Иван Иванович Панаев
Спальня светской женщины
Идеалы Виктора Громскаго о свѣтскихъ людяхъ и обществѣ никакъ не сходились съ существенностью… Его выводы были извлечены изъ лучезарныхъ фантазій, а не основаны на гранитныхъ фактахъ! Хотя графъ Вѣрскій успѣлъ разочаровать его во многомъ, но онъ старался оправдывать его передъ собою, какъ могъ. Еще призракъ дружбы не распадался въ глазахъ молодого человѣка, еще онъ былъ счастливъ.
Оставляя безъ сожалѣнія уединенность занятій, онъ съ трепещущимъ сердцемъ, съ неопредѣленными ожиданіями, вступалъ въ общество.
Ему готовилось испытаніе!
Мы едва не забыли сказать читателямъ, что около этого времеый имя Громскаго, разсѣяннаго по всѣмъ повременнымъ изданіямъ, дѣлалось извѣстнымъ не одному только записному цеху литераторовъ… Это имя зажигалось звѣздой надежды на безпривѣтномъ горизонтѣ русской литературы…
Черезъ полторы недѣли послѣ описаннаго нами свиданія Виктора съ графомъ, въ сумерки одного вечера, по Большой Милліонной съ громомъ катилась ямская карета, запряженная четвернею разгонныхъ коней… Въ этой каретѣ сидѣлъ графъ съ молодымъ поэтомъ, сердце котораго билось такъ сильно, будто хотѣло прорваться… Черезъ минуту громъ смолкъ. Карета остановилась у гранитныхъ колоннъ подъѣзда княгини Гранатской. Подножки хлопнули… у Громскаго захватило духъ…
Княгиня сидѣла въ своемъ будуарѣ, ярко блестѣвшсмъ огнями, на широкомъ оттоманѣ, окруженная махровыми розами, которыя роскошно красовались на тонкихъ стоболькахъ своихъ и плѣнительно оттѣнялись отъ ея лебединой груди… Маленькія ножки княгини завидно покоились на цвѣтистой ткани богатаго ковра; передъ ней стояло огромное трюмо въ золоченой рамѣ. Поодаль на малахитовой доскѣ стола красовались большіе бронзовые часы… Стѣны будуара были обиты волнистой шелковой матеріей бѣлаго цвѣта, отороченной вверху позолочеыными карнизами. Надъ головюй княгини висѣла широкая лента звонка съ золотою, искусно обдѣланною ручкою; возлѣ нея стоялъ небольшой столикъ, на столѣ развернутая книжка, а на книжкѣ большой перламутровый ножъ.
«Графъ Вѣрскій и г. Громскій», сказалъ размѣреннымъ голосомъ вошедшій лакей.
Княгиня посмотрѣлась въ трюмо.
Обѣ половинки зеркальной двери растворились.
Графъ Вѣрскій показался первый. за нимъ шелъ поэтъ… но то не былъ позтъ Громскій, старый знакомецъ нашъ, всегда непринужденный въ движеніяхъ, всегда небрегшій о своей одеждѣ, закутанный въ длинный сюртукъ или фракъ стариковскаго покроя съ короткими фалдами, съ таліей на спинѣ и съ буфами на рукавахъ, въ бѣломъ галстукѣ съ маленькимъ бантикомъ, затянутымъ съ нѣмецкою аккуратностію. Совсѣмъ нѣтъ! то былъ молодой человѣкъ, наряженный по послѣдней модѣ: въ узкій фракъ, совершенно обтягивавшій его, съ двумя лацканами, отлетѣвшими далеко отъ груди и выказывавшимися за спиною, будто остроконечныя крылья летучей мыши; съ небрежно развѣвавшимися концами чернаго галстука, въ бѣлыхъ лайковыхъ перчаткахъ, съ обстриженною и завитою, какъ у барашка, головою, съ неловкою и странною поступью, съ руками, отпятившимися назадъ, будто просившимися вонъ изъ фрака… Вы нехотя улыбнулись бы, взглянувъ на эту фигуру, вы подумали бы, что это уморительная пародія на послѣднюю картинку Petit Courier des Dames или нашего Телеграфа.
Кто же былъ этотъ молодой человѣкъ?
Краснѣя и потупляя глаза, мы должны признаться, что это точно былъ Викторъ Громскій.
До какихъ глупостей не доводитъ любовь 20-тилѣтняго юношу!
Княгиня, быстро осмотрѣвъ его съ ногъ до головы, едва скрыла улыбку, кусая нижнюю губу… Но видно было, что она тотчасъ узнала въ неуклюжемъ франтѣ того молодого человѣка, который такъ сильно заманилъ ея любопытство въ театрѣ.
Послѣ улыбки первое ея чувство было – досада: она хотѣла видѣть его въ эту минуту точно такимъ же, какъ увидѣла его впервые.
Графъ подвелъ къ ней Громскаго: лицо поэта было подернуто заревомъ, онъ дрожалъ всѣми членами, будто преступннкъ, приведенный передъ судьею для того, чтобы выслушать изъ устъ его роковое слово: смерть.
Но въ эту минуту смѣшная сторона его незамѣтно уничтожалась: онъ возбуждалъ не жалость, а участіе.
Княгиня съ очаровательнымъ кокетствомъ, котораго ни уловить, ни выразить невозможно, предупредила бѣднаго юношу отраднымъ привѣтомъ, который сверкалъ позолотой ума и былъ распрысканъ обаятельнымъ ароматомъ гостиныхъ.
Она показалась ему какимъ-то божественнымъ видѣніемъ, какою-то плѣнительною грезою. Сердце его сжималось, расширялось и трепетало. Онъ залетѣлъ бы за предѣлы неба, но поневолѣ былъ прикованъ къ землѣ, потому что мучительно чувствовалъ неловкость каждаго своего шага, каждаго движенія, каждаго взгляда.
Грустно, непередаваемо грустно, когда душа, трепещущая восторгомъ, хочетъ вспорхнуть въ свою родину – небо и бьется, какъ голубь въ сѣтяхъ, въ грубой оболочкѣ тѣла! Она, расширивъ крылья и стрѣлой разрѣзавъ перловое пространство воздуха, взвилась бы далеко, далеко… Но нѣтъ! Существенность, едва прикрывшая наготу свою грязными лохмотьями, всюду слѣдитъ бытіе человѣка и дерзко заслоняетъ передъ нимъ бездозорный, гигантскій яхонтъ – подножіе Божьяго престола! Существенность тянетъ его къ землѣ, указываетъ ему на землю, будто хочетъ сказать, что съ нею сопряжено его грядущее… О, для чего же духъ и тѣло слѣплены неразрывно, для чего переходъ отъ настоящей къ грядущей жизни – могила, стукъ заступа и пѣніе ангеловъ?
Громскій хотѣлъ бы безъ мысли о жизни, безъ трепетанія вѣкъ любоваться ея очами, подслушивать ея дыханіе, подмѣчать волненіе груди, а конецъ галстука щекоталъ его подбородокъ, и накрахмаленные воротнички рубашки рѣзали шею. Онъ заготовлялъ такія прекрасныя поэтическія фразы для разговора съ княгиней, – и ни разу не могъ отвѣчать связно на самые обыкновенные вопросы ея. Самолюбіе грызло его, какъ вампиръ; онъ чувствовалъ, что долженъ казаться чудакомъ въ глазахъ ея и глупцомъ въ мысляхъ… А между тѣмъ графъ разсыпался любезностью. Онъ говорилъ о самыхъ простыхъ вещахъ съ такою оборотливостью и ловкостью; рѣчъ его заострялась ироніей, играла невынужденной веселостью и блистала красивой изысканностью, какъ вычурная бумажка, завертывающая самую простую конфетку.
Таковъ языкъ свѣтскаго человѣка!
Несмотря на все это, княгиня не казалась внимательною къ его разговору. Она была задумчива, она играла съ листкомъ стебелька розы…
Громскій немилосердно повертывалъ въ рукахъ свою новую модную шляпу.
Било одиннадцать.
Графъ Вѣрскій всталъ съ креселъ. Громскій, поглядывмя на него, приподымался.
Когда они оба раскланивались съ княгиней, она оборотилась къ поэту съ такимъ божественнымъ взглядомъ, который не всегда удается видѣть человѣку въ его земномъ существованіи.
– Г. Громскій, – произнесла она своимъ музыкальнымъ голосомъ… – Я надѣюсь васъ скоро видѣть у себя. По вечерамъ вы меня почти навѣрно можете заставать дома. Мнѣ всегда пріятно быть въ вашемъ обществѣ..
«Странно, – подумалъ графъ, – по вечерамъ она, кажется, очень рѣдко бываетъ у себя».
Громскій едва сдержалъ свое восхищеніе отъ послѣднихъ словъ княгини, и когда вышелъ изъ ея будуара, слезы упоительнаго самодовольствія брызнули изъ очей его.
Эти слезы были для него ярче и освѣжительнѣе небесной росы!
Когда онъ проснулся на слѣдующее утро, его знакомство съ княгинею, ея благодатный привѣтъ представлялись ему очаровательнымъ сномъ. Онъ протеръ глаза и старался распутать грезу съ вещественностію, и въ грезѣ и вещественности – была она, одна она, одинъ ея образъ! Послѣ пролетной минуты задумчивости онъ быстро вскочилъ съ постели, онъ бѣгалъ по комнатѣ, онъ смѣялся, онъ плакалъ, онъ тысячу разъ повторялъ вслухъ: «мнѣ всегда пріятно быть въ вашемъ обществѣ».
Онъ походилъ на помѣшаннаго!..
Послѣ первыхъ минутъ такого волненія молодой человѣкъ снова задумался.
– Можетъ быть это заученная обыкновенная фраза, когорую всѣ свѣтскія женщины повторяютъ изъ приличія? – мыслилъ онъ.
Воспользоваться ли мнѣ ея приглашеніемъ?
Можетъ ли общество бѣднаго, незначащаго человѣка, не имѣющаго понятія о свѣтскомъ приличіи, о свѣтскомъ языкѣ, нравиться блистательной княгинѣ, которая привыкла къ вѣчнымъ комплиментамъ паркетныхъ любезниковъ?
Я неловокъ, мои ноги измѣняюгъ мнѣ на паркегѣ… Что, если я встрѣчусь въ ея гостиной съ какимъ-нибудь изъ этихъ франтовъ? Вѣдь я уничтожусь предъ нимъ?..
Сколько подобныхъ вопросовъ толпилось въ головѣ молодого человѣка! Какъ кружилась голова его! Какъ жестоко страдалъ онъ!
– А ея взглядъ? ея взглядъ?. – продолжалъ онъ голосомъ постепенно звучнымъ и сильнымъ… Ея взглядъ, когда она произносила мнѣ этотъ привѣтъ!!
О, нѣтъ! нѣтъ! то не были заученныя слова необходимости… Нѣтъ! милліонъ разъ нѣтъ! Искра души художника, тонкій лучъ небесной радуги, серебристый блескъ луны, ничто не могло быть ярче, вдохновеннѣе взгляда! Взглядъ младенца – не благословеннѣе его.
Черезъ нѣсколько дней послѣ этого, часовъ въ 8 вечера, Громскій съ тѣмъ же волненіемъ ходилъ взадъ и впередъ по Большой Милліонной и, блѣднѣя, нѣсколько разъ проходилъ мимо подъѣзда съ гранитными колоннами… Наконецъ рука его крѣпко сжала ручку замка огромной двери подъѣзда – и онъ очутился лицомъ къ лицу съ разряженнымъ швейцаромъ…
– Княгиня дома? – спросилъ молодой человѣкъ дрожащимъ голосомъ.
– Какъ объ васъ прикажете доложить?
– Громскій.
– Пожалуйте наверхъ. Княгиня принимаетъ, – почтительно произнесъ швейцаръ.
– У нея есть кто-нибудь?
– Княгиня одна.
Одна! это слово электрически объяло его сердце; онъ не хотѣлъ встрѣтить кого-нибудь у княгини, но мысль быть съ ней одной… ужаснула его!
Мы предоставляемъ читателямъ вообразитъ положеніе его въ ту минуту, когда онъ всходилъ по ковру лѣстницы… и съ каждой ступенькой приближался къ княгинѣ.
– А! г-нъ Громскій! – воскликнула она, при видѣ поэта, съ робостью отворявшаго дверь, – я думала, что вы забыли меня; признаться ли, я уже теряла надежду видѣть васъ у себя?
– Княгиня, я… не смѣлъ… не могъ… – И онъ стоялъ передъ нею, несвязно лепеча что-то.
– Садитесь. Что жъ вы не сядете? – Княгиня немного привстала и придвинула къ себѣ стулъ.
Ободренный Громскій сѣлъ на кончикъ этого стула.
– Я думала, – продолжала княгиня, – что человѣку, такъ углубленному въ занятія, какъ вы, не достанетъ времени на пустые визиты, выдуманные нами отъ бездѣлья. Я очень хорошо знаю, – замѣтила она съ улыбкою, – какое различіе, какія границы между поэтомъ и свѣтскимъ человѣкомъ.
– Развѣ вы принимасте меня за поэта? – осмѣлился возразить Громскій.
Она взяла со столика, стоявшаго возлѣ нея, какой-то печатный листъ, развернула его и, указывая своимъ пальчикомъ на средину листа…
– Кажется, это ваше имя? – произнесла она.
Этотъ листъ – былъ однимъ изъ послѣднихъ NoNo «Литературной Газеты», которую издавалъ покойный Дельвигъ. Громскій вспыхнулъ огнемъ: на этомъ листкѣ точно было напечатано его имя, въ этомъ листкѣ было точно помѣщено его стихотвореніе.
– Видите ли вы, что я иногда читаю и русскія книги, – молвила она съ той же улыбкой.
– ІІоэзія – мой отдыхъ отъ другихъ занятій, княгиня…
– О, это самый утѣшительный отдыхъ! Самыя отрадныя минуты, – перебила она… – А вы меня познакомите съ вашими сочиненіями, не правда ли; вы будете такъ добры?..
– Я не думаю, чтобы мои легкіе опыты заслуживали ваше вниманіе, княгиня. Вы избалованы гармоніей европейскихъ писателей…
Видно было, что Громскіи оживалъ подъ благотворнымъ ея вниманіемъ, и хотя рѣчь его еще не переставала вытягиваться принужденностью, однако онъ начиналъ говорить не запинаясь, а это было уже довольно на первый разъ!
– Развѣ у васъ нѣтъ желанія заохотить меня къ русскому чтенію? Я, не шутя, хочу знать литературу моей родины… Можетъ быть вы слишкомъ нетерпѣливы? Можетъ быть вы не возьмете на себя труда быть моимъ учителемъ? Право, я буду прилежною ученицей.
Можно ли передать, что было тогда съ сердцемъ молодого человѣка?
Онъ былъ такъ счастливъ, такъ полонъ, такъ упоенъ нѣгою ея взоровъ!
Его очи таяли отъ ея обаянія, выражались душою, сверкали страстью.
Не завидоватъ ему въ эту минуту было свыше силх человѣческихъ!
Съ этого дня Викторъ чаще и чаще посѣщалъ княгиню. Княгиня сильнѣй и сильнѣй чувствовала необходимость видѣть Виктора. Она стала рѣже появлятъся въ гостиныхъ. Между тѣмъ графъ Вѣрскій ничего не зналъ объ успѣхахъ своего неуклюжаго пансіонскаго товарища. – Въ это время появилась въ петербургскихъ обществахъ баронесса Р** – и онъ, предводителемъ толпы обожателей, преклонялся предь новымъ свѣтиломъ!
Въ послѣднихъ числахъ мая мѣсяца княгиня переѣхала на свою каменноостровскую дачу.
Любовались ли вы островами – этою лѣтнею жизнью петербургскихъ жителей? Всходили ли вы въ часъ утра на Каменноостровскіи мостъ, въ тотъ часъ утра, когда просыпающаяся природа еще не возмущена шумомъ и громомъ людской суеты? Когда она еще не стряхнула съ своего личика капли алмазной росы? Когда она еще не успѣла запылиться прахомъ, взвѣваемымъ гордостью людскою? Когда она еще не успѣла затускнѣть отъ тлетворнаго дыханія людей?
Ничто не шелохнется. Солнце встаетъ, разрѣзая лучами своими вуаль, сотканный туманами… Природа-красавица трепещетъ пробужденіемъ и улыбается свѣтлою улыбкой солнца… Туманъ разрѣдился… Яхонтъ небесъ подернулся позолотою – и солнце, ослѣпивъ блескомъ, кокетничаетъ и смотрится въ зеркало Невки. Взойдите на правую стороыу моста отъ дороги. Опаловыя струи Невки омываютъ изумрудный берегъ дворца и тѣнистый лѣсокъ дачи княгини Лопухиной, расходятся въ обѣ стороны и исчезаютъ вдали. Прямо противъ васъ, между кудрями лѣса, возвышается каменный двухъэтажный домъ съ свѣтло-зеленымъ куполомъ; далѣе по всему противоположному берегу пестрѣютъ легкіе домики въ густой зелеии. Обернитесь налѣво: по обѣимъ сторонамъ берега дача за дачей еще живописнѣй играютъ разноцвѣтностью красокъ, и все на той же зелени, любимой краскѣ природы… Правда, не ищите здѣсь никакой торжественности, никакой величавости: это прекрасный ландшафтъ, не болѣе! Сама природа, будто примѣняясь къ мѣстности, дѣлается здѣсь немного изысканною, немного кокеткой, зато эта кокетка обворожительна ночью. Взгляните – луна, закраснѣвшись, будто дѣвственница, пойманная впервые наединѣ съ милымъ, будто разгорѣвшись отъ страсти, робко выглядываетъ изъ чащи деревъ и, успокоенная безмолвіемъ, тишью земной, блѣднѣе выступаетъ, будто пава, по звѣздистому паркету… Она не увѣрена въ самой себѣ, она робка – но ея поступь по гигантскому помосту небесъ и страстна, и соблазиительна! Какъ мило освѣщаетъ она тѣнистую аллсю Строгановскаго сада, какъ задумчиво глядится въ Елагинскій паркъ, какъ серебритъ окна дачъ и какъ манитъ мечтательницу изъ душной комнаты погулять и повздыхать съ нею вмѣстѣ на раздольѣ… Шалунья, она то окунется въ водахъ Невки, то, завернувшись въ прозрачную мантилью облака, кажется, хочетъ играть въ жмурки, то переливомъ обманчивыхъ лучей свѣта строитъ такіе фантастическіе чертоги тамъ, вдали, за моремъ…
Небольшая двухъэтажная дача княгини, расположенная съ тонкимъ и разборчивымъ вкусомъ образованной женщины, лежала налѣво отъ Каменноостровскаго моста, по дорогѣ, ведущей къ лѣтнему театру. Эта дача вверху обведена была кругомъ стеклянною галлереею, уставленною цвѣтами, которые совершенно закрывали ея стѣны и только давали мѣсто однимъ диванамъ, расположеннымъ перерывисто вдоль стѣны. Половина галлереи, выходившей въ садъ, отдѣлена была ширмами изъ разноцвѣтныхъ стеколъ, такъ что составляла совершенно особую прелестную комнату. Она украшалась обыкновенно, будто на заглядѣнье, отборными цвѣтами, была окружена эластическими диванами и устилалась превосходнымъ ковромъ, который былъ выписанъ мужемъ княгини въ подарокъ ей изъ чуяжихъ краевъ. Эта комната, освѣщенная лунною лампою, была невообразимо упоительна!
