Ирвин Дэвид Ялом
Вопрос смерти и жизни
Глава 4. Почему мы не переезжаем в дом престарелых
Июнь
Несколько лет назад Ирв и я задумались о возможности переезда в дом престарелых. Самый популярный дом престарелых среди жителей Стэнфорда (если, конечно, они могут себе это позволить) называется «Ви» и расположен всего в нескольких кварталах от Стэнфордского университета. Неподалеку есть два других учреждения: «Ченнинг-Хаус» в центре Пало-Альто и «Секвойи» в восхитительном тихом местечке за чертой города. Все три предоставляют питание и необходимые услуги, начиная помощью в повседневных делах и заканчивая уходом за онкологическими больными. Несколько раз мы обедали в «Ви» и «Секвойях» с нашими друзьями, которые там живут, и убедились, что в таком центре действительно есть свои преимущества. Но поскольку в то время у нас не было серьезных проблем со здоровьем, мы не стали связывать себя обязательствами.
Наша коллега, Элеонора Маккоби, первая женщина-психолог, которую нанял Стэнфордский университет, умерла в «Ви» в возрасте 101 года. Более двенадцати лет она вела еженедельные собрания, посвященные текущим проблемам центра, а в последние годы жизни написала замечательную автобиографию. Мы побывали на великолепно организованной панихиде в ее честь и были рады встрече с другими нашими друзьями, которые все еще живы и чувствуют себя хорошо.
Иногда мы спрашиваем себя: не совершаем ли мы ошибку, отказываясь от помощи? Конечно, круглосуточный уход – это прекрасно, особенно в том, что касается еды и готовки. Но покинуть дом с его зеленым садом и деревьями, в котором мы прожили сорок с лишним лет? Эта мысль отпугивает нас. Мы просто не хотим расставаться с домом и обстановкой, не говоря уже об отдельном офисе, где Ирв пишет и до сих пор консультирует больных.
К счастью, наше финансовое положение позволяет нам не только оставить дом, но и вносить все необходимые изменения. Когда стало ясно, что мне будет трудно подниматься по лестнице на второй этаж, где находится наша спальня, мы установили электрический подъемник. Теперь я езжу вверх и вниз, как принцесса в собственной карете.
Конечно, мы бы не смогли остаться в этом доме, если бы не наша домработница Глория, которая работает у нас уже более двадцати пяти лет. Глория заботится и о нас, и о доме. Она находит наши потерянные очки и сотовые телефоны. Она убирает за нами после обедов и ужинов, меняет постельное белье и поливает растения. Скольким людям в Америке посчастливилось найти кого-то вроде Глории? Очевидно, наша «удача» зависит от нашего материального благополучия, но дело не только в этом. Глория – исключительная. Работая на нас, она вырастила трех сыновей и внучку и даже пережила развод. Мы делаем все, что в наших силах, чтобы сделать ее жизнь комфортной, включая, конечно, хорошую зарплату, социальное обеспечение и ежегодный оплачиваемый отпуск.
Да, мы знаем, что мало кто из американцев может позволить себе домработницу, как и хороший дом престарелых.
Проживание в таком центре, в зависимости от местоположения и услуг, теперь стоит несколько тысяч долларов в месяц. В статье, опубликованной в «Нью-Йоркере» 20 мая 2019 года, Адам Гопник утверждает, что дома престарелых выбирают менее десяти процентов пожилых людей: большинство предпочитают оставаться в своих домах, а у тех, кто хотел бы переехать, просто нет на это средств.
Мы тоже решили остаться дома, но скорее по эмоциональным, а не практическим соображениям. Мы строили этот дом десять лет, беспорядочно добавляя новые помещения, и в конечном итоге создали удобное, привлекательное пространство. Сколько дней рождения, книжных вечеринок, помолвок и свадеб мы отметили в этой гостиной, в этом дворике, на этой лужайке? Из окон нашей спальни на втором этаже мы видим птиц, которые вьют гнезда в ветвях нашего могучего дуба. В других комнатах наверху раньше жили наши дети; сейчас в них спят наши внуки и друзья, когда приезжают к нам с ночевкой. Кроме того, мы всегда приглашаем остановиться у нас знакомых из других городов, когда они оказываются в наших краях.
А еще есть вещи – мебель, книги, произведения искусства и сувениры. Как можно втиснуть все это в гораздо меньшее жизненное пространство? Хотя мы уже начали раздавать кое-какие вещи нашим детям, нам больно с ними расставаться: у каждого предмета есть своя история, которая напоминает об определенном событии или периоде в нашей жизни.
Двух деревянных японских собак, которые стоят в прихожей, мы купили на Портобелло-роуд в Лондоне в 1968 году. Мы уезжали из Англии после годичного творческого отпуска, и на нашем банковском счете оставалось ровно тридцать два фунта. Когда мы увидели собак – самец оскалил зубы, самка закрыла пасть (!) – я заподозрила, что они старые и ценные. Я спросила владельца магазина, что он о них знает, и он ответил, что забрал их у человека, только что вернувшегося из Азии. Мы предложили ему тридцать два фунта, которые еще лежали в банке, и он согласился. Они приехали к нам домой вместе с несколькими другими покупками и с тех пор были неотъемлемой частью нашего внутреннего ландшафта.
На полке в гостиной стоит древняя резная голова из Египта, которой когда-то затыкали канопический сосуд с органами покойного (желудок, кишечник, легкие или печень). Мы купили ее у парижского антиквара лет тридцать пять назад. В сопроводительном свидетельстве говорится, что она олицетворяет Амсета, одного из четырех сыновей Гора, египетского божества-покровителя. Мне нравилось разглядывать ее рыбьи глаза, обведенные черным. Хотя мы с Ирвом вместе никогда не ездили в Египет, несколько лет назад мне посчастливилось побывать там с нашей дочерью Ив и туристической группой из колледжа Уэллсли. Посещение музеев и мечетей в Каире, путешествие на лодке вверх по Нилу, осмотр пирамид и храмов пробудили во мне живой интерес к Древнему Египту.
По всему дому разбросаны материальные свидетельства нашего двухмесячного творческого отпуска на Бали – маски, картины и ткани, которые напоминают о месте, где эстетика – это образ жизни. Над камином висит большая резная маска – с выпученными глазами, позолоченными ушными раковинами и тонким красным языком, торчащим между страшных зубов. У подножия лестницы на второй этаж висит другая деревянная поделка с Бали: крылатый дракон, кусающий собственный хвост. Наверху – несколько балийских пейзажей со стилизованными птицами и листвой. На Бали часто изображают одни и те же сцены: все художники имеют право на один и тот же «оригинал», представляющий собой своеобразную визуальную мифологию.
Кому нужны все эти вещи? Они много значат для нас и хранят наши воспоминания, но это вовсе не значит, что наши дети захотят их повесить у себя. Когда мы умрем, истории, связанные с каждым из купленных нами предметов, исчезнут. Ну, может быть, не совсем. Мы до сих пор храним вещи, унаследованные от наших родителей – «бабушкин стол» или «веджвуд дяди Мортона».[12] Наши дети выросли с этими предметами и помнят их первоначальных владельцев – маму Ирва, Ривку, которая обставила свой дом модными вещами пятидесятых годов, и дядю Мортона, мужа сестры Ирва, страстного коллекционера старинного костяного фарфора, пресс-папье и монет. За «бабушкиным» карточным столом – красно-черно-золотой аномалией в стиле необарокко, которая стоит на нашей застекленной веранде, – сыграно бесчисленное множество партий в шахматы и пинокль. Сначала Ирв играл за ним со своим отцом, а теперь играет со своими сыновьями. Любой из наших трех сыновей будет рад забрать его себе.
Недавно жена нашего сына Бена, Аниса, проявила интерес к некоторым вышивкам, которые мы вставили в рамки и развесили в разных комнатах. Я сказала ей, что мы нашли их на открытом рынке в Китае, когда были там в 1987 году, и такие сокровища можно было купить очень дешево. Аниса и Бен особенно интересуются тканями, поэтому я сказала, что они могут взять их себе. «Только не забудьте сказать детям, что бабушка с дедушкой купили их в Китае давным-давно».
Самая большая проблема – это книги. Их у нас от трех до четырех тысяч. Куда их деть? Все они расставлены по категориям – психиатрия, женские исследования, французский и немецкий языки, романы, поэзия, философия, классика, искусство, кулинарные книги, иностранные переводы наших собственных сочинений. Загляните в любую комнату (кроме столовой) и вы увидите книги, книги, книги. Мы всю жизнь обожали книги, и хотя Ирв теперь читает в основном на айпаде, мы по-прежнему приобретаем издания в их привычном бумажном формате. Каждые несколько месяцев мы отправляем коробки с книгами в местную библиотеку или в другие некоммерческие организации, но это едва ли что-то меняет в книжных шкафах от стены до стены, которые стоят почти в каждой комнате.
Несколько полок занимают книги наших друзей. Некоторых уже нет с нами. Они напоминают нам о нашей дружбе с британским поэтом, романистом и писателем-публицистом Алексом Комфортом, наиболее известным своей книгой «Радости секса»[13]. После инсульта он был прикован к инвалидному креслу и с большим трудом двигал руками и ногами, поэтому мы особенно дорожим коротким посвящением, которое он написал волнистым почерком на форзаце своего сборника стихов. У нас также есть несколько книг Теда Роззака, моего коллеги по университету в Хейворде (Калифорния). Мы помним его как весьма оригинального историка и романиста. Благодаря его книге «Создание контркультуры» (1969) в английском словаре появился новый термин. Анализируя «контркультуру», Тед заставляет нас вспомнить протесты против войны во Вьетнаме, движение «За свободу слова» и все политические потрясения, которые мы пережили в 1960-х годах. Еще у нас хранятся книги стэнфордских профессоров Альберта Джерарда, Джозефа Франка и Джона Фелстинера – друзей, которые много лет украшали нашу жизнь и оставили после себя значимые произведения литературной критики. Альберт был специалистом по английскому роману, Джо – выдающимся исследователем Достоевского, а Джон – переводчиком сочинений Пабло Неруды и Пола Селана. Что нам делать со всеми этими драгоценными произведениями?
Несколько книг стоят отдельно за стеклом: наша коллекция Диккенса. Ирв начал собирать первые издания, когда мы были в Лондоне в 1967 и 1968 годах. Большинство романов Диккенса публиковались частями, по одной в месяц, которые затем переплетали в формат книги. Если Ирв натыкался на роман Диккенса в одном из нескольких каталогов, которые регулярно присылали нам британские книготорговцы, он проверял, есть ли он у нас, а если нет, то заказывал его. Конечно, мы могли себе позволить далеко не все издания. Например, у нас до сих пор нет хорошего экземпляра «Рождественских повестей»: они стоят слишком дорого.
Наш младший сын, Бен, открывал посылки вместе с Ирвом и подолгу разглядывал гравюры еще до того, как научился читать. При виде новой посылки он восклицал: «Пахнет Диккенсом». Все наши дети читали Диккенса, но Бен, театральный режиссер, наверное, любил его больше всех. Само собой, что коллекция Диккенса достанется ему.
Что касается остальных книг, то мы не знаем, кому их отдать. Может быть, книги по искусству заберет Рид, который работает фотографом, а книги по психологии – Виктор, который занимается психологией. Но кому понадобятся мои немецкие книги или книги по женским исследованиям? К счастью, моя хорошая подруга Мари-Пьер Ульоа с кафедры французского языка Стэнфордского университета сказала, что с удовольствием возьмет мою коллекцию книг на французском. Кроме того, мы пригласили нескольких книготорговцев: они придут к нам домой и отберут издания, которые можно перепродать. Остальные наши книги, вероятно, пропадут.
Но пока они по-прежнему стоят в нашем доме и в офисе Ирва. Приятно находиться среди знакомых предметов, когда жизнь клонится к закату. Мы благодарны, что можем остаться в нашем доме, и переедем в дом престарелых только в самом крайнем случае.
Глава 5. Я решаю уйти на покой
Июль
Я с опаской ждал того дня, когда мне придется уйти на покой, а потому начал потихоньку приучать себя к этой мысли еще несколько лет назад. Психотерапия – дело всей моей жизни, и мысль о том, чтобы оставить практику, причиняет мне боль. Свой первый шаг к тому, чтобы выйти на пенсию, я сделал, когда стал сообщать всем новым пациентам, что смогу работать с ними всего один год.
Существует много причин, по которым я не хочу уходить из психотерапии. Во-первых, мне очень нравится помогать другим – и надо сказать, что со временем я научился это делать довольно сносно. Во всяком случае, я верю, что у меня неплохо получается. Другая причина – и я говорю об этом с некоторым смущением – состоит в том, что я буду скучать по откровенным рассказам. Мне свойственна ненасытная жажда историй, особенно тех, которые я могу использовать в своей преподавательской и писательской деятельности. Я с детства люблю увлекательные сюжеты и, если не считать нескольких лет учебы в медицинской школе, всегда читал перед сном. Хотя такие великие писатели, как Джойс, Набоков и Бэнвилл, вызывают у меня искреннее восхищение, на первое место я всегда ставил непревзойденных рассказчиков – Диккенса, Троллопа, Харди, Чехова, Мураками, Достоевского, Остера, Макьюэна.
Позвольте мне рассказать о том дне, когда я понял, что пришло время оставить практику.
Это случилось пару недель назад – 4 июля. Около 4 часов дня я ушел с праздника, который организовали в парке неподалеку от нашего дома, и вернулся в свой кабинет. Я был уверен, что это не займет больше часа – я хотел всего-навсего ответить на несколько электронных писем. Но не успел я сесть за стол, как в дверь постучали. Открыв ее, я увидел привлекательную женщину средних лет.
– Здравствуйте, – поздоровался я. – Я Ирв Ялом. Вы ко мне?
– Меня зовут Эмили. Я психотерапевт из Шотландии. У нас назначена встреча на 16.00.
У меня сжалось сердце. О нет, память опять меня подвела!
– Прошу вас, проходите, – сказал я, изо всех сил стараясь не выдать своего смущения. – Одну минуту, я только проверю свое расписание.
Я открыл записную книжку и был потрясен: в графе «16.00» крупными буквами было написано «Эмили А.». Мне и в голову не пришло проверить свое расписание утром. Будь я в здравом уме – а я явно в нем не был, – я бы ни за что не назначил сеанс на четвертое июля. Все члены моей семьи отмечали праздник в парке, и то, что она застала меня в кабинете, было чистой случайностью.
– Мне очень жаль, Эмили, но сегодня национальный праздник, и я даже не заглядывал в свой ежедневник. Вы проделали долгий путь, чтобы приехать сюда?
– Достаточно долгий. Но у моего мужа дела в Лос-Анджелесе, так что я все равно оказалась бы в этой части света.
Я с облегчением выдохнул: по крайней мере, она ехала из Шотландии не только ради того, чтобы встретиться с человеком, который о ней попросту забыл. Я указал на кресло.
– Пожалуйста, садитесь, Эмили. Я займусь вами прямо сейчас. Но прошу извинить меня: я вынужден отлучиться на несколько минут. Мне нужно предупредить своих близких, чтобы нас не беспокоили.
С этими словами я поспешил домой. Я оставил записку Мэрилин, схватил слуховой аппарат (я не часто им пользуюсь, но у Эмили был тихий голос) и вернулся в свой кабинет. Усевшись за стол, я включил компьютер.
– Эмили, я почти готов, но сначала мне бы хотелось перечитать ваше письмо.
Пока я таращился в монитор, тщетно пытаясь найти письмо Эмили, она заплакала. Я с удивлением повернул голову, но не успел ничего сказать, как она протянула мне сложенный лист бумаги, который достала из сумочки.
– Вот письмо, которое вы ищете. Я распечатала его заранее, потому что в прошлый раз – пять лет назад – вы тоже не смогли найти мою электронную почту.
И она заплакала еще громче. Я прочитал первое предложение ее письма: «За последние десять лет мы виделись два раза (в общей сложности четыре сеанса). Вы мне очень помогли и…» Я не мог читать дальше: Эмили плакала навзрыд, повторяя снова и снова: «Я невидимка, невидимка! Мы встречались четыре раза, а вы меня не помните!»
Потрясенный, я отложил письмо и повернулся к ней. Слезы текли по ее щекам. Она поискала в сумочке платок, но, не найдя его, потянулась к коробке с салфетками, стоявшей на столике рядом с ее креслом. Увы, коробка была пуста. Мне пришлось пойти в туалет и принести ей несколько листов туалетной бумаги, которые еще оставались на катушке. Я молился, чтобы их хватило.
Некоторое время мы сидели молча. В этот момент я по-настоящему осознал, что не в состоянии продолжать практику. Моя память никуда не годилась. Поэтому я сбросил с себя профессиональную маску, выключил компьютер и повернулся к ней.
– Мне очень жаль, Эмили. Какое кошмарное начало!
Она ничего не ответила, и я понял, что должен сделать.
– Эмили, я хочу вам кое-что сказать. Во-первых, вы проделали долгий путь. У вас были определенные надежды и ожидания относительно нашего сеанса. Поверьте, я очень хочу провести следующий час с вами и помочь всем, чем могу. Но из-за того, что я уже причинил вам столько огорчений, я никак не могу принять плату за нашу сегодняшнюю встречу. Во-вторых, я хочу поговорить о вашем чувстве невидимости. Пожалуйста, услышьте меня: то, что я забыл о вас, не имеет никакого отношения к вам – дело во мне. Если позволите, я объясню.
Эмили перестала плакать, промокнула глаза и, наклонившись ко мне, стала внимательно слушать.
– Во-первых, я должен сказать вам, что моя жена, с которой я прожил шестьдесят пять лет, сейчас тяжело больна и проходит крайне неприятный курс химиотерапии. Я чрезвычайно потрясен этим и с трудом могу сосредоточиться на работе. Кроме того, должен признаться, что последнее время я перестал доверять своей памяти и подумываю о том, чтобы отказаться от дальнейшей практики.
Я замолчал и критически проанализировал свои слова: по сути, я говорил, что всему виной стресс, вызванный болезнью жены, – я тут ни при чем. Мне стало стыдно: на самом деле моя память значительно ухудшилась еще до того, как Мэрилин заболела. Несколько месяцев назад я гулял с одним коллегой и поделился своими беспокойствами по поводу памяти. В то утро я, как обычно, зашел в ванную, побрился, но, убирая бритву, вдруг поймал себя на мысли, что совершенно забыл, чистил я зубы или нет. Только потрогав щетку и убедившись, что она мокрая, я понял, что уже пользовался ею. Помню, как мой коллега заметил (на мой вкус, слишком резко): «Итак, Ирв, проблема в том, что вы не фиксируете события».
Эмили, которая внимательно слушала, сказала:
– Доктор Ялом, об этом я и хотела поговорить. Я очень беспокоюсь о тех же самых вещах. Особенно меня тревожит проблема распознавания лиц. Я боюсь, что у меня начинается болезнь Альцгеймера.
– Спешу вас успокоить, Эмили, – улыбнулся я. – Ваше состояние, известное как лицевая слепота или прозопагнозия, не является предвестником болезни Альцгеймера. Возможно, вам будет интересно почитать некоторые работы замечательного невролога и писателя Оливера Сакса, который сам страдал проблемами с распознаванием лиц и блестяще описал свой опыт.
– Обязательно почитаю, – кивнула она. – Я с ним знакома – он замечательный писатель. Особенно мне нравится его книга «Человек, который принял жену за шляпу»[14]. Он ведь англичанин.
– Я тоже его большой поклонник, – подхватил я. – Пару лет назад, когда он был уже смертельно болен, я послал ему письмо, а через две недели получил ответ от его компаньона. Он сообщал, что прочитал мое послание Оливеру всего за несколько дней до его кончины. На самом деле проблемы с распознаванием лиц мучают и меня. Чаще всего я замечаю это, когда смотрю фильмы или телевизор – я постоянно спрашиваю жену «Кто это?». Боюсь, без нее я не смог бы досмотреть ни одного нового фильма. Я не специалист по этому расстройству и думаю, что вам следует обсудить это с неврологом, но будьте спокойны – это не признак раннего слабоумия.
Наш сеанс или, лучше сказать, интимный разговор продолжался в течение пятидесяти минут. Я не был уверен, но подозревал, что мои личные откровения произвели на нее впечатление. Со своей стороны, могу сказать одно: я никогда не забуду эту консультацию, потому что за эти шестьдесят минут принял твердое решение оставить практику.
Весь следующий день Эмили не выходила у меня из головы, и я отправил ей электронное письмо. В нем я принес искренние извинения за то, что был не готов к встрече, а также выразил надежду, что, несмотря на это обстоятельство, наша беседа не прошла даром. Через сутки я получил ответ: она писала, что растрогана моими извинениями и благодарна за все наши сеансы. Пропустив несколько строк, она добавила: «Больше всего меня тронули ваши добрые поступки между встречами: вы одолжили мне тридцать долларов на такси до аэропорта, потому что у меня не было американских денег, в конце одной из встреч разрешили обнять вас, отказались принять оплату за наш последний сеанс, а теперь прислали трогательное письмо с извинениями. Вы относились ко мне не столько как терапевт к пациенту, а скорее как человек к человеку. Это оказало огромное влияние на меня (и на моих собственных клиентов). Отрадно сознавать, что, даже когда мы ошибаемся (ибо все мы люди), мы можем исправить ситуацию благодаря присущей нам искренности и доброте».
Я всегда буду благодарен Эмили за это письмо. Оно помогло мне смириться с мыслью, что пора оставить психотерапию.
