bannerbannerbanner
полная версияДневник 1917–1918 гг.

Иван Бунин
Дневник 1917–1918 гг.

Полная версия

В шестом часу был с Верой у Коган. Коган перековал язычок – уже ругает большевиков. Бессовестный!.. Лариса вышла за Альтрозера.

Надежда Алексеевна была в «Метрополе» у Рейснеров. Рейснеры будто бы все стараются держаться аристократами, старик будто бы барон и т. д.

Идя к Коганам, развернул «Вечернюю жизнь» – взята Феодосия! Севастополь «в критическом положении». Каково! Взят Карс, Батум, Ардаган, а по Поварской нынче автомобиль с турецким флагом! Что за адская чепуха! Что за народ мы, будь он трижды и миллион раз проклят!

Митя был на Красной площади. Народ, солдаты стреляют, разгоняют. Народ волнуется, толпится против башни, на которой вчера завесили кумачом икону, а кумач на месте иконы истлел, исчезал, вываливался. Чудо!

4 мая (21 апреля)

Великая суббота. Интеллигенты – даже из купцов – никогда не упускали случая похвастаться, что пострадал за студенческие беспорядки и т. п.

12 ч. 45 м. ночи

Вчера были с Колей против Никольских ворот. Народ смотрит на них с Никольской, кучка стоит на углу Музея. Мы стояли там. Одни – «чудо», другие его отрицают: гнусный солдат латыш, отвратительное животное еврей студент, технолог, что ли; в кучке этой еще несколько (безмолвствующих, видимо, желающих понять «как дело») евреев. Меня называли «чиновником старого режима» за то, что я сказал студенту, что нечего ему, нерусскому, тут быть. Потом суматоха – солдаты погнали в шею какого-то купца. Студент кричал на меня: «Николаевщиной пахнет!» – науськивал на меня. Злоба, боль. Чувства самые черносотенные.

В шесть у Ушаковой. Она рассказывала, что в Киеве офицерам прибивали гвоздями погоны.

Сегодня опять 37 – я почти всю зиму болел в этой яме. Боже, Господи, какая зима! И совершенно некуда деться!

Немцы мордуют раду. «Самостийность», кажется, им уже не нужна больше. Чувство острого злорадства.

Вчера от Ушаковой зашел в церковь на Молчановке – «Никола на курьей ножке». Красота этого еще уцелевшего островка среди моря скотов и убийц, красота мотивов, слов дивных, живого золота дрожащих огоньков свечных, траурных риз – всего того дивного, что все-таки создала человеческая душа и чем жива она – единственно этим! – так поразила, что я плакал – ужасно, горько и сладко!

Сейчас был с Верой там же. «Христос воскресе!» Никогда не встречал эту ночь с таким чувством! Прежде был холоден.

На улицах – полная тьма. Хоть бы один фонарь дали, мерзавцы! А 1-го мая велели жечь огонь до 12 ч. ночи.

А в Кремль нельзя. Окопались «…» Тр… (?) пропустил только пятьсот – избранных – да и то велел не шататься возле церквей. «Пришли молиться, так молитесь!»

О, Господи, неужели не будет за это, за эту кровавую обиду, ничего?! О какая у меня нестерпимая боль и злоба к этим Клестовым, Троцким, матросам.

Матрос убил сестру милосердия – «со скуки» (нынешний номер подлейшей газеты «Жизнь»).

У светлой заутрени Толстой с женой. В руках – рублевые свечи. Как у него все рассчитано! Нельзя дешевле. «Граф прихожанин»! Стоит точно в парике в своих прямых бурых волосах a la мужик.

Нынче шла крупа. Весь день дома.

Пасхальные номера газет – верх убожества.

Какой напев нынче «Волною морскою…». Нежная гордость, что Господь покарал «гонителя – мучителя», скромная радость, грусть…

5 мая (22 апреля) 1918 г.

Плохие писатели почти всегда кончают рассказ лирически, восклицанием и многоточием.

Как дик культ Пушкина у поэтов новых и новейших, у этих плебеев, дураков, бестактных, лживых – в каждой черте своей диаметрально противоположных Пушкину. И что они смогли сказать о нем, кроме «солнечный» и тому подобных пошлостей! А ведь сколько говорят!

Светлый день, а я все думаю о народе, о разбойниках мужиках, убийцах Духонина, Кокошкина, Стрельцовой. Нет, надо бы до гробовой доски не поднимать глаз на этих скотов! Вместо Немецкой улицы – исторического, давнего названия – улица Баумана! О! И этого простить нельзя!

Прошлую ночь заснул в пять часов утра.

7 мая (24 апреля)

Вечером на первый день у Зои (сперва у Каменских) очень напился. Как только дошел – как отрубило – с этого момента ничего не помню. Очнулся в пять утра. Весь день очень страдал – сердце. Нельзя, нельзя пить уже так много.

От Каменских шли мимо памятника Александру III. У него отбили нос. Кучка народа, споры – диаметрально противоположные мнения. Много озлобленных против большевиков. (Я шел к Каменским – вслух ругал засевших в запертом Кремле – проходящие – из народа – горячо подхватывают.) И тут – самый мерзкий и битый дурак – студент…

Вчера у Чулковых. Кайранские, Щепкина-Куперник (очень, очень приятна, – что значит прежнее литературное поколение!). Все нездоровилось – все около 37 – погибаю в этом подвале у Муромцевых – а деться буквально некуда! Всю зиму голову ломал – куда бы уехать! Нынче с утра температура почти 37. К вечеру нынче чувствую себя лучше. Холод на дворе, у меня холод как в могиле.

Ездил искать «Речь» пасхальный номер – на трамвае солдат у солдата разрезал мешок, накрал, в колени зажал пирожков. «Отдай, сукин сын!» Кругом: «В морду, в морду-то его! В комиссариат!» Злоба, грубость всюду – несказанные!

Опять слухи: в Петербурге – бунт, в Киеве уже монархия.

Перечитал Записную книжку» Чехова. Столько чепухи, нелепых фамилий записано – и вовсе не смешных и не типичных – и какие все сюжеты! Все выкапывал человеческие мерзости! Противная эта склонность у него несомненно была.

8 мая (25 апреля)

День большого беспокойного волнения: переворот на Украине («Экстренный выпуск „Известий“). Прочли этот выпуск с Колей у Юлия. Радость, злорадство острое.

Светлый холодный день.

У нас было много народу (наша «Среда»). Масса слухов: Мирбах требует выгнать латышей, Мирбах отзывается, на его место – фон Тирпиц (Мирбах слаб!) и т. д.

9 мая (26 апреля)

Самый лучший, необходимый паспорт, и теперь еще выдаваемый газетами общественному деятелю: он верит… он верит… я верю в светлое будущее России, «в революцию» и т. д.

Рейтинг@Mail.ru