Иван Сергеевич Бигма
Вечный город
Глава 2
Мне было чуть меньше тридцати лет. Я слыл молодым, перспективным специалистом Департамента внутренних дел и находился в том возрасте и состоянии, когда любая проблема кажется не более чем маленькой соринкой в глазу, а любое достижение – несомненным подвигом, единственным в своем роде. Вечный город я любил, а его Правителя (на тот момент им уже был Вольдемар) я уважал и преклонялся перед ним. Я обладал всем тем, что нужно для успешного карьериста, не задумывающегося о каких-либо серьезных философских материях.
В личной жизни у меня тоже был полный порядок – я был женат на прекрасной женщине. Мы чудесно ладили друг с другом: я давал ей достаточно, чтобы она могла не работать и все свое время тратить на себя, она же предоставляла мне возможность побыть одному, находясь при этом рядом с ней.
Меня все устраивало.
Однако штиль размеренной жизни был нарушен одномоментно ураганом неожиданных назначений. В отношении моего начальника возбудили уголовное дело, по итогам которого он оказался намертво пристегнут к электрическому стулу. Освободившееся место было предложено его заместителю. Последний, будучи мудрым и состоявшимся человеком, поспешил отказаться от данного поста, предложив взамен себя мою кандидатуру.
Потом, конечно, я понял, что занимаемая мною и поныне должность носит явно разменный характер и назначение на нее совсем еще молодого юнца, коим я тогда являлся, служило, прежде всего, проявлением преступного безразличия к моей судьбе и было вызвано безысходностью. Безысходность – это причина совершения большинства обдуманных поступков, принятия взвешенных решений. Когда человек сравнивает «за» и «против», он выбирает крайние степени безысходности. Он перетягивает канат сам с собой и цель этого занятия – нарушить существовавшее ранее равновесие. Безысходность – это естественное человеческое состояние, продиктованное положением Homo sapiens на цепочке эволюционных преобразований. Безысходность – это болото, в котором если не двигаться, то есть шанс остаться в живых, однако, если начнешь пытаться из него выбраться, то оно неминуемо затянет тебя и поглотит в своей пучине.
Только с достижением определенного возраста и накоплением необходимого жизненного опыта начинаешь понимать всей сути происходящих с тобой вещей. То назначение я воспринял тогда с энтузиазмом: мне казалось, что мою работу оценили по заслугам, что я доказал свою преданность Вечному городу. Я без раздумий согласился на повышение и вступил на новый и столь высокий для меня пост. Если бы мне предложили эту должность сейчас, я бы не стал отказываться, так как мне нечего терять. Но если бы я мог вернуться в прошлое и повлиять на ход развития своей жизни, то я бы заставил себя молодого принять другое решение, нежели я принял тогда. Все дело в том, что на тот момент я обладал редким и неосознанным даром быть любимым. Этот дар сложно оценить, потому что при обмене он ничтожен, а при приобретении – бесценен. Нельзя бросаться этим даром, как скорлупой от семечек; им нужно гордиться, его следует беречь. Я принял дар, но не дорожил им по достоинству: он был для меня чем-то постоянным – константой, которая существует вне зависимости от изменения исходных величин. Но я серьезно заблуждался. Намного позже я осознал, что в нашем мире нет ничего постоянного, нет ничего вечного. Это всего лишь игра слов, которую создали люди, чтобы давать определение всему неведомому. Вечно – значит неизвестно. Никто в нашем мире даже на малую толику не разгадал это явление, даже чуть-чуть не прикоснулся к материи его содержания. Что может быть вечным? Ничто. Оно никогда не существовало, никогда не будет существовать и сейчас не существует. Ничто – вечно. Но человек не имеет ни малейшего представления об этом.
Жена с воодушевлением приняла мое повышение. Она была абсолютно далека от политики и не знала о существовании большого жадного моллюска, зовущегося бюрократией, а о том, что я являюсь одним из его щупальцев, она даже догадываться не могла. Зато мысль о том, что я стану серьезным начальником грела ей душу намного больше, чем глоток абсента. Ее приподнятое настроение передалось и мне. Так всегда бывало, когда я видел ее лучезарную улыбку. Я женился только ради того, чтобы как можно чаще наблюдать ее. Первый свой рабочий день на новом месте мы отпраздновали романтическим ужином. Хорошее начало успешной карьеры.
По истечении месяца я медленно, но верно вошел в нужную колею: должностные обязанности не доставляли мне особого напряжения, коллектив моего отдела был сформирован предыдущим руководителем довольно ровно, все отделения могли похвастаться отлаженной работой выверенного бюрократического механизма. Единственное, что беспокоило меня, это то, что я ни разу не участвовал в административном разбирательстве по применению к иммигрантам мер наказания. Я считал это не допустимым – руководитель просто обязан самостоятельно выбирать меры принудительного характера для пойманных преступников. В моем же направлении этим занимался заместитель. Я, конечно, доверял его опыту, но мои амбиции заставляли изменить сложившийся распорядок вещей.
Сейчас, с высоты прожитых лет, я смотрю на ту ситуацию иначе: я вижу все свои беды в гордыне, подкрепленной благодатной почвой авторитарного государства. Обостренное самолюбие – самый страшный из пороков. Сколько добрых людей стало жертвами своих непомерных амбиций. Я не стал исключением. Но тогда, в момент порыва ненастроенных струн души, фальшивя и не попадая в ноты благодетели, я широко шагнул в высокий зал, в котором проходили слушания дела. Потолок этого помещения, в центре которого располагалась большая старомодная люстра, имел куполообразную форму. Усевшись за широкий квадратный стол, держащийся на высоких толстых, как кабаньи лапы, ножках, я огляделся. Стены были покрашены в серый цвет, потолок по-старому отштукатурен, причем так ужасно, что приглядевшись можно было увидеть на нем тонкие трещинки, напоминающие сети паутины. Зал административных разбирательств был похож на готический католический собор, а я как молодой, безбородый, только что окончивший семинарию, священник сидел посредине этого лобного места. Помимо меня в помещении находился мой секретарь – строгая женщина средних лет с огромными, на все лицо, круглыми очками и туго затянутой шишечкой, собранной из жирных сальных волос. Секретаря звали Инга, она обладала колоссальным опытом канцелярской работы, но не имела ни детей, ни мужа. Ее многократно увеличенные оптическими линзами черные глаза бешено скакали по экрану монитора, пальцы отбивали чечетку на табло клавиатуры – она уже начала составлять протокол административного слушания. Мне сделалось жутко неловко – я еще не знаю, кому и за что мне предстоит выдавать принудительное предписание, а жестокая машина государственного обвинения в лице моего секретаря уже завелась и стала набирать первые обороты. Будь я исповедующим священником, я бы чувствовал себя более комфортно, потому что простить грехи пустому месту намного проще, чем обречь это самое пустое место на долгую и мучительную смерть.
В воздухе повисла напряженная тишина, нарушаемая мерным постукиванием секретарских пальцев. Все окружающее было каким-то бутафорским, искусственным, как будто единая могущественная воля, которая руководила всем происходящим, решила поиграть в реальную жизнь своими ведомыми марионетками. Мы, все находящиеся в этом зале, были этими куклами и покорно играли предоставленную нам роль. Я был судьей, Инга – секретарем. И скажу откровенно, в ней было больше театрального таланта, чем во мне. Она вдохновенно морщила брови при набирании ранее незнакомого ей текста, шлепала своими тонкими натянутыми губами, читая уже напечатанное, и регулярно поднимала свой вопросительный взгляд на испещренный морщинами потолок. Я же был вдавлен в кресло и казался сам себе песчинкой, брошенной в бесконечный поток времени. Собственно, все так и было: я не ощущал никакой власти, моя воля принадлежала другой воли, моя сила была сосредоточена в ягодичных мышцах, и я был чертовски мал по сравнению с этим храмом судьбы. Трудно дать определение всем тем ощущениям, которые я испытал, находясь там тогда. Это был такой широкий диапазон чувств, что его нельзя охватить парой конкретных фраз. Куцыми стихотворениями Маяковского не опишешь то, о чем мало будет всего красноречия Толстого и изощренности Ремарка. Моя голова шла кругом. Единственное, что я тогда знал, так это то, что я хочу поскорее закончить со всем происходящим. Повинуясь своему желанию, я нажал на красную кнопку «вызова», которая была ввинчена в стол. Раздался крякающий тугой звук. Двери зала распахнулись, и перед моими глазами предстал худой сгорбленный старик. Его голова была опущена вниз, из-за густых лохматых волос, свисающих ему на лицо и отбрасывающих на нее тень, я не мог узнать даже его национальность. Он медленно шел в мою сторону. Я обратил внимание на то тряпье, во что он был одет. Мою жертву можно было легко спутать с огородным пугалом: длинные парчовые штаны кровавого цвета были испачканы темно-коричневой грязью и, на первый взгляд, в прошлом являлись добротными красными шторами, снятыми с барского карниза непослушным рабом; на ногах этого человека вообще не было ничего, зато шея была обмотана разноцветными шарфами в таком количестве, что из этих шарфов, если их распустить, можно было умудриться сшить большой парус для среднего размера яхты. Единственной подобающей вещью, во что было облачено это пугало, являлся широкого покроя малиновый пиджак, который почему-то был надет на голое тело. Подойдя к положенной белой линии, очерченной специально для выступления обвиняемых, человек медленно опустился на колени. В этот момент я увидел его лицо, представляющее собой сине-багровую кашу перемолотых морщин, складок и черт.
Я наблюдал за всем происходящим как будто со стороны: расплывчатое кровавое пятно было брошено в серый сумрак преисподней; Инга – падший ангел адской канцелярии извергала огонь из своего тонко вырезанного рта на этом несимметричном лице, похожем на большую эволюционирующую картофелину. Пятно изо всех своих последних сил сопротивлялось, оно молило о пощаде, стоя на коленях. Словно откуда-то из-за спины я слышал жалобные всхлипывания грубого хрипящего голоса…
Жизнь имеет свою цену. Однако ничему не может быть цена жизнь. Совершая преступление, человек априори готов понести все негативные последствия, которые из этого вытекают. Но это не значит, что цена преступлению – человеческая жизнь; это значит, что жизнь оценена в необходимость его совершения.
Красное пятно нарушило закон – самовольно пересекло границу Вечного города.
«Какая же жизнь была у этого несчастного, если он оценил ее так дешево, в банальном пересечении границ?!» – до сих пор ищу ответ на этот вопрос и не могу найти.
Я был поражен всей скупостью происходящего: Инга оглашала обвинительное заключение, которое было накидано на бумаге еще до прихода обвиняемого, а человек-пятно молча слушал ее и нервно тряс своей лохматой головой. Он отчаялся и оставил все попытки разжалобить комиссию в моем единственном лице. А зря, потому что я находился на пределе своих морально-волевых возможностей и если бы он продолжил скулить, то помилование было бы не таким уж и невозможным развитием событий. Причина заключалась не в слабохарактерности или излишней впечатлительности, которыми я не обладаю, а в том, что я внутренне не был согласен с вынесенным решением. Постоянное внушение особой культурной и геополитической ценности граждан Вечного города, их избранности по отношению к гоям и гражданам иных государств, особого исторического пути нашего развития вступили в диссонанс с реальной действительностью. Я своими собственными глазами видел, что гои обладают той же физической структурой тела, разговаривают на нашем языке и вообще мало чем от нас отличаются. Они также любят жизнь и цепляются за нее всеми возможными способами! В то же время гоям запрещено жить там, где живем мы, иметь те блага, что имеем мы. Гои могут работать только на благо изгоняющего их Вечного города. Все великие стройки века были построены гоями, их тяжелым и мучительным трудом. Древние люди в своих представлениях о построении мира считали, что Земля стоит на трех китах. Религия, а потом и наука развенчали представления древних о построении вселенной. Я же искренне считаю, что Вечный город опирается на гоях, которые как могучие атланты, держат его на своих плечах, покорно несут все сопутствующие этому тяготы. Ни современная политическая религия, прививаемая Правителем Вечного города, ни наука не изменят моего представления о построении нашего маленького ссохшегося мирка. Эту истину я открыл для себя тогда, в зале административных слушаний. Серые дозорные стены и старый маразматичный потолок стали свидетелями моего перерождения, превращения мысли во что-то материальное. Если раньше я мог себе позволить усомниться в официальной идеологии, но только в рамках своего собственного сознания, то сейчас я осознал свою возможность сделать это открыто, сотрясая воздух обоснованными и взвешенными претензиями.
Инга заметила изменения, произошедшие во мне. После того, как человек-пятно, приговоренный к пожизненным принудительным работам на урановых рудниках, был выведен из зала, она подошла ко мне и учтивым тоном предложила стакан воды. Я подчеркнуто резко и по возможности максимально грубо оборвал дальнейший диалог. У меня не было никакого желания общаться с ней о чем-либо. Я отдавал себе отчет в том, что Инга, как добросовестный работник, только делала то, что предусмотрено ее трудовой инструкцией. Однако ее механичность и монотонность, с которой она сначала составляла, а потом зачитывала решение комиссии, свидетельствовали о ее черствости, индифферентности к чужим переживаниям, о бездумном выполнении своей работы. Таких людей я уважать не мог. Отец когда-то давно говорил мне: «Мой мальчик, запомни, если ты будешь относиться без души к тому, что ты делаешь ежедневно, значит, настало время задуматься – есть ли в тебе душа вовсе». Если верить этим словам, то в Инге души не было. Она была ярким представителем рядового жителя Вечного города, высшим достижением которого за всю его жизнь является сам факт своего появления на свет.
Я дал указание Инге ввести нового обвиняемого, но строго настрого запретил раньше времени начинать вести протокол. Руководить заседанием вызвался я. Это не значило, что у меня было намерение освобождать от наказания каждого, кто пересекал границу Вечного города. Я был в своем уме и знал, чем именно чревато такое добродушие. Суть заключалась в том, что я желал соблюсти все морально-этические процедуры, предвещающие момент наступления кары. Лицо, в отношении которого выбирается мера ответственности, ни за что не должно знать о предопределенности ситуации. Судьбоносность каждого жеста, каждого слова – вот, что должен чувствовать обвиняемый, стоя перед судьей, а не явное, резкое и приторное безразличие по отношение к себе и своей жизни со стороны единой системы, ополчившейся против жалкой единицы. Безразличие ранит сильнее, чем само наказание. Когда человеческая жизнь находится на весах правосудия, меньше всего хочется видеть зевающих судей с потухшим взглядом, отбывающих номер на своем рабочем месте. На деле же, все так и происходило – какой бы цирк ни устраивал обвиняемый, судьям он был неинтересен, им не было до него дела. Служителям закона было где и с кем спать, было чем побаловать свой желудок. Их сытая и пушистая жизнь противопоставлялась мокрой кляксе на вычищенных до блеска сапогах. Эта клякса – жизнь того несчастного, который распинался перед ними в своем последнем предсмертном танце. Я решил изменить сложившуюся систему. «Человек, что бы он ни совершил, заслуживает человеческого к себе отношения» – этот девиз стал моим профессиональным кредо на всю дальнейшую жизнь.
Всех последующих обвиняемых я внимательно выслушивал, задавал им уточняющие вопросы, расспрашивал о мотивах совершенного преступления. Процесс рассмотрения дел перестал иметь сходство с механическим конвейером, бесконечно штампующим клонов человеческих судеб. У мертвенно бледной процедуры стал проступать розовый румянец человечности.
Очень много людей прошло мимо меня за этот долгий тягучий день. Старые и молодые, высокие и низкие, худые и толстые, мужчины и женщины. Все они были абсолютно разные как внешне, так и по своему характеру, по манере восприятия действительности. Но, несмотря на все отличия, было в них что-то общее, та еле заметная черта, которая выделяла их среди миллионов граждан Вечного города. Внешне они казались обычными людьми со своими привычками, тайнами и предпочтениями. Но стоило им задуматься, целиком погрузиться в себя, как тут же из глубины недр их истерзанной души, проступала неподконтрольная им гневная сущность. Смесь обреченности с безнадежностью. В такие моменты взгляд их становился потерянным, отсутствующим, дыхание совсем редким, а кожа бесцветной. Призраками давно пережитого прошлого стояли они перед начерченной белой линией, ожидая какую же оценку заслуживает их никчёмная жизнь. Многие из них, услышав приговор, воспринимали его как должное; кто-то начинал проклинать меня, Ингу и весь сошедший с ума мир. Я с пониманием относился к любой их реакции, ведь неизвестно, как я бы повел себя при подобных обстоятельствах.
Отсидев в зале разбирательств шесть с половиной часов, я стал чувствовать острое покалывание по всему телу. Так всегда бывало со мной, когда физическая нагрузка одолевала мой организм, изнуренный тяжелой психотравмирующей ситуацией. Кивнув Инге, в знак того, что пора завершать слушания на сегодня, я поднялся со своего рабочего места и собирался выйти из этого унылого серого помещения. Разминая затекшую шею, я направился в сторону выхода, как вдруг мое внимание привлек странный глухой шум, раздающийся с противоположного конца зала, оттуда, откуда выводят обвиняемых. Я всегда гордился тем, что лень – была последним качеством, которое могло заставить меня пойти у него на поводу. Мне никогда не представляло труда заняться делом, даже вопреки моему желанию. Я не был трудолюбив, просто я был чрезвычайно легок на подъем по любому поводу. Вот и в тот момент, я, не раздумывая, повернул голову в сторону источника услышанного мною шума и изменил курс своего движения. Как выяснилось, в силу того, что я вел допрос намного дольше, чем мой предшественник, мы не успели рассмотреть одно административное дело. По правилам Вечного города, если пойманному лицу не успевали вынести приговор в назначенный день, то этот несчастный подлежал аресту на срок до даты следующих слушаний. С учетом того, что запись на слушания велась за месяц вперед, то «опоздавший» имел перспективу месяц провести в камере временного содержания. Поэтому обвиняемый по этому делу и стучался сейчас в закрытую перед ним дверь.
Большой поджарый кусок свинины, обрамленный скворчащим на сковороде лепестком нежного копченого сала, приправленный базиликом и щепоткой свежего мелко порезанного укропа. Гарниром к этому восхитительному блюду служила сваренная на медленном огне молодая картошка, тающая во рту и имеющая молочный вкус. Тарелка с этими вкусностями, наверное, уже стояла на кухонном столе в ожидании меня. Я должен был вернуться домой как час тому назад. Моя милая жена хорошенько приготовилась к моему приходу. За последние два года нашего совместного проживания, она сделала заметные успехи в кулинарии и создании домашнего уюта. Она без устали старалась меня порадовать чудесными кулинарными изысками. Сытый кот и тот меньше был благодарен хозяйке, чем я своей жене.
Задумчиво посмотрев на часы, я отмерил три шага минутной стрелки. 1/20 того, на что я уже пошел. Могло ли это каким – либо образом повлиять на мое теперешнее состояние? Да, я тороплюсь, но не настолько, чтобы вступать в конфликт со своей совестью.
–Инга, останьтесь, вынесем еще один вердикт.
Мой секретарь предпочла не отвечать на мою реплику, что было довольно правильно – от ее мнения все равно ничего не зависло. Единственным проявлением своего недовольства с ее стороны послужило громкое причмокивание, какое обычно издают маленькие дети в ответ на въедливые замечания родителей.
Поправив рабочий костюм, я привычным движением нажал на кнопку «вызова». Дальнейшее развитие событий я помню отчетливо, хоть в тот момент у меня и создалось впечатление нахождения в каком-то тумане. Ощущение нереальности происходящего вновь овладело мной, и причиной тому являлся вошедший в зал обвиняемый. Мне трудно составить целостную картину его образа, потому что перед моим мысленным взором всплывают отдельные фрагменты, которые, как элементы пазла, цепляются один за другой. Но было в этом образе что-то незаконченное, какая-то составляющая, которая так и осталась не раскрыта мне. Волнующая тайна, непостижимый и невидимый человеческому глазу крючок, на который вешают карнавальные костюмы и маски. На этот крючок был повешен и я в своем деловом и чопорном одеянии инквизитора.
Первое, на что я обратил внимание – это ноги. Длинные загорелые ноги, обутые в открытые ботинки на большой платформе и высокой шпильке. Ноги не были прикрыты, так как их обладательница носила короткие рваные джинсовые шорты. Эти ноги как будто вросли в землю, настолько они были едины с природой. Сильные правильные ноги, они просто обязаны быть опорой чему-то фундаментальному и вечному. Невозможно представить, что эти ноги могут состариться. Они будут всегда, вокруг них крутится весь мир и если с ними что-нибудь случится, то и вселенной придет конец. Далее перед моим взором предстало красивое спортивное тело, одетое в белый лоп-топ. Бронзовый загар, древнегреческий эталон красоты, выдавал в этой девушке человека физического труда, постоянно находящегося на солнце. Обвиняемая властно проследовала к белой линии. Когда тусклый свет старомодной люстры упал на ее лицо, я был поражен правильностью его черт. Все в ней было гармонично. Большие голубые глаза, словно стальной буравчик, прямо и дерзко сверлили меня как мягкую деревянную пробку. Да что греха таить, я себя так и чувствовал: мягкой пробкой, загнанной в самое горло этого узкого серого зала. Мне было некомфортно сидеть за своим гробовым столом, в то время как эта прекрасная девушка стояла передо мной в ожидании своей участи. Я замешкался на какое-то мгновение, что не могло не ускользнуть от пары уставившихся на меня глаз. Инга восприняла это как посыл к действию и стала небрежно и устало зачитывать материалы административного дела. Обвиняемая же не сводила с меня своего взора. Хищница, она чувствовала слабость перед ней своей жертвы, коей я был на тот момент. Тяжелая хватка небесных глаз, как петля на шее, обжигала и заставляла громко и скачкообразно дышать. Воздух в зале стал липким и надоедливым, он не проникал в достаточном количестве в легкие, зато давил непомерно на плечи и голову. Стоящая напротив меня девушка не шевелилась, ее русые прямые волосы неподвижно лежали на изгибах плеч. Гордая прямая осанка и ровное дыхание. Так не ведут себя приговоренные к смерти.
Я смотрел на нее настолько долго, насколько это было возможно. Время для меня перестало существовать. Такое со мной бывало и раньше, например, когда я еще совсем ребенком ожидал прихода Деда Мороза в Новогоднюю ночь. Тогда, я дежурил возле пышной новогодней елки и постоянно смотрел на часы: секундная стрелка становилась верной моей подружкой, потому что только ее ход я мог заметить на этом безжизненном циферблате. Я знал, что время движется, что оно не стоит на месте, однако, я не мог явственно почувствовать этого. Сидя перед обвиняемой лицом к лицу, я ощущал примерно то же самое, с единственной лишь разницей – Новогоднюю ночь я тогда ждал, сейчас же я мечтал, чтобы время застыло на месте. Я бы отдал все за то, чтобы эта красивая девушка могла вечно упираться в меня своим серьезным взглядом. Само ее нахождение в этом зале придавало чувственный хаос бесконечной серости стен. Мне казалось, что я чувствую запах ее сильного загорелого тела. Ничего большего мне и не нужно было.
Гуляя по густым дебрям своих дум и фантазий, я обратил внимание, что монотонный голос Инги умолк. Боковым зрением я заметил, что Инга выжидающе смотрит в мою сторону. Повернувшись к ней лицом, я увидел недоуменную мину, осуждающе поглядывающую в мой адрес. Я не имел ни малейшего представления, сколько времени я просидел молча, уставившись в обвиняемую, но то, что нужно было выносить приговор было и без того мне понятно.
Говорят, что мысли – это особая и утонченная форма энергии, созданная при обычной деятельности нервных клеток. Иными словами, это нервный импульс, содержащий какую-то информацию. На тот момент, я был абсолютно изолирован от любых воздействий, будь то нервный или какой-либо еще импульс. Ударь меня тогда электрическим током, я бы не почувствовал этого. В моей голове не осталось места ничему, кроме стоящей передо мной девушки. Она оккупировала мой мозг. Она создала там независимую ни от чего и ни от кого республику и громогласно объявила себя в ней Президентом. Эта республика противопоставляла себя Вечному городу и его Правителю. Нельзя было сказать, что был совершен государственный переворот или что состоялась революция. Нет, девушка просто сделала то, что давно назревало. Она соединила собой все потаенные мысли, которые бродили в моем воспаленном мозгу; она подвела итог этому сумасшедшему дню и моей размеренной и противоречивой жизни.
– Как Ваше имя?– спросил я. Мои слова мне показались металлическими: они звенели как ржавые водосточные трубы.
– Ани, – ответил приятный чуть хрипловатый голос.
– Хорошо, Ани. Инга, внесите в протокол отметку о помиловании и напечатайте оправдательное заключение.
Холодный пот проступил по всему телу. Я быстро соскочил со своего места и кинулся в сторону выхода. Боковым зрением я заметил царящее в зале удивление и легкий румянец, проступивший на чудесных спелых щеках оправданной мною девушки.
Выйдя на улицу, я стремглав побежал на станцию метро. Я редко ездил на метро: мне не нравилась бесконечная толчея, сопровождающая прибытие и отбытие очередного поезда. В этой толпе я чувствовал себя скомканным. Но в тот момент я не мог оставаться наедине со своими мыслями. Мне хотелось почувствовать присутствие рядом с собой кого-то чужого, кто не будет вторгаться в твой мир, но в то же время кого-то живого, пышущего здравомыслием и от того единообразием. Только в метро можно было найти то, что я искал. Сотни похожих друг на друга лиц, сотни неизменно двигающихся под землей судеб. Они стояли плечом к плечу, как древнее войско, войско того времени, когда война представляла собой борьбу людей, а не смертоносных оружий; того времени, когда войны не сопровождались убийством мирного населения, а чувство братства позволяло брать навалом целые города. Эти люди представляли собой одно большое существо, они не были единицами – они были нулями, сумма которых дает единицу. Неведомый никому закон бинарной системы. Я был среди них. Однако, вопреки моим ожиданиям, так не становилось спокойней на душе. Меня по-прежнему терзал дикий и вероломный зверь самобичевания.
«Как я мог поставить на кон свою жизнь, а вместе и с ней – жизнь своей жены?! Ведь она не выдержит. Если со мной что-то случится, она этого не переживет».
Я явственно вспомнил нашу первую встречу с женой, первый поцелуй, счастливые моменты нашей совместной жизни. Все это я перечеркнул двумя фразами, произнесенными в этом ненавистном сером зале. Подумать только, если Ани вновь попытается пересечь границу Вечного города, то суровому наказанию подвергнусь уже я, а не она. Я буду стоять у белой черты. Вот тогда и посмотрим, как я поведу себя перед лицом неминуемой смерти. Да, смерти и никак иначе. Ведь все знают, что с урановых рудников еще никто никогда не возвращался. Это край, край бездонной ямы, шагнув в которую нет пути назад. Всего-то тридцать минут назад Ани была в моей власти, я мог послать ее погибать, мог оставить жить. Теперь в ее власти я… Хотя кого я обманываю, она никогда не была в моей власти. Как только Ани зашла в зал, я уже принадлежал ей, я уставился на нее как малолетний ублюдок, никогда не видевший женщины! Но только в этом ли дело? В том, что преступницей была красивая девушка?
Я попытался успокоиться. Сделав глубокий вздох, я задержал дыхание и закрыл глаза. Помимо бешеного биения своего сердца, я не слышал ровным счетом ничего: ни шума летящего по рельсам поезда, ни разговоров окружающих меня людей. Я был замкнут в себе: мысли, как электрический ток на участке цепи, начинали свой ход в кончиках пальцев на ногах и, доходя до гудящей головы, ухали обратно вниз.
Ани была стройна, красива, что уж тут скрывать – сексуальна. Она знала себе цену. Это было заметно по ее манере держаться: даже перед лицом опасности она преподнесла себя на общественное порицание, как на главное событие года – Цветочный бал. Да, на ней была нелепейшая вульгарная одежда, которую только могут себе позволить гои, но даже в такой одежде она производила неизгладимое впечатление. Она была нарушителем границ Вечного города, но даже это придавало ее поступку присущую небожителям таинственность. Ани представляла для меня образ неповиновения, контрастный душ против сладковатого привкуса обыденной жизни. Бунтарь – Ани позволила другому бунтарю, живущему во мне, вырваться наружу. Ани освободила мой разум от сковавших его оков Вечного города. То, что я искал в мотивах и поступках других приговоренных мною людей; то, что все это время жило внутри меня – все это проснулось под взглядом этих чудесных голубых глаз. И именно поэтому я принял такое нелегкое и чреватое для меня решение. Осознанность этого выбора пришла ко мне позже, только сейчас, находясь в душном вагоне метро.
Мурашки, повинуясь стадному инстинкту, табуном побежали по моему телу. Я поежился. Теплое приятное ощущение разлилось до каждого ноготка, как будто в животе кто-то поставил кипящий и брызгающий котел. Это чувство было мне ново. Я открыл глаза и вздрогнул от неожиданности: передо мной стояла Ани и ее небесные глаза мне улыбались. Но как?! Она не могла так быстро оказаться со мной в одном вагоне. С усилием зажмурившись и, протерев выступивший на лбу пот, я снова почувствовал, как горячий котел стал кидаться кипящими каплями во все участки моего тела. Выдохнув, я залпом открыл глаза. Ани нигде не было. Вместо нее на меня уставилась какая-то пожилая женщина.