Иван Иванович Панаев
Она будет счастлива
Но небо только удѣлъ избранныхъ, остальные должны страдать и переносить страданія. Опытъ развернетъ передъ ними картину, отъ которой, можетъ быть, сердце ихъ обольется кровью; опытъ сорветъ маски съ людей, которые окружаютъ ихъ, и, вмѣсто сладкаго радушія и увѣреній въ горячей привязанности, они увидятъ ледяной эгоизмъ и невыносимую бездушность, вмѣсто восторженнаго поцѣлуя друга – ядовитый поцѣлуй Іуды. Опытъ покажетъ имъ на черныя, закулисныя дѣянія этихъ людей, которыхъ всѣ считаютъ героями правды, чистыми и непогрѣшимыми, на людей, съ такимъ энтузіазмомъ проповѣдующихъ о добродѣтели и нравственности. Опытъ шепнетъ имъ на ухо, что люди, въ теплотѣ души которыхъ они никогда не посмѣли бы сомнѣваться, эти чинные, тихіе, опрятные люди, которые ужасаются торжества порока въ романахъ и неизмѣняемо носятъ пѣтушій хохолокъ на головѣ, оскорбляясь всѣми нововведеніями, которые всегда сидятъ за книгой и говорятъ безпрестанно о книгахъ – непонятно равнодушны и къ людямъ, и къ книгамъ, и ко всему въ мірѣ, исключая собственной пользы. И въ заключеніе всего этого, разрушительный, мрачный геній Байрона стѣною наляжетъ на грудь ихъ!
Надежды и очарованія юности зальются отравой познанія, увянугъ въ удушливомъ чаду общества. Юноша сдѣлается мужемъ.
Горинъ принадлежалъ къ числу тѣхъ счастливыхъ характеровъ, по которымъ впечатлѣнія могутъ долго скользить, не нарѣзывая морщины на челѣ. Къ тому же жизнь такъ соблазнительно улыбалась передъ нимъ, и онъ съ самозабвеніемъ кружился въ толпѣ, а невѣдомое грядущее зрѣло для него въ лонѣ таинственныхъ судебъ.
«Свѣтлицкій – человѣкъ чудесный!» думалъ онъ, стоя передъ зеркаломъ и поправляя булавку, которая зашпиливала длинные концы его галстука: «совѣты его дышатъ мудростью, каждое его слово извлекается изъ опыта. Такіе люди, какъ онъ, чрезвычайно полезны!»
– Эй, велите подавать коляску!
И онъ, вооруженный совѣтами Свѣтлицкаго, несся, по обыкновенію, къ И*, и, по обыкновенію, просиживалъ съ Зинаидой цѣлый вечеръ. Если его не было до восьми часовъ въ ея будуарѣ, она всегда, съ примѣтнымъ безпокойствомъ, начинала поглядывать на часовую стрѣлку и прислушиваться къ стуку экипажа на улицѣ. Она такъ привыкла къ нему, онъ былъ такъ необходимъ для нея, потому что ему одному она повѣряла съ младенческою довѣренностью свои мысли и замѣчанія. Онъ такъ хорошо понималъ ее. Она мечтала видѣть въ немъ – друга!
Иногда увлеченная пылкостью спора, съ сверкающими очами, съ разгорѣвшимися щечками, она – вдохновенная и преіфаеная – незамѣтно схватывала своей бѣлой, нѣжной ручкой его руку… По немъ пробѣгалъ трепетъ отъ этого прикосновенія.
Равнодушный къ обязанностямъ религіи, какъ большая часть молодыхъ людей въ этомъ вихрѣ общественныхъ отношеній, Горинъ, казалось, вдругъ измѣнился. Конечно, то не было раскаяніе, сознаніе прежнихъ заблужденій, желаніе искупить грѣхи прошедшаго, а можетъ быть новый и болѣе тяжкій грѣхъ. Церковь, домъ молитвы и покаянія, сдѣлалась для него средствомъ видѣть Зинаиду, которую онъ слѣдилъ повеюду. Но прислонясь къ колоннѣ храма, незамѣченный ею, Горинъ, не спуская очей, смотрѣлъ на нее, смиренную и молющуюея, и познавалъ, что такое святыня.
Женщина, съ лицомъ ангела, на колѣняхъ передъ Божіимъ алтаремъ, въ прозрачномъ облакѣ куренія, съ слезами раскаянія или умиленія на очахъ, съ устами, лепечущими сердечную молитву, внимающая торжественное, звучное пѣніе, хвалебные гимны человѣка Богу, улетученные вѣщими звуками и возносящіеся къ престолу Его – женщина, въ эти минуты, полная священнаго трепета, вся – покорность, вся – любовь, вся – вѣра: вотъ когда она несравнима, величественна!
Такова была Зинаида во храмѣ
– Знаете ли, – сказала она однажды Горину, – я не могла бы существовать безъ религіи, мои дни были бы тяжки и грустны безъ молитвы. Но теперь я часто забываю обязанности къ Богу, а теперь-то болѣе чѣмъ когда-нибудь мнѣ нужна Его помощь.
Она вся вспыхнула, будто испугавшись, что молодой человѣкъ проникнетъ таинственный смыслъ ея словъ, и тотчасъ перемѣнила разговоръ.
Горинъ не слыхалъ ничего болѣе: эти слова и это смятеніе завѣряли его въ настоящемъ счастіи и, можетъ быть, предзнаменовали будущее блаженство.
Въ это самое время полковникъ, заманенный большимъ выигрышемъ въ одномъ изъ такихъ домовъ, гдѣ собирались всѣ знаменитости картежнаго петербургскаго міра, лица прославленныя и ославленныя картами, предался игрѣ еще съ большимъ энтузіазмомъ. Онъ составлялъ въ головѣ своей блистателыіую для себя будущность, ему всюду мерещились груды золота. И полковникъ былъ правъ. Одно только золото могло поддерживать его въ свѣтѣ, одна надежда на выигрышъ. Состояніе его не было такъ велико, чтобы могло поддерживать жизнь, какую онъ привыкъ вести, а обстоятельства успѣли измѣниться – и связи и высшая протекція, за которыя отецъ Зинаиды отдалъ ее полковнику, уже не могли болѣе лелѣять ихъ воображеніе. Бѣдный отецъ поздно увидѣлъ и почувствовалъ свою ошибку. Онъ поневолѣ сдержалъ свои честолюбивыя фантазіи и сталъ заботиться только о вещественномъ и настоящемъ, т.-е. объ удержаніи за собой подолѣе губернаторскаго мѣста, которое онъ получилъ вскорѣ послѣ замужества своей дочери.
Въ концѣ мая окна квартиры полковника были забѣлены мѣломъ, потому что онъ и жена его переѣхали на дачу.
Старинный деревянный домъ этой дачи, выстроенный со всѣми затѣями роскоши золотыхъ временъ Екатерины Великой, возвышался на горѣ или, вѣрнѣе выражаясь, на искусственной насыпи. Окруженный сзади вѣтвистою рощею березъ, онъ былъ совершенно открытъ съ лицевой стороны, мимо которой тянулась большая Петергофская дорога. Противъ самаго дома, на скатѣ пригорка, пестрѣли разноцвѣтныя клумбы – блѣдное богатство сѣверной флоры, а по другую сторону дороги исчезала вдали къ морю аллся, сжато обсаженная разросшимися ивами.
Ввутренность дома гармонировала вполнѣ съ его наружнымъ видомъ: большія, мрачныя комнаты, обтянутыя полинялыми отъ времени штофомъ и обоями, и паркетъ, составленный изъ разноцвѣтныхъ расщелявшихся кусочковъ.
Въ залѣ, которой окна выходили на сторону дороги и изъ которой дверь въ серединѣ фасада вела на массивную галлерею передъ домомъ – въ этой залѣ прямо бросался въ глаза огромный каминъ изъ каррарскаго мрамора, изукрашенный самыми вычурными барельефами.
Зинаида изо всѣхъ этихъ огромныхъ комнатъ выбрала для своего будуара одну, которая располагалась чрезвычайно уютно надъ залой, въ широкомъ мезонинѣ дома. Изъ окна этой комнаты виднѣлась сизая, взволнованная полоса моря, утопавшаго въ туманѣ.
Ея взоръ часто, разсѣкая воздушное пространство, останавливался на этой полосѣ моря и, убаюканный его колебаніемъ, сливался съ неопредѣленностью. И долго, долго потомъ, пригорюнясь, съ очами, устремленными въ мутную даль, безъ мечты, безъ мысли, безъ думы, въ состояніи совершенно безотчетномъ, но глубоко поэтическомъ, она сидѣла у окна будуара.
Она любила море: его болѣзненный стонъ, его прихотливые всплески, его благородную гордость; все это было близко съ порывами ея души. И какъ не любить моря? И какъ не плѣняться порой дикою поэзіей сѣвера?.. Взгляните на эту темную рощу елей у самаго поморья, такъ рѣзко отдѣляющуюся отъ сѣраго неба. То кажется грозный отрядъ великановъ, то отважная ватага черныхъ латниковъ, жаждущая бурь, посмѣивающаяся надъ вьюгами и морозами, и остановившаяся впервые, въ какомъ-то благоговѣйномъ раздумьѣ передъ величіемъ и необъятностью моря, и угрюмо помавающая ему своими щетинистыми главами.
Выдаются минуты и въ жизни человѣческой, когда сердце требуетъ только впечатлѣній грустныхъ, когда глаза ищутъ величія и дикости, а въ такія минуты идите къ морю. Оно своимъ стономъ заглушитъ стонъ вашего сердца, оно будетъ взрывать передъ вашими глазами страшныя, черныя бездыы и подымать горы, ограняя серебромъ ихъ вершины…
О, въ такія минуты изучайте красоту русской природы и прислушивайтесь къ звучнымъ напѣвамъ заунывныхъ пѣсенъ русскаго народа!
Сроднитесь съ этой поэзіей, она прекрасна, потому что истинна, потому что невольно щемитъ сердце, потому что невольно извлекаетъ слезу… И послѣ улыбнитесь на эти жалкія усилія людей, которые во время оно величались у насъ поэтами и съ такими забавными гримасами натягивались страдать и плакать!
Зинаида часто стояла у берега моря; часто, сидя за фортепіано и отдаваясь вся гармоніи своенравныхъ звуковъ, не докончивъ пѣнія, смолкала, и слезы, одна за другой, будто свѣтлыя жемчужины, падали на клавиши, потому что она отыскивала какой-нибудь звукъ, на который сердце ея отвѣчало другимъ отзывнымъ звукомъ…
Горинъ не могъ уже такъ часто бывать у Зинаиды; но его пугало не разстояніе, потому что для любви нѣтъ разстоянія, но вѣроятно мысль, что онъ подастъ поводъ къ этимъ невиннымъ и простодушнымъ замѣчаніямъ и разсказамъ, которые можетъ быть довели до гроба не одну женщину.
Общество всегда имѣетъ своихъ «Княженъ Мими»: и какъ избѣжать ихъ позора? и какъ спастись отъ нихъ?..
Въ одинъ изъ его пріѣздовъ на дачу И* – (это было, кажется, въ іюлѣ, въ то время, когда полковникъ расточалъ свою храбрость на манёврахъ) – часовъ въ восемь прекраснаго вечера, онъ и она сидѣли на галлереѣ, обставленной цвѣтами, которые картинно спускались по ступенямъ этой галлереи къ красной дорожкѣ сада.
Мимо ихъ, по большой дорогѣ, изрѣдка проѣзжала огромная четверомѣстная карета, запряженная чахоточною ямскою тройкою, или мчалась четвернею коляска, исчезая въ облакѣ пыли, или тянулась пустая телѣга со скрипомъ и протяжною пѣснью крестьянина…
Въ воздухѣ, растворенномъ ароматомъ цвѣтовъ, была совершенная тишь; только порой кой-гдѣ на деревѣ шевелился листочекъ отъ дуновенія. Природа начинала нѣжиться въ тонкой прохладѣ, едва избавясь отъ удушающаго жара, но еще на лицѣ ея горѣлъ яркій румянецъ заката.
– Знаете ли, какое самое счастливое время въ жизни? – говорилъ Горинъ задумчиво, ощипывая листки цвѣтка, который онъ вертѣлъ въ рукѣ…– Это переходъ изъ дѣтскаго въ юношескій возрастъ, это первый шагъ изъ школы въ гостиную, когда воображеніе представляетъ передъ нимъ чудныя картины будущаго, когда всѣ предметы, кажется, разрисовываются передъ нами радужными красками, когда сердце ваше бьется ожиданіемъ и надеждою… И я былъ счастливъ, потому что испыталъ все это…
– А развѣ теперь вы несчастливы? – возразила она шутя. – О чемъ вы грустите, на что вы вѣчно жалуетесь, будто русская элегія? Развѣ ваше настоящее такъ черно, развѣ для васъ нѣтъ будущаго?
– И вы меня спрашиваете объ этомъ?
Она съ удивленіемъ посмотрѣла на него.
– Да, я думаю, что для меня нѣтъ счастія ни въ настоящемъ, ни въ будущемъ, потому что оно давно въ рукахъ другого… а этотъ другой…
Если бы вы могли въ ту минуту видѣть бѣдную Зинаиду… Блѣдная, помертвѣлая, она внимала его рѣчамъ; каждое его слово падало раскаленнымъ углемъ на ея сердце; она безпрестанно вздрагивала, она хотѣла скрыть волненіе – и не могла. Она хотѣла не понимать смысла словъ его – и такъ хорошо понимала этотъ смыслъ. Идеалъ друга исчезалъ передъ ея глазами: передъ ней стоялъ любовникъ. Она чувствовала себя на краю бездны, она смотрѣла въ глубину ея – и ея дыханіе захватывалось невольно, и голова ея начинала кружиться.
– Какъ здѣсь сыро, какъ воздухъ становится холоденъ! – произнесла она безотчетно, безцѣльно, не зная сама, что говоритъ…
Но она боялась одного слова въ устахъ его, она желала отдалить отъ себя его признаніе. Она искала вокругъ себя опоры, защиты, и видѣла себя оставленною, одинокою.
«Матушка! матушка! зачѣмъ ея нѣтъ здѣсь?.. О, ояа спасла бы меня», думала Зинаида… «Я разлилась бы въ слезахъ на груди ея, и мнѣ стало бы легче!..»
Горинъ не видѣлъ измѣненія ея лица, не видѣлъ, какъ очертилась на немъ мучительная боль; подстрекаемый совѣтами Свѣтлицкаго, воспламеняемый собственною страстію, уже увѣренный въ любви къ нему Зинаиды, онъ рѣшился, не отлагая, открыть ей состояніе своей души и вымучить отъ нея доказательствъ любви болѣе земныхъ, болѣе вещественныхъ.
Хотя онъ думалъ, что уже довольно знакомъ съ обществомъ, но, въ самомъ дѣлѣ, это знакомство было слишкомъ поверхностно, потому что онъ зналъ его только наружно, изучалъ его только въ обрядахъ и формахъ. Онъ зналъ женщину по романамъ Бальзака или по драмамъ А. Дюма; сказать ли все? онъ отыскивалъ въ петербургскихъ обществахъ Аделей Дерве, графинь де-Босеанъ… но, разумѣется, стыдился признаваться въ этомъ. Правда, все это было очень смѣшно, но и естественно: Горинъ имѣлъ двадцать три года и раздражительную мысль о любви. Онъ смотрѣлъ съ грустнымъ негодованіемъ на людей и на жизнь; но то не было желѣзное, страшное разочарованіе опыта, о которомъ я уже намекнулъ здѣсь, а скорѣе воздушная мечта о разочарованіи, схваченная изъ нравоописаній современнаго парижскаго общества и странно приспособленная къ собственной жизни.
Онъ никогда не углублялся внутрь, не проникалъ въ душу того общества, въ которомъ самъ начиналъ быть дѣйствователемъ. Онъ не зналъ, что для этого нужно прежде задуматься надъ самимъ собою, разложить самого себя. Если въ Петербургѣ онъ бывалъ въ будуарахъ, одинаково меблированныхъ съ партжскими будуарами Бальзака, изъ этого не слѣдовало, чтобы тѣ, которымъ принадлежали эти будуары, непремѣнно походили на героинь временъ реставраціи. А онъ почти соединялъ одно съ другимъ.
Какъ же ему было знать русскую женщину, ея отношеніе къ обществу? Какъ открыть въ ней тысячи незамѣтныхъ сторонъ, которыя развиваются изъ своенародной жизни?
Всо это я замѣтилъ здѣсь мимоходомъ, говоря о Горинѣ и желая показать, что онъ не понималъ и не оцѣнялъ вполнѣ души женщины, которую любилъ, и не заботился измѣрить силу своей любви къ ней.
Увлекаясь горячкою страсти, онъ слѣпо покорился ея разрушительному влеченію, какъ большая часть молодыхъ людей, пренебрегая послѣдствіями, забывая о будущемъ… Какъ дитя, онъ держалъ въ рукахъ найденную имъ игрушку и, любуясь ею, можетъ быть, готовъ былъ безъ жалости разломать ее по минутному влеченію прихоти.
Но и дитя, когда игрушка выпадаетъ изъ рукъ его и распадается на части, стоитъ надъ обломками съ упрекомъ себѣ, съ горькимъ сознаніемъ своей шалости – и по розовымъ щечкамъ его катится слеза за слезой… Горинъ, прислонясь къ столбу галлереи, возлѣ стула Зинаиды, влюбленный и прихотливый, приступилъ къ рѣшительному открытію всего, что таилось такъ долго на душѣ его – и читатели видѣли, съ какимъ страхомъ она выслушивала его.
Когда до слуха молодого человѣка дошли слова ея, странно прервавшія его пламенную рѣчь, вмѣсто отвѣта, который выжидалъ онъ съ трепетомъ, слова, выхваченныя изъ вседневнаго обихода: «здѣсь сыро, воздухъ становится холоденъ!» – кровь бросилась въ голову молодого человѣка.
Подойдя къ двери, которая вела въ залу, отворивъ эту дверь и оборотясь къ Зинаидѣ, съ выраженіемъ рѣзко ироническимъ, онъ произнесъ:
– Въ самомъ дѣлѣ, вы можете простудиться, такъ долго оставаясь на галлереѣ, и еще наединѣ съ человѣкомъ, разговоромъ котораго вы такъ скучаете… Не угодное ли вамъ войти въ комнату?..
Она бросила на него быстрый и значительный взглядъ и, не произнеся ни слова, вошла въ залу.
Горинъ вошелъ вслѣдъ за нею и притворилъ дверь.
Она сѣла или, вѣрнѣе сказать, бросилась въ широкія кресла и устремила безцѣльный взглядъ на огромную картину въ старинной, уже почернѣвшей золотой рамѣ, висѣвшую на противоположной стѣнѣ.
Онъ взялъ со стола свою шляпу и сдѣлалъ шагъ, чтобы подойти къ Зинаидѣ съ прощальнымъ поклономъ.
Она замѣтила это движеніе и оборотилась къ нему.
– Какъ! Неужели вы сбираетесь ѣхать? – спросила она слабымъ голосомъ. – Развѣ вы не хотите остаться здѣсь, по крайней мѣрѣ, до чаю?
– Мнѣ кажется, я и безъ того обезпокоилъ васъ… Я не привыкъ быть въ тягость другимъ… А длить посѣщеніе можно только тогда, когда оно доставляетъ удовольствіе.
Она тяжело вздохнула.
Этотъ вздохъ противъ воли вырвался изъ стѣсненной грули ея, можетъ быть обнаруживъ всю тягость положенія беззащитной женщины.
Богъ знаетъ, былъ ли понятъ и почувствованъ молодымъ человѣкомъ этотъ болѣзненный вздохъ?
Но онъ отбросилъ свою шляпу на диванъ и съ быстрымъ движеніемъ придвинулъ кресла къ ея кресламъ.
– Если вы позволите, я остаюсь, – произнесъ онъ голосомъ, который отражалъ сильное душевное волненіе, – и остаюсь для того, чтобы объяснить вамъ причину моего грустнаго, элегическаго состоянія, какъ вамъ угодно было выразиться…
Она вздрогнула.
– Четверть часа терпѣнія – не болѣе! Я не утомлю васъ моимъ разсказомъ; я знаю, что женщины скучаютъ выслушивать длинныя объясненія, точно такъ же, какъ читать длинные романы…
И онъ очеркнулъ передъ Зинаидой картину своей жизни смѣлыми и рѣзкими штрихами, выразительно, но безъ подробностей, понятно, но быстро. То была заглавная виньетка къ современному роману, плѣнительная виньетка Тони Жоанно. Онъ передалъ ей эти заповѣдныя тайны души, которыя передаются только испытанному другу или любящей женщинѣ.
Когда онъ кончилъ, минута молчанія длилась долго – и Зинаида сидѣла все съ потупленными очами; только густой румянецъ, покрывавшій ея щеки, обличалъ въ ней волненіе сильнѣе прежняго – и Горинъ, смотря на нее, думалъ проникнуть: что значигь это волненіе?
– Теперь вы видите, – продолжалъ онъ, – что такое я, и возьмете на себя трудъ объяснить мои странности въ отношеніи къ вамъ… Да, я только страненъ здѣсь, въ этой комнатѣ, съ вами… О, рано или поздно, я долженъ былъ говорить съ вами откровенно… теперь, сію минуту, я чувствую болѣе смѣлости, чѣмъ когда-нибудь… Тысячу разъ, сидя наединѣ съ вами, я хотѣлъ произнести – и не смѣлъ… Выслушайте же меня теперь: вы видите, я очень несчастливъ… Я люблю васъ!..
Онъ взялъ ея руку и поцѣловалъ ее. Она сидѣла на шевелясь, холодна и безчувственна, какъ могильный мраморъ; только эта рука, которую цѣловалъ онъ, дрожала подъ страстнымъ поцѣлуемъ юноши.
Вдругъ слезы вырвались, долго удерживаемыя слабою волею женщины; она встала съ креселъ съ быстрымъ движеніемъ, но это движеніе, эта быстрота были благородно плѣнительны.
Поправивъ локонъ волосъ, упадавшій на глазъ и смоченный слезами, она подняла голову съ какою-то невыразимою величавостью.
– Г. Горинъ, – проговорила она довольно твердымъ голосомъ, – я никогда не перестану упрекать себя за опрометчивость: я поступила очень безразсудно, ища вашей дружбы. Я, можетъ быть, подала вамъ поводъ думать, что не считаю ни во что свои обязанности. И вотъ почему вы считаете себя въ правѣ говорить мнѣ то, чего я не должна была слушать… Г. Горинъ, я имѣю мужа и могу быть матерью сомейства.
Молодой человѣкъ, окаменѣлый, стоялъ середи комнаты. Видно было, что онъ вовсе не ждалъ такой развязки.
Потомъ онъ обернулся вокругъ себя: въ комнатѣ уже никого не было…
