужа, и тот утвердительно кивнул. Похоже, обоим пришла в голову одна и та же мысль. Мысль была невесёлой.
Настоятельница, взглянув на часы, прекратила их мучения, сочтя визит достаточным. Супруги Вечесловы в молчании шли вслед за ней по дорожке, обсаженной кустами дикой розы. Вера вдруг остановилась и тронула мужа за рукав: за кустами кто-то тихонько плакал.
Не услышав за спиной шагов, настоятельница обернулась:
– Идёмте, идёмте. Не обращайте внимания.
– То есть как это – не обращайте? У вас ребёнок плачет, а вы говорите, не обращайте. Вот, значит, как вы их воспитываете? Вот как – заботитесь?! – не выдержал Иван Антонович.
Не ответив, матушка Анисия обошла раскидистый куст и вывела оттуда за руку девочку лет двенадцати, угловатую и некрасивую. Голенастые ноги в нелепых белых колготках. Из рукавов куртки торчат рукава платья, натянутые на сжатые кулаки. Платок спущен с головы, волосы заплетены в косы, а глаза опухли от слёз и превратились в две щёлочки.
– Поздоровайся, – велела настоятельница.
Её слова девочка проигнорировала. Смотрела пустым взглядом, в котором не было ни капли любопытства, ни капли интереса. От Вечесловых не укрылась безнадёжность, сквозившая в этом взгляде, в руках со сжатыми кулаками, в поникшей детской фигурке.
– Как тебя зовут? Почему ты плачешь? Тебя кто-то обидел? Все гуляют, а ты почему одна? – расспрашивала Вера Илларионовна.
Девочка молчала. И когда от неё уже не ждали ответа, вдруг сказала:
– Арина. Никто не обидел. Никто не гуляет, все ушли уже. А плачу, потому что меня никто не возьмёт. Берут только маленьких, а меня, сказали, в детский дом отправят, – всхлипнула девочка. – В специализированный. Для дураков.
– Арина! Грешно так говорить! – прикрикнула на девочку настоятельница. И спохватившись, «убавила звук»: – Вот такая она у нас. Ходит всю зиму с непокрытой головой – чтобы заболеть и умереть. Вбила себе в голову, что в детдоме плохо. А учится прилежно, и трудолюбие поразительное. Видели бы вы её вышивки! Ей даже орлецы расшивать доверили. Правда, из этого не вышло ничего хорошего.
Девочка перестала плакать и внимательно слушала, что о ней рассказывала настоятельница. Последних слов Арина не выдержала, губы задрожали, глаза наполнились слезами.
– Я не виновата, я вышивала по энциклопедии… Они сами получились, такие глаза!
Про глаза и про энциклопедию Вечесловы не поняли, как и про орлецы, но спрашивать не стали. Настоятельница, никак не реагируя на слова девочки, подтолкнула её в спину:
– Иди, милая, иди. Видишь, все ушли обедать. Опаздывать на молитву нельзя, разве ты не знаешь?
Матушка Анисия говорила спокойным голосом, без укора. Арина опустила голову и тихо побрела к главному корпусу, где располагалась трапезная. Вечесловы обратили внимание, что площадка для игр опустела мгновенно: старшие не прогуливались по дорожкам, малыши не долепили в песочнице «пирожков». Девочек не пришлось уговаривать, обеда они ждали с нетерпением и давно хотели есть, понял Иван Антонович. Ещё он понял, как трудно им было отказаться от угощения. Но отказались даже самые маленькие.
Иван Антонович мял в руках пакет с конфетами и не знал, что с ним делать. Вера забрала у него пакет, спрятала в сумку и вопросительно посмотрела на мужа. Тот понял её взгляд и кивнул.
– Если можно… Если вы позволите, Анисья… эээ, как вас по-отчеству звать-величать?
Матушка Анисия, в миру Инесса Акоповна Бакуничева, ответила с улыбкой:
– Матушка Анисия.
– Матушка Анисия… Мы бы хотели взять эту девочку. Эту Арину, – проговорила Вера Илларионовна.
Иван Антонович взял жену под локоть, обозначив этим жестом своё согласие. И уставился на настоятельницу.
– Ей двенадцать лет, переходный возраст, ну и характер со всеми вытекающими…
– С какими именно – вытекающими?
– Девочка весьма неуравновешенная. Сестра Ненила уже плачет от неё. Может, вам стоит обдумать ваше решение?
– Уже обдумали. Конечно, если она согласится.
– Она согласится. Но я бы вам не советовала…
– Значит, договорились. Вот, возьмите, это за её содержание. – Иван Антонович протянул настоятельнице свёрток, который та не взяла, сказала строго:
– Если хотите помочь приюту, отправьте сумму на наш расчётный счёт. Но в этом уже нет смысла: приют осенью будет закрыт, вопрос решён. А на эти деньги лучше купите ей одежду. Куртки у нас маленьких размеров, о подростках спонсор не подумал…
Матушка Анисия вздохнула и сказала неожиданно:
– Послушайте моего совета, не удочеряйте её. Оформите опеку, а дальше будет видно.
Вечесловы так и не узнали, что именно «будет видно». Настоятельница и по совместительству директриса приюта замолчала и жестом пригласила их следовать за собой.
После обеда матушка Анисия пригласила Арину в свой кабинет и объявила, что для неё нашлись приёмные родители и требуется её согласие. Арина согласилась не раздумывая, но когда услышала, что Вечесловы смогут взять её к себе только после оформления необходимых документов, бросилась на пол, истерически выкрикивая:
– Они больше не приедут! Нарочно так сказали, потому что я плакала, и они меня пожалели. Меня никто не возьмёт, никогда! А в детдоме меня изнасилуют и я повешусь. Видит Бог, повешусь!
– Арина!! Окстись! Ты хоть понимаешь, о чём говоришь?!
– Понимаю. Это вы не понимаете, – грубо ответила девочка, но матушка Анисия не сделала ей замечания: потом ей будет стыдно за этот тон, а пока пусть выговорится.
– Маша рассказывала про детдом… Там вечером воспиталки домой уходят, и ночью в спальнях творят что хотят. Две девочки забеременели даже.
– Ну будет, будет небылицы сочинять, – не поверила настоятельница.
В приют святого Пантелеймона Маша Горшенина пришла пятнадцатилетней. И с порога попросилась в послушницы, обещая работать с утра до ночи, только чтобы её оставили здесь, не выгоняли. Матушка Анисия долго с ней беседовала, но узнала только, что из детского дома Маша сбежала, потому что «мне там было очень плохо». В приют её привёз отец Дмитрий: одетая не по сезону девочка стояла на церковной паперти и просила подаяние.
– Да она нарочно всё придумала, а ты поверила, глупенькая. Ни в каком детском доме она не жила, она из многодетной семьи, а подаяние просить мать заставляла, – на ходу сочиняла настоятельница. С воспитанницей Горшениной надо серьёзно поговорить, чтобы не болтала чего не надо.
Арина её не слушала, захлёбываясь слезами и уткнувшись лицом в половицы.
Матушка Анисия тщетно пыталась поднять её с пола и усадить на диван. Услышав доносящуюся из кабинета возню и крики, Иван Антонович без стука распахнул дверь. Присел на пол рядом с Ариной, взял за плечи и резко встряхнул:
– Если ты сейчас же не перестанешь плакать, мы больше не приедем. Рёвушка-коровушка нам не нужна.
Арина силилась перестать плакать, втягивая ртом воздух и судорожно всхлипывая. Иван Антонович погладил её по волосам. Девочка подняла на него глаза, и у Вечеслова перехватило дыхание. Он никогда не видел таких глаз – цвета весеннего льда, подтаявшего на солнце.
– Ты теперь наша девочка. Мы всегда мечтали о внучке с такими красивыми косами. Надо только оформить опеку. Значит, договорились? Ты больше не плачешь, ведёшь себя примерно и не испытываешь терпения сестры Ненилы. А через две недели мы приедем и заберём тебя домой. Вот, возьми, девочек угостишь. – Иван Антонович сунул ей в руки пакет с конфетами.
Арина прижала пакет к животу и с вызовом посмотрела на настоятельницу.
Матушка Анисия выдержала её взгляд. Она устала от Арининых бесконечных истерик и всерьёз боялась, что девочка, упорно отказывавшаяся от пищи с тех пор как узнала о закрытии приюта, заболеет и умрёт от голода. Пусть ест конфеты в Великий пост, пусть делает что угодно. Через две недели, максимум через месяц это исчадие ада покинет стены монастыря.
Настоятельница не ошибалась на Аринин счёт. Пакет опустел той же ночью: конфеты съели всей спальней, под одеялами, чтобы Бог не увидел и не наказал. Сестра Ненила унюхала запах шоколада в спальне девочек и пожаловалась сестре Иринье, предложив пойти к настоятельнице и рассказать о содеянном Ариной непотребстве. Но вместо того чтобы возмутиться и вознегодовать, сестра Иринья сказала:
– Доносительство грех, тем более если оно бездоказательно. Говоришь, шоколадные конфеты-то? Девчонки таких не едали поди…
– Шоколадные, шоколадные. Шоколадней не бывает. Большие такие! И обёртки красивые. Они их под одеялом разворачивали, думали, я не услышу. И пахло на всю комнату, – рассказывала Ненила. – То-то матушка Анисия удивится. Аринка своё получит, и остальные тоже.
– Ты не мстить ли им задумала? Грех-то какой, Ненилушка… Не по-христиански это. Лучше встань под образа да помолись за детей. Господь услышит и простит. И тебя простит, за жестокосердие.
Сестра Ненила поспешила уйти, удивляясь в душе, как ловко сестра Иринья повернула ситуацию: конфеты в Великий пост ели девчонки, а грешницей оказалась она, Ненила.
Арине хотелось смеяться и танцевать. Разбуженное воображение яркими красками рисовало стремительно несущуюся навстречу новую жизнь. Эйфория ворвалась в сердце как в распахнутую настежь дверь, высушила недавние слёзы, зажгла румянцем щёки. Арину распирало желание поделиться своим неожиданным счастьем, которое ей подарили просто так, ни за что.
За шесть лет, прожитых в монастырском приюте, она научилась справляться с эмоциями. О знакомстве с Вечесловыми никто из девочек не узнал, как не знали об Арининых слезах. С подругами она не делилась ни радостями, ни горестями. Расскажешь – не сбудется, примета такая. А жаловаться в приюте некому, не сестре же Нениле?
– Ты чего вся светишься? Пятёрку, что ли, получила?
– Двойку! По поведению! – смеялась Арина.
Завтраки, обеды и ужины она теперь уплетала за обе щеки. На прогулке с удовольствием возилась с малышнёй, затевая шумные игры и беготню, к негодованию сестры Ненилы. И с воодушевлением бралась за любую работу, чем заслужила одобрение сестры Ириньи.
Арина завидовала самой себе: через две недели у неё будет новый дом и новая жизнь.
