Ирина Юльевна Енц
Время памяти. Шепот богов. Книга первая
Земля эта претерпела немало бед и горестей, переходя испокон веку из рук в руки. То шведы здесь хозяйничали, то Российская империя. А с восемнадцатого года двадцатого века, финны были тут хозяевами. А когда началась война с фашистами, дед Авдей ушел в партизаны. В боях был ранен и отступал с остатками своего отряда вместе с регулярными частями Красной Армии на остров Валаам. Вот там-то, на водах Ладожского озера, он впервые столкнулся с его загадочными тайнами. Их небольшие катера внезапно окутало густым туманом, который, словно ниоткуда, внезапно свалился на их суденышки. Его стена была настолько плотной, непроницаемой, будто они оказались в совершенно ином мире. Вытянутую руку нельзя было увидеть, не говоря уже о пути. Катера сбавили ход, а потом и вовсе застопорили машины. Поначалу, все радовались, что эта плотная стена отгородила их от вражеского огня, спрятав, укутав своим защитным покровом. Некоторые бойца, шепотом говорили, что близость святого места, Валаамской обители, защищает их от глаз врага. Но потом началось такое…
Озеро будто разгневалось за непрошенное вторжение людей в свои воды. Вода вокруг катеров кипела и бурлила, как в кастрюле. При этом, на озере не было ни ветра, ни волн. Люди замерли, пораженные происходящим, не зная, чего ожидать еще от этих своенравных вод. А затем все услышали странный утробный гул. Казалось, из самых глубин озера поднимается пробудившийся исполинский Стосаженный и Стоглазый червь Похъелы, сотворенный на погибель людей коварным богом лесов Хийси. Этот гул был настолько ужасен, что все просто окаменели. Все это длилось не более получаса, который показался перепуганным людям длинной в целую вечность. Но, внезапно все прекратилось, и воды Ладожского озера вновь стали гладкими и спокойными.
Прибыв на Валаам, Авдей принялся расспрашивать монахов о том, что он увидел и услышал во время плаванья. Но и святые старцы ничего не могли рассказать ему, кроме как сообщить, что подобное явление довольно часто в здешних местах, и не имеет никакого разумного объяснения. Авдей не поверил старцам, и попросил их позволения покопаться в архивах Спасо-Преображенского монастыря, старейшего из всех монастырей, расположенных на Валаамском архипелаге. Игумен неохотно дал свое соизволение, понимая, что иначе не отделается от настырного мужичка. Но поставил присматривать за ним одного из братьев, якобы для того, чтобы докучный любитель истории не спалил по нечаянности монастырский архив. Электричества в монастыре не было, а свечи и керосиновые лампы были опасными соседями старинных рукописей. Вот там-то, в одной из древних рукописей, которую не могли прочесть даже сами монахи, Авдей и увидел впервые этот знак: две змеи кольцом, кусающие друг друга за хвост, переплетенные удивительным узором из трав. На вопрос въедливого и любопытного мужика, что обозначает этот знак, монах объяснил, что знак этот древний, относится ко временам далеким, языческим. Текст рукописи не читаем, а потому никому не ведомо его значение.
И вот сейчас, увидев тот самый знак, вытатуированный на спине странного гостя, старик и вспомнил, где и когда впервые увидел его. И это, почему-то привело его в неописуемое волнение. Словно он приоткрыл какую-то таинственную дверь, на пороге которой простоял всю свою долгую жизнь.
Глава 4
Лунный свет лился прямо в окно, словно молоко из опрокинутого кувшина, и растекался лужицей по чисто-выскобленным широким доскам пола. Я проснулась от того, что мне как будто кто-то на ухо прошептал: «Время пришло…» Открыла глаза, прислушиваясь к тишине, пытаясь осознать, откуда это пришло. То ли во сне что привиделось, то ли и вправду, кто-то стоял за спинкой кровати, нашептывая мне в ухо непонятное. Спустила ноги с кровати, и с легкой настороженностью, еще раз внимательно оглядела комнату. На стене размеренно тикали ходики, и слышно было, как в сенях заворочался Хукка1, большая медвежья лайка. Посидев еще немного, прислушиваясь к своим ощущениям, уловила ускользающую легкую, словно край фаты неведомой ночной гостьи, тень тревоги. И опять не пришло понимания. То ли отголосок ночных снов, то ли и вправду, надвигалось что-то тревожное. Потерла лицо ладонями, сбрасывая с себя остатки сна. Скоро утро, так что, ложиться обратно в постель уже не стоило. Встала, вытащила из старого платяного шкафа с полки большое полотенце, и отправилась во двор к колодцу. Хукка встретил меня в сенях радостным повизгиванием и мотанием хвоста. Потрепав лохматую голову пса, отворила дверь на улицу, вышла на крыльцо и замерла на несколько мгновений. Луна валилась за кроны деревьев, подсвечивая их изнутри, словно волшебный фонарь. Луг перед домом сверкал и переливался от предутренней росы в голубоватом свете хозяйки ночного неба, будто драгоценный, затканный серебром и речным жемчугом, ковер.
Не обуваясь, босиком, побежала по росной траве к колодцу, чуть вздрагивания от холодной влаги. Легкий туман выползал из лесной чащи, настороженный, крадущийся, как ночной хищный зверь на охоте. У деревянного колодезного сруба скинула ночную сорочку, и так замерла на некоторое время, чувствуя, как меня словно ласковой волной омывает лунный свет. Бабушка всегда говорила, что нет большей силы в мире, дарящей женщине красоту и молодость, как утренняя роса, да лунный свет. Но делала я это совсем не для молодости или красоты. Пока что, было у меня и то и другое, а я всегда твердо помнила, что лучшее – враг хорошему. Мне просто нравилось впитывать в себя энергию ночного светила и прохладу росы. Во мне сразу начинала бурлить, словно игристое вино, какая-то неведомая сила, дающая мне особое видение и понимание окружающего мира. Ледяная вода из колодца окончательно привела меня в порядок. Хукка взвизгнул, и с обиженным урчанием отпрыгнул от меня, когда выплеснутая из ведра холодная вода попала ему на морду. Не любил он купаться в холодной воде, ох не любил! Растершись докрасна полотенцем, я рванула к дому, радостно повизгивая, как совсем недавно Хукка. Быстро приготовила горячего чаю со свежей брусникой и немного поджаренного хлеба – чудесный завтрак, чтобы начать новый день.
Родом я была с этого самого хутора, причем, в самом, что ни на есть прямом смысле этого слова. Его поставил мой дед, пришедший в эти края с Новгорода еще до революции. Когда эта территория отошла к финнам, дед с бабкой не стали, как это сделали многие, переселяться на территорию Советской России, а остались на своем хуторе. Дед говорил, что он уже не боится никого: ни шведов, ни финнов. А бегать с места на место он не любил. Так и жили, в крепи дремучих лесов, у истоков реки Хейное. Мой отец был их единственным сыном. И когда мальчик подрос, то его отправили в Петрозаводск, в школу-интернат. Домой он приезжал только на каникулы или на праздники. После окончания школы, он поступил в лесной техникум. Там и с матерью моей познакомились. Но когда ей пришла пора рожать, отец не отправил ее в роддом, а повез на родной хутор.
Бабка у меня была наполовину карелка, и имя носила соответствующее, Айникки. Местные ее называли попросту Анной, а некоторые старухи, которые чаще других заглядывали к ней в гости за какой травкой или просто так, послушать что интересное или обсудить поселковые новости, называли Нюсей. Она на всю округу славилась своим знахарским искусством, умением залечивать любые раны, принимать тяжелые роды, и много чего еще. Наверное, благодаря ее мастерству, я появилась на свет без особых хлопот. Имя Верея мне дал дед, большой поклонник и знаток древнеславянской истории. Родители, было, возмутились его необычностью. Но бабуля горячо поддержала деда, сказав, что меня ждет удивительная судьба, и имя должно ей соответствовать. В конце концов мама с отцом смирились, но из упрямства, звали меня просто Верой, и никак иначе. А я из чистого упрямства не желала отзываться на какое-то банальное имя «Вера», чем приводила в раздражение своих родителей. Потому что для меня мое имя было наполнено каким-то особенным, загадочным смыслом. Еще в раннем детстве я была твердо убеждена, что мне предстоит в этой жизни некая таинственная миссия. Правда, моего детского разумения и фантазии не хватало, чтобы определиться, миссия чего меня ожидала, и какой-такой мне предстоял подвиг в этой жизни. На эти вопросы я так и не нашла вразумительных ответов, но само осознание предстоящего таинственного подвига, грело мою детскую душу.
От внешности своих родителей я почти ничего не унаследовала. Разве только разрез глаз отца, да гибкую стройную фигуру матери. Во всем остальном, я была похожа на свою бабулю. Густые, белые, словно лен волосы, прозрачные, как вода в ручье, серо-голубые глаза, темные брови, прямые, как стрелы лука. Наверное, я была не очень красивым ребенком. По крайней мере, в короткие визиты родителей на кордон, мать, разочарованно вздыхая, говорила, что я «очень разумная девочка». Впрочем, для меня это не имело большого значения.
Сразу после моего рождения, родители уехали в Ленинград, и поступили в Лесную Академию, а меня оставили на попечении бабки с дедом. Не могу сказать, что я слишком тосковала по отцу с матерью. Здесь в глуши лесов было столько всего интересного, неизведанного и таинственно-привлекательного! Очень рано, несмотря на мой нежный возраст, дед начал брать меня на охоту, так что, стрелять я научилась лет с пяти-шести. Он учил меня постигать науку жизни в лесу, общаться с его обитателями. Он учил меня многим вещам, но главное – он учил меня слушать и слышать, смотреть и видеть. И вскоре, я с удивлением обнаружила, что умею видеть и слышать такое, что обычный человек не замечает. Это приводило меня в неописуемый восторг. Скоро я могла всю ночь провести возле костра, уютно устроившись на хвойной подстилке, и в одиночку сходить на дальнее болото за клюквой. Не думаю, что узнай об этом мои родители, они бы пришли от подобных вещей в восторг. Но они были далеко, и старики меня воспитывали по собственному разумению, чему я была несказанно рада. А длинными зимними ночами, мы сидели возле яркого огня, горящего в печи, бабушка что-то вязала или разбирала свои травы, а дед принимался рассказывать удивительные истории. Рассказчиком он был неповторимым. От его протяжных, немного напевных рассказов веяло древней стариной, тайнами и чем-то еще таким сладко-страшным, от чего мое сердечко трепетало, словно маленький зайчонок, впервые увидевший огромный мир за пределами собственной норки. Временами я даже забывала дышать от охватывающего меня восторга. Перед моим детским взором проносились удивительные картины, происходили смертоносные битвы, ужасные чудовища выползали из болот, и отважные прекрасные юноши уходили на другой конец света, терпя множество лишений, холод и голод, чтобы сразиться со злом, и освободить своих любимых, разумеется, тоже красавиц. А летом я помогала бабушке собирать травы, учила заговоры и постигала тайны живого мира вокруг меня.
В школу я стала ходить в соседнем поселке, куда меня на стареньком велосипеде летом, и на санях зимой, отвозил дед каждое утро, и забирал домой каждый вечер. В поселке имелся интернат для детей из отдаленных деревень, и меня можно было оставлять там. Но дед этому воспротивился, и я была ему за это благодарна. Но все когда-нибудь кончается. Закончилась и моя счастливая жизнь. После четвертого класса приехал отец и забрал меня с собой в Ленинград. К тому времени, он, защитив докторскую, уже преподавал в Академии вместе с мамой. Хорошее образование он считал непременным условием «полноценной и счастливой жизни». Я была с этим в корне не согласна, но меня никто не спрашивал. В течении первых трех лет я раз пятнадцать убегала из дому, пытаясь вернуться на родной кордон. Причем, каждый раз я туда с успехом добиралась, чем вызывала несказанное удивление и гнев своих родителей. В школе я вгоняла в шок своих учителей, читая в десять лет наизусть Калевалу, а на уроках ботаники рассказывая такие вещи, что у учительницы, маленькой, худой, похожей на умного мышонка в больших очках, Людмилы Михайловны, пропадал дар речи.
Как бы то ни было, школу я закончила вполне успешно. И так же легко поступила в Лесную Академию, пойдя по стопам своих родителей. Отец приписывал мою тягу к семейственности выбора профессии своему влиянию. А я просто хотела вернуться в лес. Город меня утомлял и одновременно, я испытывала жалость к своим сокурсникам, которые никогда не слышали, как токуют на рассвете глухари в апреле или не вздрагивали от безудержно-заунывного воя волков во время их гона. На каждый праздник или каникулы я непременно возвращалась к своим любимым старикам. И мы, как прежде, ходили с дедом на охоту. А бабушка наконец допустила меня до чтения старинных книг со множеством рецептов травяных сборов, написанных от руки на пожелтевших от старости листах из тонко-выделанной телячьей кожи.
Я училась уже на третьем курсе, когда случилась беда. Как только в лесах сходил снег, родители отправлялись в экспедицию вместе со своими студентами. Докторская степень отца нисколько этому не вредила и не препятствовала. Наверное, поэтому, в Академии его считали «странным профессором». И в этот раз, они собрались на исследование северного побережья Кольского полуострова. Вертолет разбился где-то посреди нагромождения прибрежных скал. Не выжил никто. Не могли долго понять, что их туда занесло вообще. Потому что в карте полета был указан совершенно другой маршрут. В конце концов, все списали на густые туманы, в которых вертолет сбился с курса и налетел на скалу. На этом и успокоились. У деда случился инфаркт, и он умер почти на следующий день, как только узнал о катастрофе. А у бабушки отнялись ноги. Мне было стыдно признаться даже самой себе, что смерть моих родителей не вызвала у меня приступов такого горя, как смерть деда. Я немедленно поехала на кордон, и объявила бабушке, что в институт больше не вернусь, а останусь дома, чтобы ухаживать за ней. Но бабка весьма жестко заявила, что я должна закончить образование, и мне пришлось перевестись на заочное отделение. Во время моих кратких отлучек за бабушкой ходил дед Авдей. Глядя на то, как он ухаживал за бабулей, мне было совершенно ясно, что их что-то связывало еще со времен молодости. Но сколько бы я не пытала бабулю, прося мне рассказать, какую роль в ее жизни играл Авдей, она только грустно улыбалась и говорила, что это только между ними, и больше никого не касается. По первости я даже заподозрила, что их связывали некие романтические отношения. Но, памятуя о том, как бабуля любила моего деда, эта версия как-то не прижилась. Но некий ореол загадочности отношений этих двоих долго не давал мне покоя.
Я уже закончила Академию и даже умудрилась поступить в аспирантуру, кога бабушки Айникки не стало. Но смерть всех моих близких повлияла на мою жизнь странным образом. Вместо того, чтобы покинуть кордон навсегда, и уехать в город с его безликой отстраненностью, где никому ни до кого нет дела, я осталась в родном доме, в котором знала каждую щелочку, каждый сучок в половой плахе, и без которого не представляла всей своей дальнейшей жизни.
От всех этих воспоминаний меня отвлек Хукка. Он на кого-то лаял с радостным щенячьим подвизгом. Так он встречал только одного человека, деда Авдея. Я вышла на крыльцо встречать гостя. Странно, очень странно. Что это Авдей в такую рань явился? Солнце даже не показалось еще из-за горизонта, небо на востоке только едва-едва начало розоветь, быстро наливаясь алым цветом, как созревшее осеннее яблоко. Дед Авдей, широко отмахивая своим посохом по влажной траве, шел по дороге совсем не старческой, упругой поступью. У меня мелькнула мысль, видя его стремительную походку: «Словно на войну собрался». Хукка вылетел за ограду и кинулся навстречу старику. Когда-то, именно Авдей принес его пушистым комком в мой дом. И собака не забыла его ласковых рук, оберегающих и заботящихся о нем в детстве.
Завидев меня, стоящую на крыльце, он приветственно помахал рукой. Я ответила ему также, с улыбкой глядя, как пес скакал вокруг деда, словно молодой щенок, радостно мотая своим хвостом-колечком. Зайдя во двор, дед утратил свою недавнюю стремительность, зашагал степенно и неторопливо. Подойдя ближе к крыльцу, он проговорил, пряча улыбку в бороду:
– Уж прости меня, Вереюшка, что так рано. Знаю, ты птаха ранняя, потому и пришел. Уж больно дело у меня к тебе серьезное.
Только дед Авдей еще и звал меня моим исконным именем, да и то, только тогда, когда мы были одни. Он словно блюл старинный обычай, предписывающий никогда не называть своего истинного имени, дабы зло не услышало и не смогло взять власть над человеком. Я, усмехнувшись, покачала головой. В нашем современном и прагматичном мире давно уже отказались от подобной предосторожности. И как подсказывал мне мой жизненный опыт, зря. Зло есть зло. Не такое уж это и эфемерное понятие даже и в наши дни, несмотря на то что «космические корабли во всю бороздят просторы вселенной».
Старик подошел ближе и собрался присесть на крыльцо. Все-таки возраст Авдея давал о себе знать, как бы он не хорохорился. Я остановила его:
– Зябко еще здесь, сыро. Заходи в дом. Там и поговорим. У меня и чай свежий заварен, как ты любишь, с бабушкиными травами.
Он кинул на меня быстрый взгляд, словно опасался, что я раскрыла какую-то его тайну. Но моя безмятежная улыбка его успокоила. И он, притворно кряхтя, поднялся на крыльцо и вошел вслед за мной в дом. Ох, непрост дед Авдей, ох непрост… Напичкан загадками и тайнами, что бабушкин сундучок. Но ничего… Всему свое время. Я, конечно, не страдала особым любопытством, но его тайны, я была в этом уверена, напрямую касались моей семьи. Но, раз он до сих пор мне ничего не рассказал, значит еще не подошло время.
Усадив его за стол, я принялась хлопотать вокруг него. Налила ароматного чая, ради гостя достала их старинного буфета карельской березы, доставшегося мне еще от моего деда, баночку духовитого земляничного варенья. Уселась напротив, обхватила двумя руками свою кружку и принялась маленькими глоточками прихлебывать чай, изредка поглядывая на старика. Авдей с серьезным видом приступил к чаепитию, и с серьезным видом принялся обсуждать урожайность ягоды нынешнего года.
– Да… – Протянул он с умным видом, сунув в рот очередную ложку с пахучей земляникой. – Год ныне урожайный. Земляники было – страсть! Мы с Алексей тоже набрали маленько. А самая крупная, да ароматная только вокруг Плакучего и растет. И комара с мошкой там намного меньше, чем в остальном лесу. Мошка-то, так глаза и выбивает, а вокруг озера, словно кто ее повывел, нет почти вовсе…
Я с настороженной улыбкой смотрела на деда. Судя по его лирическому началу, случившееся, из-за чего он примчался ко мне в такую рань, будет касаться именно Плакучего. Интересно, что же там случилось? Но ничего, терпения у меня, хоть лопатой греби. Подождем, пока Авдей чая попьет. Эту его извечную манеру начинать издалека я знала. Иной раз так зайдет из своего «далека», что и понять невозможно, к чему бы это. Наконец старик допил чай, отставил чашку в сторону, и чинно расправив бороду, наконец приступил. Но, опять не сразу, а «издалека».
– Ты на Плакучем-то давно бывала?
Я усмехнулась, но правила игры нарушать не стала. Знала по опыту, пока он не споет всю песню с припевом, толку не будет.
– Да только вот третьего дня была. Проверяла не начали ли созревать семена у кувшинок. Ты же знаешь, они растут только на Плакучем в одном месте. Если срок созревания пропустишь, все, уплывут и ты их уже не соберешь. – Довольно беспечным голосом, вроде как, я не поняла его предисловий, проговорила я, продолжая попивать чаек.
Дед, едва прищурясь, с пониманием закивал головой.
– Да… Знаю. Одолень-траву взять не каждый травник может. Вот бабка твоя это умела, да и тебя научила. Ох и славный она напиток из них варила, бодрящий, крепкий. Получше вашего кофея получалось. – Тут дед сел на своего любимого конька, и стал разглагольствовать. – Чего, скажи на милость, сейчас все на заморское перешли? Ведь наша земля рожает намного лучше и полезнее, что напитки, что витамины там всякие. И ихний бразильский кофей и в подметки не годится напитку из одолень-травы. Не зря ей такое название народ придумал…
Я слушала деда, и тревога все больше сгущалась вокруг нас. Ох, не зря он болтает всякое. Верный признак, не хочет к основному вопросу, с каким пришел ко мне, приступать. Терпения у меня, конечно, было много. Но, все же, и оно имело свои границы. Дождавшись, когда Авдей замолчит, чтобы передохнуть и набрать в легкие воздуха для следующей порции разглагольствований, я проговорила ласковым голосом:
– Дед, ты терпение-то мое не испытывай. Ведь не ради пустых разговоров ты ко мне в такую рань прискакал? Выкладывай, что там на Плакучем стряслось?
Авдей обиженно поджал губы и недовольно в досаде проворчал:
– Вот ничего от тебя не скроешь! И терпения нету выслушать старого человека. Вся в бабку свою!! Айникки – та тоже, вот так ласково глянет, а у меня от ее взгляда все слова в горле застревают.
Я молча смотрела на старика, ожидая, когда он, наконец, кончит дурака валять и перейдет к делу. Авдей еще пару раз вздохнул тяжело и как-то, я бы сказала, жалобно, начал говорить тихим, тревожным голосом:
– Мы с внуком за голубикой второго дня ходили к Плакучему. Сама знаешь, только там она такая крупная, да сладкая. – Не удержался он от лирического отступления. Я, по-прежнему, смотрела на него пристально с ожиданием, и он, опять тяжело вздохнув, продолжил. – Внучок мужика в камышах нашел. Слава тебе, Господи, живого. Только истощен больно, будто несколько дней не ел. Ногти все обломаны, а под ногтями земля. – Проговорил он со значением и сделал паузу. Вероятно, ожидая от меня каких-либо вопросов или предположений. Но, так как таковых пока у меня не возникло, он опять заговорил. – Мужик, как мужик. Не шибко молодой, но и не старый. Одежа на нем… ну такая…лесная. Ее еще геологи и всякие там экспедиции носят. Понятное дело, вся в грязи извачканая. А главное, не помнит он ничего. Ни кто он, ни откуда. Даже имени своего, и того не помнит! Участковый уговорил меня пока не окрепнет, на постой его взять. Ну я взял, душа-то живая, жалко. Да и то сказать, куда его Егорычу-то девать прикажешь? Не в участок же! А дома у него сам седьмой, да и супруга евойная… Да что я, сама, поди, знаешь. – Махнул он в досаде рукой, словно Людмила была супругой не участкового, а его, Авдея. Повздыхав еще с минуту, словно он утратил нить повествования, продолжил. – И видно, беда какая-то с ним стряслась. Так я чего подумал-то… Может ты поглядишь на него? Травами его полечишь, поговоришь, как ты умеешь. Глядишь, что и вспомнит. – Закончил он, и уставился на меня просящим взором.
Я задумалась. Мне было ясно одно: темнит чего-то дед, недоговаривает. И я попробовала выяснить, в чем все-таки было дело. Посмотрела на него с легким прищуром и чуть насмешливо проговорила:
– Так ты травами и сам лечить горазд. А поговорить… Что ж, можно и поговорить. Только я почему-то думаю, что одними разговорами тут дело не обойдется. Но я попробую. Давай его сюда. Погляжу сначала, а потом уж и видно будет, справлюсь я или нет.
Дед обрадованно улыбнулся и защебетал:
– Вот и ладно, Вереюшка, вот и ладно… А я так уверен, что справишься. Бабка бы твоя справилась, даже и думать нечего. А силу-то она тебе свою всю передала, значит и ты сможешь.
Чувство, что меня водят за нос, не проходило, и я решила брать, как говорится, быка за рога.
– Темнишь ты чего-то, дед Авдей. Сердцем чую, что темнишь, не договариваешь. Ведь все равно узнаю, только время уйдет. Так что, лучше уж выкладывай, что тебя так растревожило. Не мужик же найденыш, в самом-то деле! Вижу ведь, места себе не находишь. А с чего бы это? Выкладывай, как есть, не юли. – Закончила я довольно строго.
Старик хмуро на меня глянул, будто стараясь себя убедить, что я шучу с ним. Но, увидев мои сурово сдвинутые брови, с тяжелым вздохом, наконец заговорил о том, что его на самом деле тревожило.
– Знак у него на спине, Верея. Две змеи кольцом друг друга за хвост кусают. И змеи те, переплетены травяным узором. Видел я однажды такой, еще по молодости, во время войны, у старцев, что в монастыре на Валааме живут. Только я не знаю, что он значит. Но тревожит он меня, не выскажу, как. Словно туча какая нависла, того и гляди гром грянет. Может ты что про такой знак знаешь, может в бабкиных книгах что про это есть? – Он с надеждой смотрел на меня.
А у меня по хребту, отчего-то, поползли ледяные мураши. А в голове прошуршало: «Вот оно…». Я тряхнула головой, пытаясь отогнать этот навязчивый шепот. Посмотрела внимательно на деда. Помолчала с минуту, размышляя, стоит ли вообще говорить об этом. Потом решила, стоит. Возможно, мы сможем вместе составить хотя бы подобие картинки из тех разрозненных кусков, которые каждый из нас хранит где-то глубоко в подсознании, и которые сидят там, будто застаревшие занозы – вроде бы и не болят, но постоянно мешают и дают о себе знать каким-то противным ноющим зудением. Авдей смотрел на меня выжидательно и настороженно. И уже было собрался открыть рот, чтобы поторопить меня (терпением особым он, в отличие от меня, не отличался), но я не дала ему такой возможности. Заговорила тихо, осторожно подбирая слова:
– Я знаю символ, о котором ты говоришь. – Увидев, как заблестели от предвкушения немедленного чуда его глаза, поспешно добавила. – Точнее, не совсем знаю. Просто видела… -Чтобы не тратить лишних слов на объяснения, я поднялась от стола и поманила его за собой в комнату, которая раньше принадлежала моей бабушке. Он послушно пошел следом, словно его ко мне привязали на невидимую веревку, завороженный предвкушением раскрытия тайны, которая не давала ему покоя многие годы.
Я вошла в комнату. В углу на полу стоял небольшой деревянный сундучок около метра в высоту, и сантиметров семидесяти в длину. В нем бабуля хранила свои книги-травники, и еще кое какие вещички, не предназначенные для всеобщего обозрения, мягко говоря. Убрала цветастый полосатый коврик с крышки. Вся поверхность старого полированного дерева была украшена искусной резьбой. По бокам были изображены звери, спасающиеся бегством непонятно от кого или чего. На их мордах был неописуемый ужас. Вот рысь тащит в зубах своего котенка, слегка обернувшись назад, словно опасаясь кого-то невидимого, чуть дальше олениха толкает мордой впереди себя своего олененка. Медведи, волки, лисы: все бежали так, словно их настигал лесной пожар. Мастер так искусно вырезал мельчайшие детали, что казалось, еще немного, и все это стадо выскочит прямо сюда, в комнату, и с ревом и криками сметет нас со своего пути. Помню, в детстве после проведенного часа возле сундука и разглядывания этих картин, я потом долго не могла уснуть, а если засыпала, то просыпалась от собственного крика посреди ночи. И тогда, дед брал меня на руки и ходил по дому, шепча на ухо мне свои сказки.
А на крышке сундука, прямо посередине, две змеи вцепились друг другу в хвост. У одной из них на голове была корона с острыми зубцами, и все их тела были переплетены узором из трав. Дед Авдей застыл столбом, глядя чуть ли не с испугом на искусный рисунок, будто опасаясь, что змеи тот же час оживут, и проглотят его. Но сюрпризы для него на этом не закончились. Я откинула крышку, бережно достала завернутые по отдельности, каждая в свою холстину, книги. На самом дне лежал холщовый мешочек, который я бережно извлекла его, и направилась обратно в кухню. Уселась за стол и вытрясла из мешочка его содержимое. На деревянной поверхности, тускло поблескивая, изготовленный из черненого серебра, лежал медальон на серебряной же тяжелой цепочке. Три равносторонних треугольника составляли девятилучевую звезду, а внутри нее по кругу были расположены те же самые змеи, что были изображены на крышке сундука. Дед Авдей смотрел с каким-то благоговейным испугом на лежащий медальон. Губы его беззвучно шевелились, а в глазах появилась какая-то обреченность.
– Звезда Инглии… – Только и сумела разобрать я.
