Ирина Эренбург
Гала и Элюар
– Очень интересный молодой человек. Невооруженным взглядом видно, вы созданы друг для друга.
Лида не угадала иронии, и вскользь брошенная фраза стала для Гали проклятьем. С того времени Лида буквально не отходила от нее. За обедом они сидели за одним столом, их кровати во время послеобеденного отдыха стояли на расстоянии локтя. Куда бы Галя ни пошла, Лида, как на поводке, следовала за ней: на террасу, в библиотеку, в зимний сад. И говорила, говорила, с наслаждением выплескивая слова.
Сначала Галя пыталась поддерживать разговор, но вскоре поняла, что это совсем необязательно. Она слышала ее бормотание, не слушая; они были рядом и в то же время далеко друг от друга, погруженные каждая в свои мысли.
* * *
В два шага Лида преодолела расстояние от двери до стула, села. В льющемся из окна ярком свете она выглядела особенно бледной. Зеленые глаза затянуло ряской, впадины щек стали глубже, скулы заострились. В ней не осталось ничего похожего на то наивно-восторженное создание, каким Галя ее знала с первых дней их знакомства. Еще за завтраком Лида казалась веселой и беззаботной, болтала о скорой поездке домой и своем отложенном до выздоровления замужестве.
– Ты слышишь? – спросила Лида шепотом и скрестила ладони на своей груди. Лучи солнца заиграли гранями аметиста на перстне. Галя невольно отметила, что этот перстень она видит впервые, до этого безымянный палец левой руки подруги украшало тоненькое колечко с камушком из бирюзы, вероятно, незатейливым подарком небогатого жениха. – Ты слышишь? – повторила она так же тихо.
– Что я должна услышать? – ответила Галя, стараясь придать голосу теплые оттенки.
– Тук-тук-тук. Трам-там-там. Трах-бабах. И снова… И опять…
Галя прислушалась. Кроме шумного дыхания Лиды – ничего, ни единого звука.
– Я ничего не слышу.
Лида подошла вплотную, присела перед ней, положила свои руки ей на колени.
– А теперь? Неужто ты ничего не слышишь? Не чувствуешь?
– Ничего, – ответила Галя, не отрывая взгляда от ее бледного, будто выстиранного с щелоком лица.
– Ты не слышишь? Моя самая близкая подруга! Не обманывай. Ты должна слышать. У меня такое чувство, что мое сердце как мяч. Большой, горячий. Таким мячом, мы играли в детстве. Подбросишь – мяч бух о стенку, гулко так, громко. Тук, тук, тук.
– Я не понимаю тебя.
– Я себя тоже не понимаю. Я вообще больше ничего не понимаю.
Лида встала с колен и быстрым шагом пошла к выходу. Некоторое время она постояла перед закрытой дверью.
Лида вдруг резко обернулась. В лице решительность – будто перед прыжком.
– Кузина прислала открытку. Хочешь посмотреть?
Порывистым движением она достала из кармана плоский прямоугольник картона, протянула Гале.
На открытке были изображены два херувима, держащие в руках золотистый свиток с надписью «Желаем счастья».
– Миленько, – выдавила из себя Галя.
– Прочти.
– Послание на французском?
Лида перевернула открытку, и Галя заметила, что текст написан по-русски.
– С каких пор ты перестала понимать кириллицу?
– Я не читаю чужих писем, – раздраженно сказала она.
– Не говори так! Ты не чужая, ты посвященная. Читай! Пожалуйста…
Галя пробежала глазами по строкам. Ничего необычного, стандартное послание от родственницы. Кто-то вышел замуж, кто-то отправился в путешествие. И подпись: «Целую, обнимаю, любящая тебя твоя кузина Лера, отныне и вовеки Левицкая».
– Разве можно так? – Лида выхватила открытку и вдруг одним движением разорвала пополам, бросила под ноги, начала топтать. – Ложь, ложь, ложь… Кругом одна ложь! Как она могла со мной так поступить! – кричала она. В этом яростном крике слышалось желание избавиться от переполняющей ее боли, необходимость протеста. Лида неистово, как беспомощный в гневе ребенок, топала ногами и продолжала кричать, – Это несправедливо. Нечестно. Что мне теперь делать? Как жить? Я сойду с ума… Помоги мне. Помоги!
Чтобы избавиться от неловкости и прекратить ее истерику, Галя привлекла Лиду к себе и ощутила, как гулко и часто, с перебоями бьется ее сердце.
– Я слышу, Лида, слышу, – торопливо заговорила она, – я слышу, как стучит твое сердце. Тук-тук-тук-тук… Да-да, наверное, как детский мячик.
– Не могу я так больше, не могу…
По впалым щекам одна за другой покатились крупные слезы, нос распух и покраснел, отчего Лида стала похожа на грустного клоуна.
– Давай не будем плакать, – с чувством превосходства спокойного человека сказала Галя. – Я тебя провожу в твою комнату. И не волнуйся, это вредно. Успокойся, пожалуйста.
– Да-да… Успокоиться?.. Да-да… – Губы Лиды еще дрожали, но поток слез иссяк. – Я успокоюсь. Да-да… несомненно. Я чувствую, я успокоюсь… Нетрудно, совсем нетрудно. Спокойна, я совсем спокойна. Что случилось? Совсем ничего… ничегошеньки. Я тут, она там. Пусть будет так, как будет. Я ни при чем. Кто меня, больную, станет спрашивать?..
Это невнятное бормотание вывело Галю из себя.
– Что случилось-то, расскажи толком? То ревешь белугой, то блеешь овцой. Ничего не поймешь.
– Не поймешь… Ты не поймешь. Я тебе доверилась, а ты… Ты такая же, как они! – Глаза Лиды вспыхнули гневом. – Вы все меня предали, все, все, все… Не хочу тебя видеть больше. Никогда! Ты тоже свой нечистый глаз на Мишеля положила, угадала, кто на фотографии самый лучший. Я здесь почти год и никому не нужна. А ты только приехала, и все мужчины вокруг тебя, как пчелы на мед. Как будто я не заметила, как мсье Жилетт тебе глазки строит, все норовит то ручку подать, то за локоток поддержать. И молодой француз… как его? Мамаша все рядом с ним квохчет… Только на тебя и пялится, вот-вот дырку протрет. Ты – ведьма, хоть и ангелом прикидываешься. Ненавижу тебя больше всех, ненавижу.
Как только дверь с шумом захлопнулась, Галю охватили нестерпимая тоска и желание скрыться, убежать, закрыться от ощущения угрозы. В ее груди словно встала стена, и она не могла набрать достаточно воздуха, чтобы восстановить дыхание. Она задыхалась. Ее спина, грудь, лицо мгновенно покрылись потом, и она почувствовала ненависть к Лиде, которая своей истерикой вызвала этот приступ, к себе, к своему телу, к Богу, который допускает страдания.
* * *
После экстренного вызова дежурной сестры ей назначили постельный режим. Пять раз в день прямо в комнату на подносе ей приносили еду, после завтрака и перед сном ее посещал врач. Не забывали ее и соотечественники. За две недели, проведенные в постели, она перезнакомилась со всем русским женским населением санатория. Только Лида не была у нее ни разу. Когда Гале разрешили снова спуститься в столовую, соседний стул справа от нее был не занят.
Сначала Галя испытывала некоторую неловкость – об их размолвке с Лидой, вероятно, все знали – но смущение истаяло после первой перемены блюд. Разве она повинна, что у Лиды, как она поняла из общего разговора за столом, резко ухудшилось состояние? Навестить больную в ее комнате Гале не хватало решимости. Она не находила в себе сил вновь увидеть ее круглые, наполняющиеся слезами глаза, распухший от слез нос, полные потрескавшиеся губы. Она помнила, как горели ненавистью глаза Лиды, с какой силой она выталкивала несправедливые слова. Самое главное – Галя винила ее за то, что та спровоцировала рецидив ее болезни. И пусть говорят, что почти все вновь прибывшие первое время чувствуют себя плохо, но Галя знала: виной обострения ее болезни была не смена климата, а ненависть, которой незаслуженно опалила ее Лида.
Ненужная Гале связь оборвалась. И в первое время она даже чувствовала некое чувство освобождения. Подчинившись распорядку дня в санатории, она привычно скучала: обменивалась книгами с Ниной Павловной – зажиточной мещанкой из Пскова, слушала музицирование на рояле Вари – выпускницы Смольного института, участвовала в партиях в бридж с супружеской четой Мечковых и пожилым горным инженером Пахомовым. Большую часть времени она проводила за чтением книг или в полудреме во время многочасовых «прогулок» на террасе, которые состояли в лежании на кровати, завернутой в кокон шерстяных пледов.
* * *
После второго завтрака Галя устроилась в укромном уголке малой гостиной. Кадка с кустом чайной розы укрывала ее от любопытных глаз. Поодаль две женщины вели неторопливый разговор. Одна фраза привлекла ее внимание.
– Эти русские настоящие сумасшедшие.
Оторвав взгляд от страницы, Галя прислушалась. Один из голосов она узнала – он принадлежал старшей медсестре фрау Бель. Говорила та всегда с удовольствием, будто смакуя каждое слово.
– В России ужасный климат, все время холод до костей пробирает, и снег. Нет снега, идет дождь. Говорят, даже столица у них на болоте стоит. Дикая страна. Вы со мной согласны, мадам Грендель? – обратилась фрау Бель к собеседнице.
– Дикая страна и дикие люди, – согласилась та с ней. – Как вы думаете, фрау Бель, зачем она это сделала?
– Кто ее поймет? Кто вообще поймет этих русских? Вроде бы с первого взгляда – вполне приличная девушка. Молодая, правда, слишком молодая.
В санатории русских было человек пятнадцать, но самой молодой, несомненно, была она, Галя. Неужто эти две грымзы обсуждают ее? Галя положила книгу себе на колени, заложив страницу, где она остановилась, собственной ладонью, прислушалась.
– В молодости разные глупости на ум приходят. Молодо-зелено, – продолжала старшая медсестра.
– Не могу согласиться с вами, фрау Бель. Отнюдь не у всех молодых ветер в голове. Разве моего малыша Жежена можно назвать глупым?
– Я вовсе не имела в виду вашего сына, мадам Грендель. Эжен – весьма достойный юноша.
Галя отложила книгу. Почитать можно и в другой раз, гораздо интересней узнать о молодом человеке, в мимолетных взглядах которого она уловила некоторую заинтересованность. Высокий, худощавый, с покатыми узкими плечами, он выделялся среди постояльцев санатория не только своей юностью, но особыми мягкими манерами и утонченной элегантностью. Интересно… Значит, молодого француза мамаша Грендель зовет Жежен, малыш Жежен. Галя снисходительно улыбнулась.
– Ваш сын, я вижу, много читает. И рисует? Я заметила, он что-то черкает в блокноте, – продолжала разговор фрау Бель.
– Что поделать, сынок скучает. Если б нам с мужем Господь дал еще дочь, я бы научила ее шить, вышивать. До того как мсье Грендель занялся недвижимостью, я неплохо на шитье зарабатывала. У нас была своя мастерская, мы нанимали работниц. Малыш Жежен родился у нас, когда в доме появился достаток, и мне не надо было работать. Увы, крепким здоровьем Господь сыночка не наделил. Жежен у нас слабенький. Когда ему было два годика, чуть не умер от менингита. С тех пор постоянные ангины, головные боли. Намучились мы с ним, ужас.
– Может от книг у него голова болит? Я заметила, ваш сын постоянно с книжкой.
– Я разделяю вашу тревогу, фрау Бель, Жежен слишком много читает. Увы, без занятий малыш томится. Мало того, что ни дня не может без книжки, он еще и стихи сочинять пробует. Эжен кое-что читал мне свое, признаться, я плохо понимаю во всем этом.
– Стихи в юном возрасте, как корь. Сколько вашему сыну, мадам Грендель, шестнадцать?
– Семнадцать четырнадцатого декабря исполнилось.
– Большой мальчик. В университет готовится?
– Жежену университет ни к чему. Мой муж, я вам уже говорила, владелец собственного агентства, занимается продажей земельных участков. Дело приносит хороший доход. Со временем, когда мой муж уйдет на покой, все дело перейдет в руки сына. Мы с мужем планировали, что в этом году Жежен начнет знакомиться с делами, но, увы… Как говорится, человек предполагает, а Господь располагает. В августе мы отдыхали с моим мальчиком в Глионе. Вам, фрау Бель, наверняка известен этот курорт в горах Монтре… Врачи нам сказали, горный воздух полезен для крови, но Жежен простудился, начал кашлять. Я так напугалась, когда на его носовом платке заметила кровь. Что со мной было, что было…
Гале показалось, что мадам Грендель всхлипнула.
– Болезнь у вашего сына, мадам Грендель, в легкой форме. У нас тысячи пациентов с гораздо худшими показаниями выздоравливали. – Голос старшей медсестры звучал профессионально бодро. – Вы же знаете высокую репутацию нашего санатория.
– А как же молоденькая русская? С ней все будет в порядке?
Галя насторожилась. Неужели кумушки будут обсуждать состояние ее здоровья?
– Не знаете, почему русские, да еще девушки, одни, без присмотра родителей? – продолжала мадам Грендель. – Вот были бы мать или отец рядом, не допустили бы подобного.
– Сумасшедшая, настоящая сумасшедшая.
– Что на нее нашло?
– Не знаю. Вроде бы казалась нормальной. А тут… Видели бы вы ее комнату. Все вверх ногами, кругом клочки бумаги, пепел. Запах – как в аду.
У Гали защемило сердце. Она догадалась – речь о Лиде. Вероятно, раздосадованная известием о счастливой беззаботной жизни кузины, Лида решила прямо в своей комнате устроить костер из собственной переписки. Запах дыма вовремя учуяла ночная сиделка, дежурившая на этаже. Это происшествие вот уже несколько дней обсуждали постояльцы санатория.
– Вы, мадам Грендель, за сыном хорошо присматривайте. У нас, понятное дело, распорядок строгий, за нравственностью мы следим. Но все же… Слишком однообразно течет время. Как бы от скуки чего не произошло. Дело молодое. Никогда нельзя понять, что у этих русских в голове. – в голосе фрау Бель звучало осуждение.
– Зачем она так? Хорошо, что никто больше не пострадал. Куда эта сумасшедшая русская делась? Что-то я не вижу ее? Может, ее вниз, в больницу спустили?
– Мне ничего не известно. Я только за свою работу отвечаю. Остальное не в моей компетенции, – слишком резко произнесла фрау Бель.
– Может, так правильно, – успокаивающе заметила мадам Грендель. – Главное, чтоб каждый свое дело знал. Здесь у вас хорошо, – перевела она стрелки разговора на безопасный путь. – В детстве я и не мечтала жить в такой роскоши. Санаторий ваш один из самых лучших, так? Но если честно, хотелось бы поскорей домой. Надо бы кое-что прикупить. Совсем недавно муж приобрел новую квартиру. Малыш Жежен еще там не бывал. Но я уверена, новое место ему понравится, обязательно понравится. Зимой в новой квартирке ему будет неплохо, но, дай Бог, к маю мы переедем за город, будем жить в Олиэ-су-Буа. У нас кроме городской квартиры есть еще свой дом с садом. Видели бы вы, фрау Бель, какие у меня клематисы – настоящий райский уголок.
– Вам повезло, мадам Грендель. К весне вы обязательно вернетесь к своему саду, к своим цветам. Эжен, я уверена, скоро привыкнет к здешнему распорядку, найдет себе компанию.
– Нет, нет, я вернусь домой только вместе с сыном. Мне совсем не хочется, чтоб с ним случилось то же, что с русской.
– Ну что вы такое говорите, мадам Грендель. Эти русские такие непредсказуемые…
Голоса то стихали, то вновь становились громче. Больше всего говорила постоялица, старшая сестра чаще поддакивала в ответ. Наконец, раздались звуки отодвигаемых стульев, шелест подолов.
Некоторое время Галя оставалась на месте, затем вышла из своего укрытия и тут же лицом к лицу столкнулась со старшей медсестрой.
– Я вас обыскалась. Где вы были, фройляйн Дьяконова? Нарушаете режим. Сейчас, сами знаете, время прогулки. Вы должны быть на террасе, – сухо сказала фрау Бель, всем своим видом выражая недовольство.
Ни слова не говоря, Галя развернулась и, придерживая книгу под мышкой, стала подниматься по лестнице. Нужно забыть обиды и навестить Лиду, решила она. Наверняка ей плохо от всеобщего осуждения. Пусть эта глупышка кричит и топает ногами, пусть устраивает костер из собственной переписки, Галя ни слова не скажет ей в упрек.
– Книгу можете взять с собой на террасу, – донеслось ей вслед, но Галя только прибавила шаг.
Она остановилась перед комнатой, которую занимала Лида. Несколько помешкав, постучала, но аут же, не дождавшись ответа, распахнула дверь.
Занавеси с окон были сняты и валялись грудой на полу. Постель разобрана, створки шифоньера распахнуты настежь. Пахло, как поздней осенью: сыростью, щелоком и дымком.
Откуда-то из угла послышался шорох, затем над кроватью показалась голова в белом чепце и аут же скрылась.
– Эй, кто там? – позвала Галя.
Перед ней возникла девушка в фартуке, с подоткнутым подолом юбки. Круглое лицо полыхало здоровым румянцем, руки спрятаны в карманы. Пациенты называли ее Кисой за глупые зелено-желтые глаза и мягкую поступь. В ее обязанности входило прибирать в комнатах третьего этажа.
– Тут нельзя, фройляйн. Будьте любезны, пройдите к себе.
– Где Лида?
– Мне нужно еще много чего сделать. И вообще… Спуститесь на террасу, будьте любезны. Не место вам здесь…
Галя нахмурилась. В еле заметной заискивающей интонации и виноватом выражении лица ей почудилось некоторое смущение.
– Что ж… Раз заняты, не буду мешать. Пойду…
Галя прикрыла за собой дверь, с минуту постояла за порогом, затем вихрем влетела в комнату. Киса стояла, вытянув перед собой ладонь, явно любуясь колечком на своем пальце.
– Ой! – Ладонь вмиг сжалась в кулак и скрылась в кармане.
– Покажи, покажи! – Галя силой вытянула ее руку из кармана. Она заметила колечко с бирюзой, которое до недавнего времени украшало безымянный палец Лиды. – Откуда это у тебя?
– Так… просто… Это совсем не то, что вы думаете. – Киса готова была расплакаться.
– Кольцо не твое, я знаю. Чужие вещи брать – знаешь, как это называется? Знаешь?
Киса мигом сорвала колечко со своего пальца, протянула Гале.
– Берите, если вам нужно, берите. Пусть будет у вас, пусть. Только ничего фрау Бель не говорите.
Галя оттолкнула ее руку.
– Мне чужого не нужно. Чье кольцо, я знаю. Его Лиде жених подарил. Где Лида, говори! Что с ней? В столовую она не спускается, на террасе ее тоже нет, в последнее время я вообще ее не встречаю.
– Фрау Гребешкофф уехала. Совсем уехала. Далеко. Домой. Колечко она мне еще на той неделе отдала. Не говорите только фрау Бель. Подарки нам от больных не положено брать. Если узнает старшая сестра, у меня будут неприятности.
Галя подошла к распахнутому настежь шифоньеру. Большинство деревянных вешал были пусты, только на двух еще болтались платья. У стены одни на другой были сложены перетянутые кожаными ремнями чемоданы. Еще один, с откинутой крышкой, будто зевая, стоял поодаль.
– А чемоданы чьи? Как же Лида уехала домой без своих вещей? – Галя сняла с вешала палевое шерстяное платье. – Вот это Лида часто надевала, а вот в этом… – Шелковый подол сквозняком коснулся ее кожи. – Это платье я сама примеряла. Нет, розовый цвет мне не правится. Мне к лицу зеленое.
Галя наклонилась над открытым чемоданом. Из его недр она вытянула цвета малахита платье, приложила к себе, подошла к зеркалу.
– Действительно, вам замечательно подходит этот цвет.
Вздрогнув, Галя оглянулась. Подперев косяк широкой спиной, перед ней стоял высокий мужчина в накинутой на плечи шубе. Он был немного неуклюж, с лысой, как бильярдный шар, головой, по так обаятелен, что местные женщины буквально вились вокруг него, как мошки перед дождем.
Они не в первый раз видели друг друга, может быть, раз или два обменивались репликами при встрече. Галя отчаянно пыталась вспомнить его имя, но в памяти возникла лишь витрина московского магазина с вывеской над входом «Для мужчин», она помнила, что его фамилия каким-то образом связана с одеждой.
– Мсье Жилетт, здравствуйте, – с облегчением выдохнула Киса.
– Добрый денек, моя милочка. Вот вы где. Хорошо, что я вас нашел. Завтра утром у меня поезд. Врачи вынесли вердикт – бациллам полный капут, в поединке с многочисленными врагами защитники моего организма одержали сокрушительную победу. – Говорил он по-французски, и после немецкого, на котором говорили почти все в санатории, его речь звучала по-особенному бархатно, мягко. – Хотелось бы напоследок прогуляться. Сей воздух для меня целебный. Поедемте-ка, милая, кататься со мной.
– Я бы… хорошо… с уважением, только… нет, не могу, никак не могу. Очень хочу, но никак. Надо срочно комнату готовить. И вообще… С больными – нет, нельзя, инструкция… – зачастила на ломаном французском Киса.
– Освободилось, значит, помещение. – Мсье Жилетт, хмыкнув, покивал головой.
– Ага, с утра прибираю.
– Быстренько у вас тут дела делаются. Значит, завтра за мое временное пристанище возьметесь. Будете скоблить, выветривать, чтоб и духа от меня не осталось. Небось, забудешь меня сразу, как только стены с мылом вымоешь.
– Что вы такое говорите! – Возмутилась Киса. – О вас, мсье Жилетт, мы будем помнить всегда. Вы такой милый.
– Верю, верю. Помнить будешь. Пойди сюда, красавица. На прощанье я принес тебе кое-что.
Правой рукой он обнял ее широким собственническим жестом, левая опустилась в карман ее фартука.
Киса отступила на шаг, испуганно посмотрела в сторону Гали. – Вот видите, я ни при чем, сами дарят.
– Почему бы и нет? Отчего не уважить милую девушку? Имя, фамилию забудешь, а взглянешь на часики и, может быть, кое-что вспомнишь. А?.. – он заговорщически подмигнул. Киса, зардевшись, прыснула.
Галя чувствовала себя лишней, но продолжала стоять на месте, в смущении комкая в руках Лидино платье.
– Осторожней с шелком.
Его глаза вспыхнули задорными искорками. С обаянием всепрощающего духовника он окинул ее взглядом, отметив взятые под гребень темные волосы, очерчивающие ее изящный овал лица.
– Меня зовут Марсель, – представился он.
Гале ничего не оставалось, как пожать его протянутую руку.
– Я зашла выяснить, где моя подруга, – сказала она, как будто извиняясь.
Легкая тень пробежала по его лицу, но тут же на его полных губах мелькнула улыбка.
– Могу я милую мадемуазель… или как правильно по-русски?.. О, вспомнил! Барышня.
– Просто Галя.
– Гала… Как раз по моему настроению. Замечательное у вас имя, мадемуазель. Gala – по-французски праздник. А у меня сегодня как раз этот самый праздник и есть. Слышали? Завтра я отправляюсь домой.
– Поздравляю. Значит, вы полностью выздоровели?
Глаза его блеснули, как будто он только что вытянул из колоды козырную карту, и самодовольно рассмеялся.
– Абсолютнейшим образом. Может, я бы задержался в этом благословенном месте да еще в такой замечательной компании, но надо и честь знать. Уж больше года я в этих краях обитаю.
– Больше года, – эхом повторила Галя и тут же почувствовала, как его твердые пальцы легко сжали ее локоть.
– Не будет ли столь любезна милая Гала составить компанию зрелому джентльмену. Это ж вполне по-русски – катания по снегу. Сани готовы, лошади в нетерпении бьют копытами. К тому же сейчас самое время для прогулки. Наше отсутствие никто не заметит.
– Как же так сразу… Я прямо не знаю…
Галя бросила взгляд на распахнутый чемодан, где поверх груды одежды, распластавшись, лежало зеленое шелковое платье. Скорее всего, Лида отправилась налегке, вещи ее пошлют вдогонку. Что особенного? Лида, как и мсье Жилетт, выздоровела. Марсель подарил горничной часы, Лида – колечко, – думала она, уже мысленно предвкушая прогулку: ощущение скорости, покалывание морозца на своей коже, поднимающуюся глубинную радость, расцвеченную улыбкой.
* * *
Лишь только они выехали из-за ограды санатория, как солнце затянуло низкой тучей, хлопьями повалил снег. Галя поймала рукой воздушный клубок снежинок, сжала пальцами, лизнула влажную ладонь.
– Как вам чужбина на вкус? – спросил Марсель, заглядывая ей в лицо.
Она пожала плечами, спрятала руки в рукава.
Снегопад прекратился, и солнце, будто вытертое от пыли влажной тряпкой, засияло особенно ярко. Они почти не разговаривали. Дорога виляла в коридоре елей. Лесной массив сменился открытым пространством. Справа показались крыши домов, из труб серпантином вился дымок. Начали встречаться местные жители, туристы в ярких прогулочных костюмах, лыжники.
Марсель что-то крикнул вознице – Галя, ослепшая от яркого солнца, опьяневшая от скорости, как будто очнулась.
– Возвращаемся?
– Обязательно. Только сначала надо бы подогреться. Пусть нынешний воздух целебный, но и морозец сегодня хорош. Заглянем кое-куда, глинтвейну закажем. Подогретое вино с пряностями – для нас сейчас лучше не придумаешь. Будьте любезны – не возражайте. Многоуважаемый доктор Бодмер, сами знаете, красное вино одобряет. И вообще, старших надо слушаться.
Лошади перешли на рысь. Теперь они ехали вдоль выстроившихся в шеренгу деревянных домов под покатыми крышами и остановились перед крыльцом двухэтажного дома с высоким крыльцом. Гирлянды из еловых ветвей, увитых золотистыми и серебряными нитями, яркими шарами, красными и голубыми бантами, украшали фронтон.
– Похоже, тут продолжают отмечать Рождество, – озираясь, сказала Галя.
– Здесь каждый день праздник. Войдемте.
Звякнул входной колокольчик. Они как будто очутились внутри видавшей виды шкатулки. Занавеси, диваны, кресла – кругом поблекший, с залысинами потертостей бархат. Помещение было наполовину заполнено. Люди, по большей части мужчины, потягивали пиво, разговаривали. Молодая женщина с ярко-рыжими волосами и алым, будто в крови, ртом, скрестив на груди руки, следила, как четверо мужчин в углу играли в кости.
Марсель потянул Галю к пустой стойке бара. Опустив голову, Галя последовала за ним. Весь ее облик выражал растерянность и чуть ли не испуг. Посмеиваясь, Марсель оседлал высокий табурет. Галя остановилась в нерешительности. Она никогда не была в подобных заведениях и чувствовала себя неуютно.
– Не тушуйтесь, барышня, вы не у тетушки в гостях. Здесь вас никто не знает, да и вам ни до кого нет дела, – сказал он и, глядя поверх ее головы, крикнул: – Гарсон, глинтвейну кувшин и две кружки.
Галя сидела на краешке табурета, вжав голову в плечи, и время от времени неуверенно озиралась вокруг. Марсель наполнил кружки и одну из них подал ей. Галя вздрогнула, словно очнувшись от глубокой задумчивости, и медленно протянула руку. Глинтвейн оказался терпким и пряным, а главное, горячим – именно таким, какой сейчас ей было нужно. Большими глотками Галя выпила всю кружку, и тут же она вновь оказалась наполненной. Кто-то поманил Марселя из другого конца зала – как оказалось, рыжая женщина с алыми губами.
Глядя ему вслед, Галя подняла голову, и ей показалось, что все глаза находящихся в зале мужчин впились в нее: разговоры смолкли, игра в карты прекратилась. «А ведь я красивей всех женщин, что бывают здесь, – подумалось ей, – или, может быть, моложе. Наверное, они считают меня особенной». И эту мысль, выразившуюся у нее в лице, прочел молодой парень с пшеничной челкой на лбу, что сидел к ней лицом. Его тусклые глаза обрели блеск, лицо как будто ожило. Он встал, прошел куда-то в глубь зала. Заиграла музыка.
Галя сделала движение – точно ей хотелось соскользнуть с табурета, выскочить из обитого бархатом пространства, глотнуть отрезвляющего морозного воздуха, но светлоглазый блондин уже поймал ее за руку. Она попыталась возразить, но ее губы сами собой растянулись в улыбку. Парнишка был хорош: идеальной формы брови, чистый открытый взгляд голубых глаз под темными ресницами. Он мягко перехватил ее кисть так, что ее ладонь оказалась на его ладони, потянул, повел за собой. Другие пары тоже затоптались рядом. Граммофон гремел, ее ноги двигались сами собой. Галя чувствовала его горячие потные ладони, одну – своей рукой, другую на талии. Время от времени он что-то выкрикивал, но она не понимала его слов и только улыбалась в ответ. Ее трогала его галантная сдержанность, с которой он стыдливо вспыхивал, как только его нога в грубой штанине касалась ее ноги под подолом шерстяной юбки. Он танцевал, улыбаясь, и наконец она поняла, что он говорит: «Как странно видеть такую девушку здесь… Таких девушек здесь не встретишь…» Галя кружилась в его целомудренном объятии, всей своей женской сущностью ощущая, что приводит его в трепет. Что это, обман зрения или в уголке его глаза заблестела слеза?
Пластинка закончилась, они молча, не отрываясь друг от друга, застыли посреди зала, потом заиграла следующая, они снова начали танцевать. Теснее обняв друг друга, они скользили по отполированному до пролысин крашенному коричневой краской полу, по инерции сделав несколько поворотов после окончания мелодии.
– Ну что ж, нам пора. – Марсель одним движением оттеснил тяжело дышавшего парня и повел Галю к выходу. Уже в гардеробной, опуская руки в рукава протянутой шубы, она кинула взгляд в зал. Ее недавний партнер вскинул руку в прощальном жесте. Он смотрел на нее, но взгляд его уже был тускл, во всем его облике – не сожаление или печаль утраты, но холодная отстраненность. Еще недавно они были единым целым, парой, сейчас же между ними пролегла пропасть отчуждения.
Исчез из виду дом с праздничной гирляндой, осталась позади деревенька. Полозья саней легко скользили по заснеженной дороге, отороченной по бокам мохнатыми елями. Посеревшее в сумерках небо казалось таким низким, что казалось, протяни руку – коснешься кончиками пальцев.
– Вы, Гала, очень интересная девушка. Жаль, что мне завтра уезжать. Хотелось бы узнать вас поближе.
Широким жестом Марсель обхватил ее за спину, прижал к себе: на близком расстоянии в его дыхании чувствовался алкоголь – не легкий, как от вина, другой, вероятно, он пил нечто крепче, чем глинтвейн.
– Может, подаришь мне праздник напоследок, Gala?
Она увидела его потемневшие глаза прямо перед собой, инстинктивно дернула головой в сторону и тут же почувствовала, как его мягкие теплые губы, коснувшись ее шеи, обхватили нежную мочку ее уха. Она слышала его учащенное дыхание, ощущала влагу его скользких губ и вдруг начала дрожать, как скаковая лошадь перед забегом, – она чувствовала, как в ней поднимается странное, неведомо откуда взявшееся возбуждение и в то же время необоримое отвращение. Вытянув перед собой руки, она оперлась о его грудь, оттолкнула.
– Как вы смеете!
Он отстранился от нее. Галя видела его лицо: застывшее, как поверхность пруда за ледяной толщей, и только пунцовые губы кривились в едкой усмешке.
Галя почувствовала себя неуютно. Зачем она здесь? Почему этот для нее чужой человек рядом? Все показалось ей нелепым: санная прогулка, танец с местным парнем, странный будоражащий поцелуй… Она притронулась рукой к прохладной мочке своего уха. Отчего-то ей вспомнилась женщина с яркими, будто измазанными кровью губами.
– Кем вам приходится женщина, с которой вы разговаривали там? – Она махнула рукой куда-то в сторону.
– Вы это о ком? – неожиданно бодро подхватил разговор Марсель.
– Ну та, в таверне.
– Ах, вы о Мисси? Я не думал, что застану ее. Мы… ну как вам, барышня, сказать… мы просто знакомые. Кстати, Мисси тоже русская. Лечилась где-то здесь поблизости, а как выздоровела, не нашла в себе силы вернуться домой.
– Как так?
– Очень просто. Думаете, мне не страшно возвращаться? В этих горах жизнь воспринимается совсем иначе, чем там, внизу. Мы начинаем относиться к своей особе, к своей уникальной жизни как к чему-то ценному. Тот, кто смотрел в глаза смерти, не будет цепляться за всякие условности, предписанные обществом. Пока живешь здесь, обретаешь умиротворенность. Всякую малую радость воспринимаешь как дар небес. – Он посмотрел на нее глубоким, обволакивающим взглядом. У нее достало смелости не отвести глаз. – Я восхищался вами, пока вы танцевали. Танец – это как заниматься любовью: либо отдаешься полностью, либо не получаешь удовольствия. – Приблизив свое лицо к ее лицу, он прошептал, перейдя на тот интимный, доверительный тон, что сделал его переход на «ты» вполне естественным. – Мы с тобой из одной стаи.