Ирвин Шоу
Вершина холма
Посвящается Марион
Irwin Shaw
THE TOP OF THE HILL
© Irwin Shaw, 1979
© Перевод. А.Е. Герасимов, 2019
© Издание на русском языке AST Publishers, 2020
Часть первая
Глава 1
В четверг, возвращаясь домой с работы, он случайно встретил на Пятой авеню Данки Олдриджа. Когда-то они выпили вместе изрядное количество пива и вообще славно проводили время и поэтому сейчас искренне обрадовались друг другу, но эта встреча оказалась роковой. В субботу утром Олдридж и еще один человек погибли.
– Ты куда пропал, Майкл? – спросил Олдридж. – Давненько не видел тебя на летном поле. Или ты прыгаешь тайком от друзей?
– Я женился три месяца назад, – ответил Майкл, полагая, что это достаточно веская причина для исчезновения.
– Поздравляю! – Олдридж хлопнул приятеля по плечу. Данки был крупный мужчина с загорелым лицом, в колледже он играл в футбол. Они с Майклом почти одновременно увлеклись парашютным спортом и совершили немало совместных прыжков.
– Ну и как оно? – спросил Олдридж.
– Все прекрасно, – ответил Майкл.
– Что, пришло время сидеть в шлепанцах у камина? – Олдридж засмеялся – им обоим было по тридцать. – Оставил дурные привычки молодости?
– Отчасти да.
– Ты не нарушишь свой брачный обет, если выпьешь со старым приятелем?
Майкл взглянул на часы.
– До начала моего дежурства по кухне осталось тридцать минут, – сказал он.
Они просидели в баре значительно больше получаса.
– Ты по-прежнему в отличной форме, – заметил Олдридж. – Правда, похудел немного – семейная жизнь, ясное дело…
– Я отжимаюсь по утрам.
– Знаешь, у нас появилась пара рисковых новичков. В субботу утром хотим сделать вчетвером звезду. Если найдем четвертого. Кого-нибудь вроде тебя.
Майкл заколебался. После знакомства с Трейси он еще не совершал затяжных прыжков. Он был слишком увлечен своей женой и проводил с ней все свободное время. Встреча с приятелем всколыхнула старые воспоминания. Олдридж не был его близким другом, они виделись только на аэродроме и в ближайшем баре, ни разу не обедали вместе, Майкл не собирался приглашать его на свадьбу и не знал, республиканец, демократ или маоист его приятель, женат ли он, богат или беден и почему его звали так чудно – Данки. Но они прекрасно ладили, и Майкл доверял ему.
– Что ж, недурная мысль, – сказал он.
– Приводи жену. Доставь ей удовольствие. Пусть посмотрит на мужа, парящего в небе, как ангел.
– Может, и приведу. Если удастся поднять ее с постели в субботу утром.
– Объясни жене, что ей здорово повезло – она сможет познакомиться с настоящими, стопроцентными американскими парнями.
– Так и скажу, – ответил Майкл.
Он записал рабочий телефон Олдриджа и обещал позвонить.
Олдридж проявил твердость и сам заплатил за напитки – это его свадебный подарок, сказал он. Выйдя из бара, Майкл сел в такси и поехал домой, надеясь, что от него не слишком разит виски.
За обедом, накрытым на столе возле камина, он с восхищением поглядывал на жену и представлял, как загорятся глаза у Олдриджа и его приятелей, когда они увидят ее. Он рассказал Трейси о своих планах на субботу, и она нахмурилась.
– Прыжки с парашютом? – произнесла она. – Что за детская фантазия?
– Они все примерно мои ровесники.
– Ради чего ты этим занимаешься?
– Ради удовольствия, – ответил он.
Они были знакомы уже более пяти месяцев, но Майкл никогда не говорил жене о своих увлечениях. Пора, подумал он.
– А у тебя разве никогда не возникало желания полететь?
– Что-то не припомню.
– Люди мечтали об этом с древности, – сказал он. – Вспомни Икара.
– Твой пример не слишком удачен, – улыбнулась Трейси.
– Ты тоже можешь попробовать. Не обязательно сразу затяжной. Привяжешь специальный шнур, и парашют раскроется автоматически. Где еще ты увидишь такую красоту? Многие девушки занимаются этим.
– Нет уж, уволь, – решительно отказалась Трейси.
– Но ты хотя бы пойдешь со мной?
– Почему бы и нет? – Она пожала плечами. – Я хочу посмотреть, из-за чего мой муж потерял голову. В любом случае у меня нет других дел в субботу утром.
Когда они ехали в Нью-Джерси, в небе сияло солнце. Как и прежде, покидая Нью-Йорк, Майкл испытывал радостное возбуждение. Трейси, в свободном шерстяном пальто и платке, защищающем от осеннего холодка, оживленная, расцветшая, сидела рядом с ним в автомобиле; она вся светилась предвкушением, словно студентка, которая едет со своим поклонником на футбольный матч и уверена, что потом их ожидает вечеринка.
– Я знаю отличный загородный ресторан неподалеку от аэродрома, – сказал Майкл, когда они пересекли Гудзон и поехали в северном направлении. Дорогу обступали деревья, убранные в багрянец и золото. – Приглашаю на ленч с отличным дайкири и омарами.
Она с любопытством взглянула на него:
– Неужели тебе ни капельки не страшно?
– Еще как страшно, – ответил он. – Я боюсь, ребята скажут, что я женился на страшилище.
Она повернулась и поцеловала его.
– К следующему разу я сделаю прическу.
Маккейн, хозяин парашютной секции, обучивший Майкла искусству затяжного прыжка, сидел у ангара с двумя другими спортсменами, собравшимися прыгать, а самолет прогревался на взлетно-посадочной полосе. Маккейн уже обозначил на влажной от утренней росы траве место приземления. Мужчины держались вежливо, приветливо, красота Трейси явно произвела на них впечатление. Маккейн, который обычно напоминал манерами бывалого сержанта, даже сказал:
– Миссис Сторз, если вы хотите подняться с нами, милости просим – места всем хватит. Мы назначим вас руководителем полета.
– Я обожду на земле, мистер Маккейн, если вы не возражаете, – ответила Трейси. – Нам в семье и одной птицы хватает.
Маккейн усмехнулся и сказал, что, если она захочет согреться, на плитке в ангаре стоит кофе.
Мужчины направились к самолету, и Олдридж шепнул Майклу:
– Везучий же ты, старина.
– Ты о чем? – словно не понимая, спросил Майкл.
– Теперь нам есть перед кем блеснуть мастерством и смелостью, вот я о чем, хитрец ты эдакий.
Маккейн разъяснил технику группового затяжного прыжка, указал, в какой последовательности они будут покидать борт самолета, напомнил, что на высоте три с половиной тысячи футов независимо от того, получилась у них правильная звезда или нет, они должны разойтись, чтобы за оставшиеся пять секунд удалиться друг от друга на безопасное расстояние и раскрыть парашюты на высоте две с половиной тысячи футов. Спортсменам все это было известно, но они слушали внимательно. Если бы Маккейн заподозрил кого-то в невнимании, то вполне мог отменить прыжок.
Они забрались в самолет, Маккейн сел за штурвал. Дверь была снята, проем оставался открытым, холодный колючий ветер врывался внутрь. Самолет набрал скорость и оторвался от земли. Майкл посмотрел в окно и увидел возле ангара крохотную фигурку в синем пальто, машущую рукой. Может быть, подумал он, когда-нибудь ему удастся объяснить ей, что это такое.
Они прыгнули с высоты семь тысяч двести футов, один за другим. На высоте три тысячи пятьсот футов мужчины встретились, взялись за руки, образовали правильную звезду и стали расходиться. Олдридж должен был раскрыть парашют последним. Сначала все шло по плану, но по причине, которая так и осталась неразгаданной, третий человек сразу же раскрыл свой парашют, Олдридж столкнулся с куполом на скорости сто двадцать пять миль в час, смял его и врезался в товарища. По заключению врача, оба погибли мгновенно, и им не пришлось пережить ужаса падения, за которым в отчаянии наблюдали Майкл и второй спортсмен, беспомощно покачивающиеся на стропах и лишенные возможности что-либо предпринять, а также Маккейн, сидевший за штурвалом.
Она хоть не плакала, думал Майкл, когда они медленно возвращались в Нью-Йорк по дороге, изрезанной полуденными тенями, и то хорошо. Он взял Трейси за руку. Она не ответила на его пожатие и отвернулась к окну.
– Прости меня, – сказал Майкл.
– Помолчи немного, – попросила она, – пожалуйста.
Дома он налил себе виски, затем спросил жену, не хочет ли и она выпить, но Трейси только покачала головой, прошла в спальню и, не раздеваясь, прямо в пальто, словно ее знобило, легла на кровать.
Майкл задремал в кресле, поставив бокал на столик, и проснулся, лишь когда в комнату вошла Трейси, которая так и не сняла пальто и платок. Он никогда не видел ее такой бледной.
– Ты ведь больше не будешь этим заниматься, правда?
– Не знаю, – сказал он. – Может, и буду. Через неделю. Или через год.
– Через неделю? – изумленно повторила она. – Что ты за человек?
– Этого я и сам не знаю.
– Разве ты не любишь меня?
– Люблю. Но я не могу любить тебя и жить со страхом.
– Что ты хочешь доказать?
– Ничего. А может, все. Время покажет.
– Ты никогда не говорил мне об этом.
– Просто разговор не заходил.
– Теперь зашел.
– Прости, дорогая. Я не могу ничего тебе обещать.
– Я думала, тот человек был твоим другом.
– Он был моим другом. Но случись такое со мной, через неделю он прыгнул бы снова.
– Раб своего мачо, – высокомерно сказала она.
– Дело не в этом.
– Тогда в чем же?
Он пожал плечами:
– Когда я пойму это до конца, обязательно тебе скажу.
Она присела напротив него. В комнате горела одна лампа, и та в дальнем углу, лицо Трейси оставалось в тени, лишь глаза поблескивали. Она сдерживала слезы. Трейси была женщиной с характером.
– Майкл, мне надо тебе что-то сказать.
Голос ее звучал ровно, бесстрастно, и Майклу стало тревожно.
Пока Майкл спал в кресле, ему снилось, что Трейси ушла от него и он ищет ее сначала в пустой квартире, затем выходит на темную улицу и успевает увидеть лишь мелькнувшее за углом платье.
– Ты хочешь сказать, что уходишь от меня?
– Нет, – глухо ответила Трейси. – Как раз наоборот. С завтрашнего дня я перестаю принимать пилюли. Я хочу ребенка.
Майкл встал, медленно, не говоря ни слова, подошел к окну, посмотрел вниз. В свете уличного фонаря он заметил старушку с палочкой, которой помогали выйти из такси. Неотвратимость старости, близость смерти – и надо же было ему увидеть все это в тот самый момент, когда речь шла о появлении на свет маленького человека.
– Ну что ты молчишь? – спросила Трейси.
Он обернулся, сделал попытку улыбнуться.
– Надо подумать. – Майкл подошел к ней, наклонился и поцеловал в макушку. Она не шевельнулась. – Согласись, все это довольно неожиданно.
– Что же тут неожиданного? Ты можешь исчезнуть в любой миг. Вот так. – Трейси щелкнула пальцами, и в тиши комнаты раздался звук, похожий на треск ломающейся льдины. – Не хочу остаться одна – совсем одна. И вообще, мы женаты уже три месяца. Мне двадцать девять. Тебе тридцать. Ты вполне можешь не дожить до тридцати одного года. Сколько лет было твоей матери, когда ты родился?
– Какое это имеет значение?
– Сколько?
– Двадцать три.
– Вот видишь.
– Жизнь с тех пор изменилась.
– Жизнь меняется ежесекундно. Однако это не мешает людям рожать детей. – Трейси пересела на диван. – Иди ко мне, сядь рядом.
Он опустился на диван возле жены. Ее знобило. Он не должен поддаваться, подумал Майкл, как бы тяжело ей ни было.
– Я погубил свою мать, – серьезно сказал он. – Мне кажется, она умерла так рано из-за меня. Она никогда не признавалась в этом даже себе, но, думаю, она знала, что я ее ненавижу.
– Да, дети – сознательный риск.
– Притом необязательный, – сказал он. – Насколько мне известно, в Америке нет закона, принуждающего обзаводиться потомством. – Он вздохнул. – Я был жалким, замученным ребенком. В двенадцать лет думал о самоубийстве.
– Теперь тебе не двенадцать. Ты взрослый человек, у тебя хорошая работа, прекрасное будущее и жена, которая, насколько мне известно, тебя любит.
– Кстати, о моей работе.
Раз уж они коснулись этого вопроса, подумал Майкл, отчего сразу не внести в него ясность?
– Так вот, она вызывает у меня отвращение. Если бы я полагал, что мне предстоит заниматься ею вечно, то снова превратился бы в двенадцатилетнего мальчика, мечтающего о смерти.
– Мелодрама, – резко сказала Трейси.
– Называй как хочешь. Стоит завести ребенка, и я в ловушке. Таких цепей мне уже не сбросить.
– Похоже, цепи – это относится ко мне.
– Ты знаешь, я так не думаю.
– Нет, не знаю. – Трейси встала. – Пойду прогуляюсь. Сегодня я больше не желаю говорить об этом.
Она вышла из квартиры и заперла за собой дверь. Майкл присел у столика около камина и налил виски.
Когда Трейси вернулась, он по-прежнему сидел у столика перед наполовину пустой бутылкой. Она молча прошла в спальню.
Спустя два часа, пошатываясь, он тоже направился в спальню, но свет там уже был погашен. Трейси то ли спала, то ли притворялась, будто спит. Когда Майкл лег в постель, она не повернулась, как обычно, к нему, и в эту ночь впервые за время их совместной жизни они не коснулись друг друга.
Сон не приходил к Майклу. Он встал, прошел в гостиную, где оставалась недопитая бутылка виски.
«Я помню маму», – в хмельной голове Майкла всплыло название старой пьесы. Он сел и уставился в полумрак.
Глава 2
Майкл Сторз-старший погиб во время драки в баре, когда его сыну было пять лет. Лайла Сторз, мать Сторза-младшего, хрупкая, беспомощная двадцативосьмилетняя красавица, сверх меры образованная, обвиняла погибшего мужа в безответственности. Сторз-старший служил в банке своего тестя в Сиракьюсе и в кабаках появлялся нечасто. В тот раз он зашел в бар после особенно тяжелого рабочего дня, и, пока потягивал первый за день бокал виски, на его глазах завязалась кровавая драка между двумя посетителями. Сторз вмешался, пытаясь разнять дерущихся. Один из противников – позже выяснилось, что этот человек тремя днями раньше вышел из тюрьмы Мэтьюэн, где содержался как социально опасный душевнобольной, – одним ударом ножа убил молодого финансиста.
Впоследствии сын пришел к заключению, что мать искажала обстоятельства смерти отца. Майкл Сторз-старший погиб из-за своего чувства ответственности, храня достойную восхищения верность законам страны и нормам поведения, которые полагается соблюдать в общественных местах всем гражданам демократического государства.
Несомненно, его смерть не была неизбежной – Сторз мог преспокойно удалиться в другой конец бара или заплатить за виски и уйти; миссис Сторз, горячо любившая мужа, стояла на своем – он потерял голову, забыл о ней и единственном ребенке, поставил на карту счастье всей семьи из-за дикого каприза, не пожелав смириться с тем, что какие-то два хулигана портят ему настроение.
Последствия не заставили себя ждать, особенно для сына, оставшегося без отца. Мать стала вести монашеский образ жизни, она приняла решение не выходить второй раз замуж, посвятить себя сыну и заботам о том, чтобы превратности судьбы не коснулись его. Она изводила мальчика опекой, закармливала наиболее калорийной пищей, выбиравшейся на основе научных данных, он не гулял с другими детьми, ему запрещали лазать на деревья, участвовать в подвижных играх, общаться с невоспитанными сверстниками; ему никогда не покупались ружья, луки и стрелы, он не гулял и не ездил в школу один, без взрослых. Утром мать отвозила его на занятия и наблюдала, как ученики строятся во дворе и идут в класс, а днем, после уроков, она ждала его у ворот, с беспокойством поглядывая на вываливающуюся из здания ораву.
Когда другие мальчики играли в бейсбол, Майкл брал уроки игры па фортепиано, хотя у него не было музыкального слуха. Летом, когда его одноклассники резвились в бассейнах, на пляжах и спортивных площадках, Майкл, тщательно оберегаемый от солнечного удара и подозрительных иностранцев, знакомился с музеями и соборами Франции, Италии и Англии, поскольку, помимо прочих тягот, ему приходилось нести бремя материнского богатства.
Вечерами наряду с краткими обзорами чудес он выслушивал от любящей матери лекции по правилам хорошего тона. Сквернословие – непростительный грех, онанизм приводит к страшным последствиям, испорченные девчонки и дурные мужчины будут заманивать его в укромные уголки и соблазнять разными мерзостями, о которых и говорить-то стыдно. Такая черта характера, как агрессивность, послужила причиной смерти отца, а также бесчисленных войн, унесших жизни миллионов замечательных молодых людей. Майкл должен служить матери опорой и всегда помнить ее слова: Майкла ждет прекрасное, большое будущее, дедушка охотно ему поможет, если не разочаруется во внуке; она не любит никого, кроме сына, и поэтому он не должен ее огорчать. Если бы при этой беседе присутствовал Фрейд, его мученический стон разносился бы по всей Европе.
Результат был такой, какого и следовало ожидать. К двенадцати годам Майкл превратился в замкнутого толстяка, меланхоличного и не по годам развитого, что, однако, не способствовало его популярности даже среди учителей. Когда мальчик в раздражении повышал голос или мать замечала у сына малейшие проявления упрямства, касалось ли это занятий музыкой или провожаний в школу, его не наказывали явно – не шлепали, ничего не лишали, не оставляли без ужина. Майкл рано усвоил, что мать все равно отомстит ему своими вздохами, слезами, печальными взглядами. Он завидовал одноклассникам, которых родители поколачивали. Всегда аккуратно одетый, он выделялся из среды сверстников, напоминавших порой последний отступающий батальон южан, и легко становился добычей школьных остряков и задир. На переменах, которые Майкл ненавидел, он, окруженный гомонящей и дерущейся толпой, испытывал острую муку.
Он был достаточно умен, чтобы скрывать свои переживания. Стоило бы ему сказать хоть слово матери, и она немедленно ворвалась бы в кабинет директора с гневными жалобами. Через час об этом знала бы вся школа, и то, что ему приходилось терпеть, показалось бы в сравнении с новыми издевательствами безобидным дружеским подтруниванием.
Время от времени он разглядывал стоящую на камине фотографию отца – красивый беспечный мужчина в футболке и джинсах на борту небольшой яхты. Майкл думал, какой могла бы быть его собственная жизнь, если бы в тот злополучный вечер отец не зашел в бар. У него сохранились смутные воспоминания о том, как однажды отец взял его кататься на паруснике. Майклу дали спасательный пояс и привязали к мачте. Улыбающийся, залитый солнечным светом отец ловко управлялся с румпелем. Через месяц после его смерти лодка была продана.
Дедушка и бабушка, к которым Майкла каждое воскресенье возили на ленч, не проявляли к внуку большого интереса. Ему задавали обычные вопросы о школе, а затем семья, поглощенная беседой, забывала о мальчике. Его участие в разговорах взрослых не поощрялось. Ее родители, как и она сама, не любят дурно воспитанных мальчиков, объясняла мать. Она часто говорила Майклу, как ее радует примерное поведение сына, особенно когда она видит, что позволяют вытворять своим детям за семейным столом другие матери.
Однажды теплым воскресным днем, когда Майкл сидел в одиночестве на крыльце большого старого дома, он услышал, как его тетя, которую он считал самым лучшим человеком на свете, говорила бабушке: «…Она же его губит. Нам надо подыскать ей любовника или хотя бы мужа, иначе он превратится в такого жалкого рохлю, что и представить страшно».
Он догадался, что тетя говорит о нем, и, не смея подслушивать, молча отошел от окна. Но именно тогда Майкл решил, что он им еще покажет. В мечтах Майкл видел себя скачущим верхом на необъезженном коне, он сражался с врагами и кутил с игривыми нарумяненными девицами, фотографии которых видел в порнографических журналах – ученики иногда оставляли их в классе.
Наградой за примерное поведение служили концерты симфонической музыки, походы в зоопарк. Майклу подарили проигрыватель и разрешили слушать пластинки с классикой, которые были у матери. Ему накупили прекрасных альбомов с цветными репродукциями картин, знакомых мальчику по музеям Франции и Италии. Только спустя много лет он избавился от ненависти к искусству.
Заботясь о его физическом развитии, мать пригласила женщину – тренера по теннису, поскольку круг его потенциальных партнеров в этом виде спорта устраивал ее больше, чем если бы он играл в футбол или бейсбол. Трижды в неделю Майкл тренировался на заросшем корте за дедушкиным домом, а мать следила за тем, чтобы сын не переутомился и не забыл после занятий надеть свитер. На корте он был неловок и стыдился себя, считая, что теннисистка презирает его, и когда она нашла новую работу во Флориде и уехала, Майкл обрадовался. Теперь он ненавидел теннис так же сильно, как искусство.
В доме не было телевизора – передачи могли оказать на мальчика пагубное влияние, а единственный радиоприемник находился в комнате матери, куда он не смел входить без разрешения.
Зимы в Сиракьюсе, где они жили, были морозные, ветреные, и мать заставляла его носить теплое, взрослого покроя пальто и меховую ушанку. Излюбленной забавой школьников было сорвать с Майкла шапку и наблюдать, как он, задыхаясь, бегал и пытался ее перехватить. Когда звенел звонок на урок, последний мальчик швырял ушанку за проволочную ограду, и Майклу приходилось тащиться за ворота, чтобы подобрать ее. Из-за этого он опаздывал на построение, и учитель, который выходил во двор после звонка, делал ему замечание.
Тогда Майкл еще не знал, что подобные унижения и жестокая травля во все века выпадали на долю будущих поэтов и героев и формировали их души. Ему оставалось только терпеть и ждать, когда умрет мать.
Переломный момент в его школьной жизни настал, когда во время привычной игры, как раз перед звонком, шапка оказалась в руках у Джозефа Линга, мальчишки одинакового с Майклом роста. Линг не стал, как раньше, бросать шапку за ограду, а сказал:
– Хочешь получить шапку – дерись.
Мальчишки окружили их и внезапно притихли. В списке предосудительных поступков, составленном матерью Майкла, участие в драке стояло на первом месте, перед онанизмом. У Линга было маленькое смешливое курносое лицо обезьянки, будто его родителям не хватило генетического материала на полноценный нос или глаза, и Майкла распирало желание вмазать ему как следует. Но предупреждение матери: «Твой отец погиб в драке, всегда помни об этом», – слишком крепко сидело у него в мозгу и сковывало его. Он стоял, не произнося ни слова, а вокруг звенела тишина.
Линг с презрением бросил красивую меховую шапку под ноги и втоптал ее в грязный снег.
Раздался звонок. Майкл молча поднял шапку, надел и стал в строй. По дороге в класс он принял решение покончить с собой и оставшуюся часть дня обдумывал различные доступные ему способы самоубийства. Позже, спустя много лет, этот случай не раз снился ему, и он всегда просыпался в холодном поту.
На следующий день игра продолжилась. Только теперь его и вовсе не считали за человека. Ему ставили подножки, и он падал под крики насмешников: «Маменькин сынок! Маменькин сынок!» Наконец Линг, как и день назад, схватил шапку, остановился и сказал:
– Хочешь получить шапку – дерись.
Майкл понял, что у него нет выбора. И внезапно обрадовался этому. Он медленно подошел к Лингу и изо всех сил ударил врага в лицо. Линг, практически целый и невредимый, очень удивился и отступил на шаг, и тут Сторз бросился на него, не видя перед собой ничего, кроме противной ехидной рожи. Майкла охватило неведомое ему прежде возбуждение, он наносил удары и получал сам, затем вместе с противником упал на грязный снег, почувствовал, что из носа течет кровь, и все равно продолжал молотить кулаками, душить Линга, не замечая ни звонка, ни учителя, который склонился над дерущимися и пытался их разнять.
Когда наконец мальчишек растащили, их лица были в крови, шапка скомкана, пальто Майкла перепачкано и разорвано у плеча.
– Сам напросился, – сказал Майкл и обозвал Линга нецензурным словом. Он не помнил, где подцепил это словцо, никогда прежде им не пользовался и не вникал в его смысл, но сейчас получил огромное удовлетворение и еще раз громко повторил ругательство. Оно звучало как божественная музыка, и Майкл стоял как зачарованный, не обращая внимания на учителя, который говорил:
– Хватит, Сторз, хватит. Ты и так уже весь в крови.
– А пошли-ка вы, мистер Фолсом… – в состоянии крайнего волнения сказал Майкл.
– Твоя мать узнает об этом, – пообещал Фолсом.
Учитель был тридцатипятилетним холостяком и время от времени пытался флиртовать с матерью Майкла, когда она привозила сына.
– Ну и пусть, – сказал Майкл. Силы внезапно покинули его.
– А пока встань в строй.
Майкл не стал надевать шапку и кинул ее за забор. Он не стряхнул грязь с пальто ни по дороге в класс, ни после уроков, идя к воротам, за которыми возле машины его ждала мать.
Увидев Майкла, она заплакала.
– Нашла из-за чего реветь, – сказал Майкл.
– Садись в машину, – всхлипнула она.
– Пешком пойду.
С непокрытой головой, с засохшей на лице кровью, он уверенно зашагал прочь, размахивая портфелем.
Больше он не ходил в эту школу, хотя она была расположена недалеко от дома и считалась лучшей в городе. Мать отдала его в частное учебное заведение в ста милях от Сиракьюса, где, по словам матери, из мальчиков делали джентльменов, а драться запрещалось. Он молча стерпел все, даже беседу с директором, которому мать заявила, что ее сын не должен участвовать в командных играх, что его следует наказывать за сквернословие и выпускать за пределы школьного двора только с ней или другими родственниками.
После той драки он говорил ей только «Да, мама» и «Нет, мама», ничего не сказал он и тогда, когда мать, осмотрев его комнату, на прощание поцеловала сына. Она уехала, и Майкл улыбнулся. Теперь он знал, что умирать ей нет необходимости. Спасение стало возможным.
В новой школе друзей у него было не больше, чем в старой, но в этом маленьком тихом заведении, где на десять учеников приходился один учитель, поддерживалась строгая дисциплина, здесь не допускались драки и грубые выходки. Если ученик прилично учился и не нарушал установленные правила поведения, его никто ничем не донимал.
Мать Майкла не знала, что неподалеку от школьного стадиона была гора с подъемником, куда преподаватель физкультуры четыре раза в неделю водил учеников кататься на лыжах. Впервые в жизни Майкл испытал восторг от собственной ловкости, он познал упоение скоростью и быстро стал таким бесстрашным горнолыжником, что инструкторам часто приходилось делать ему замечания. Тренер предложил написать матери Майкла, что из него может получиться толк, но мальчик решительно покачал головой и запретил ему вступать с ней в переписку. На время субботних визитов матери он прятал лыжный костюм и ботинки в раздевалке спортзала. Лыжи – это была его тайна. Он не хотел ни обижать, ни волновать мать, он хотел ее провести.
За первым обманом последовали другие. Открыв возможности своего тела, он принял твердое решение сбросить вес. Регулярно как одержимый работал он в одиночестве с эспандером, лазал по канату и упражнялся на брусьях, а наградой ему служили крепкие мускулы, похудевшее лицо и легкость походки. По субботам, когда Майкл в серых фланелевых брюках и голубой спортивной куртке шел с матерью в соседний ресторан, она с удовлетворением отмечала, как похорошел, как прекрасно держится ее сын, и хвалила себя за удачный выбор школы, не догадываясь об истинной причине перемен. Он стал послушным, уважительно относился к ней – это давалось Майклу легко, так как мать приезжала раз в неделю всего на несколько часов. По возвращении в Сиракьюс она хвалилась родителям, что Майкл внезапно превратился в красивого молодого человека, и рекомендовала всем друзьям, у которых были дети его возраста, посылать их в эту школу.
Когда лыжный сезон кончился, Майкл, по-прежнему верный материнскому запрету участвовать в командных играх, начал ежедневно пробегать по четыре мили, и по утрам в окрестностях школы можно было увидеть одинокого, мрачного, но упорного бегуна. На танцевальном вечере с участием учениц из соседней школы он даже увел девочку и поцеловал ее в гардеробной.
Уверенный в том, что отныне он может, так сказать, подпольно планировать свою жизнь, Майкл учился не жалея сил и скоро стал первым учеником. Особые успехи он делал в математике, к ней у него были явные способности. Он решил поступать в Стэнфордский университет – во-первых, потому, что он находился далеко от Сиракьюса, а во-вторых, потому, что в Калифорнии с ее мягким климатом и культом спорта у него будут все условия для занятий теми видами, которые уже захватили его воображение, – серфингом и горными лыжами. Рано повзрослев и научившись хитрить, он рвался к жизни, которая ужаснет мать и послужит местью за тягостные двенадцать лет детства.
Ежегодно часть воспитанников совершала вместе с учителями велосипедную поездку по Франции. При помощи письма от директора школы Майклу удалось вымолить у матери разрешение на участие в ней. По просьбе Майкла директор умолчал о предстоявших им дорожных тяготах, об отсутствии удобств в гостиницах, где они будут останавливаться, но подчеркнул образовательное значение поездки. Майкл рассказал директору о путешествиях по континенту с матерью, и тот пригласил ее посетить вместе с ними наиболее интересные места. Поборов страх за сына, мать Майкла дала согласие и уже начала укладывать в большой чемодан лекарства от всех мыслимых европейских болезней, которые сын может подцепить в дороге.
Но перед самым отлетом миссис Сторз в Париж, где она должна была встретиться с группой, умерла ее мать. Миссис Сторз пришлось вернуть билет и остаться с отцом. Это было самое прекрасное лето в жизни Майкла. Вспомнив крохи французского, сохранившегося в памяти от предыдущих поездок, Майкл познакомился в Реймсе с одной официанткой, при ее активном содействии лишился невинности и с той поры стал страстным поклонником женского пола.
В семнадцать лет Майкл окончил школу и превратился в красивого сильного юношу с характером индивидуалиста. Первый ученик по математике, он получил приглашения от Гарвардского, Йельского, Колумбийского и Стэнфордского университетов. Тайком от матери он побывал в Сиракьюсе у деда, которому предстояло оплачивать его дальнейшее обучение. Старик сам окончил Йельский университет, но отзывался о нем без восторга, и в ходе продолжительной беседы Майкл пришел к выводу, что математика и точные науки лучше всего поставлены в Стэнфорде и именно через это учебное заведение лежит наиболее верная дорога к успеху. Дед был приятно удивлен, увидев умного, уверенного в себе и красивого молодого человека, который столь разительно и неожиданно переменился в лучшую сторону и теперь напоминал старику его самого в молодости; он одобрил выбор Майкла и обещал повлиять на мать – та хотела послать сына в Гарвард, расположенный неподалеку от Сиракьюса. Дед поставил одно условие. Он знал немало способных студентов, влюбленных в университетскую жизнь и потративших годы на получение ученых степеней, а в итоге преподававших в захолустных колледжах. Дед хотел, чтобы Майкл обещал ему пойти после университета в школу бизнеса, Гарвардскую или Уортоновскую, и в дальнейшем посвятить себя деловой карьере.
