Иван Тургенев
Жид
– Ты умеешь по-русски?
– Умею… немного.
– И любишь русских?
– Да, люблю.
– Стало быть, ты меня тоже любишь?
– И вас люблю.
Я хотел было обнять ее, но она проворно отодвинулась.
– Нет, нет, пожалуйста, господин, пожалуйста.
– Ну, так посмотри на меня по крайней мере.
Она остановила на мне свои черные, пронзительные глаза и тотчас же с улыбкой отвернулась и покраснела.
Я с жаром поцеловал ее руку. Она посмотрела на меня исподлобья и тихонько засмеялась.
– Чему ты?
Она закрыла лицо рукавом и засмеялась пуще прежнего.
Гиршель появился у входа палатки и погрозил ей. Она замолчала.
– Пошел вон! – прошептал я ему сквозь зубы. – Ты мне надоел.
Гиршель не выходил.
Я достал из чемодана горсть червонцев, сунул их ему в руку и вытолкал его вон.
– Господин, дай и мне… – проговорила она.
Я ей кинул несколько червонцев на колени; она подхватила их проворно, как кошка.
– Ну, теперь я тебя поцелую.
– Нет, пожалуйста, пожалуйста, – пролепетала она испуганным и умоляющим голосом.
– Чего ж ты боишься?
– Боюсь.
– Да полно…
– Нет, пожалуйста.
Она робко посмотрела на меня, нагнула голову немножко набок и сложила руки. Я оставил ее в покое.
– Если хочешь… вот, – сказала она после некоторого молчанья и поднесла свою руку к моим губам.
Я не совсем охотно поцеловал ее. Сара опять рассмеялась.
Кровь меня душила. Я досадовал на себя и не знал, что делать. Однако, подумал я наконец, что я за дурак?
Я опять оборотился к ней.
– Сара, послушай, я влюблен в тебя.
– Я знаю.
– Знаешь? И не сердишься? И сама меня любишь?
Сара покачала головой.
– Нет, отвечай мне как следует.
– А покажите-ка себя, – сказала она.
Я нагнулся к ней. Сара положила руки ко мне на плечи, начала разглядывать мое лицо, хмурилась, улыбалась… Я не выдержал и проворно поцеловал ее в щеку. Она вскочила и в один прыжок очутилась у входа палатки.
– Ну, какая же ты дикарка!
Она молчала и не трогалась с места.
– Подойди же ко мне…
– Нет, господин, прощайте. До другого разу.
Гиршель опять выставил свою курчавую головку, сказал ей два слова; она нагнулась и ускользнула, как змея.
Я выбежал из палатки вслед за нею, но не увидел ни ее, ни Гиршеля.
Целую ночь я не мог заснуть.
На другое утро мы сидели в палатке нашего ротмистра; я играл, но без охоты. Вошел мой денщик.
– Спрашивают вас, ваше благородие.
– Кто меня спрашивает?
– Жид спрашивает.
«Неужели Гиршель!» – подумал я. Я дождался конца талии, встал и вышел. Действительно, я увидел Гиршеля.
– Что, – спросил он меня с приятной улыбкой, – ваше благородие, довольны вы?
– Ах ты!.. (Тут полковник оглянулся.) Кажется, нет дам… впрочем, всё равно. Ах ты, мой любезный, – отвечал я ему, – да ты смеешься надо мной, что ли?
– А что-с?
– Как что-с? Еще ты спрашиваешь?
– Ай, ай, господин офицер, какой же вы, – проговорил Гиршель с укоризной, но не переставая улыбаться. – Девица молодая, скромная… Вы ее испугали, право испугали.
– Хороша скромность! а деньги-то она зачем взяла?
– А как же-с? Деньги дают-с, так как же не брать-с?
– Послушай, Гиршель, пусть она придет опять, я тебя не обижу… Только ты, пожалуйста, своей глупой рожи не показывай у меня в палатке и оставь нас в покое; слышишь?
У Гиршеля засверкали глазки.
– А что? нравится вам?
– Ну, да.
– Красавица! такой нет красавицы нигде. А денег мне теперь пожалуете?
– Возьми, только слушай: уговор лучше денег. Приведи ее да убирайся к чёрту. Я ее сам провожу домой.
– А нельзя, нельзя, никак нельзя-с, – торопливо возразил жид. – Ай, ай, никак нельзя-с. Я, пожалуй, буду ходить около палатки, ваше благородие; я, я, ваше благородие, отойду, пожалуй, немножко… я, ваше благородие, готов вам служить, я, пожалуй, отойду… что ж? я отойду.
– Ну, смотри же… Да приведи ее, слышишь?
– А ведь красавица? господин офицер, а? ваше благородие? красавица? а?
Гиршель нагибался и заглядывал мне в глаза.
– Хороша.
– Ну, так дайте же мне еще червончик…
Я бросил ему червонец; мы разошлись.
День минул наконец. Настала ночь. Я долго сидел один в своей палатке. На дворе было неясно. В городе пробило два часа. Я начинал уже ругать жида… Вдруг вошла Сара, одна. Я вскочил, обнял ее… прикоснулся губами до ее лица… Оно было холодно как лед. Я едва мог различить ее черты… Я усадил ее, стал перед ней на колени, брал ее руки, касался ее стана… Она молчала, не шевелилась и вдруг громко, судорожно зарыдала. Я напрасно старался успокоить, уговорить ее… Она плакала навзрыд… Я ласкал ее, утирал ее слезы; она по-прежнему не противилась, не отвечала на мои расспросы и плакала, – плакала в три ручья. Сердце во мне перевернулось; я встал и вышел из палатки.
Гиршель точно из земли передо мною вынырнул.
– Гиршель, – сказал я ему, – вот тебе обещанные деньги. Уведи Сару.
Жид тотчас бросился к ней. Она перестала плакать и ухватилась за него.
– Прощай, Сара, – сказал я ей. – Бог с тобой, прощай. Когда-нибудь увидимся, в другое время.
Гиршель молчал и кланялся. Сара нагнулась, взяла мою руку, прижала ее к губам; я отвернулся…
Дней пять или шесть, господа, я всё думал о моей жидовке. Гиршель не являлся, и никто не видал его в лагере. По ночам спал я довольно плохо: мне всё мерещились черные влажные глаза, длинные ресницы; мои губы не могли забыть прикосновенья щеки, гладкой и свежей, как кожица сливы. Послали меня со взводом на фуражировку в отдаленную деревеньку. Пока мои солдаты шарили по домам, я остался на улице и не слезал с коня. Вдруг кто-то схватил меня за ногу…
– Боже мой, Сара!
Она была бледна и взволнована.
– Господин офицер, господин…помогите, спасите:
солдаты нас обижают… Господин офицер…
Она узнала меня и вспыхнула.
– А разве ты здесь живешь?
– Здесь.
– Где?
Сара указала мне на маленький, старенький домик. Я дал лошади шпоры и поскакал. На дворе домика безобразная, растрепанная жидовка старалась вырвать из рук моего длинного вахмистра Силявки три курицы и утку. Он поднимал свою добычу выше головы и смеялся; курицы кудахтали, утка крякала… Другие два кирасира вьючили лошадей своих сеном, соломой, мучными кулями. В самом доме слышались малороссийские восклицания и ругательства… Я крикнул на своих и приказал им оставить жидов в покое, ничего не брать у них. Солдаты повиновались; вахмистр сел на свою гнедую кобылу Прозерпину, или, как он называл ее, «Прожерпылу», и выехал за мной на улицу.
– Ну что, – сказал я Саре, – довольна ты мной?
Она с улыбкой посмотрела на меня.
– Где ты пропадала всё это время?
Она опустила глаза.
– Я к вам завтра приду.
– Вечером?
– Нет, господин, утром.
– Смотри же, не обмани меня.
– Нет… нет, не обману.
Я жадно глядел на нее. Днем она показалась мне еще прекраснее. Я помню, меня в особенности поразили янтарный, матовый цвет ее лица и синеватый отлив ее черных волос… Я нагнулся с лошади и крепко стиснул ее маленькую руку.
– Прощай, Сара… смотри, приходи же.
– Приду.
Она пошла домой; я приказал вахмистру догнать меня с командой – и поскакал.
На другой день я встал очень рано, оделся и вышел из палатки. Утро было чудесное; солнце только что подымалось, и на каждой былинке сверкал влажный багрянец. Я взошел на высокий бруствер и сел на краю амбразуры. Подо мной толстая чугунная пушка выставила в поле свое черное жерло. Я рассеянно смотрел во все стороны… и вдруг увидал шагах во ста скорченную фигуру в сером кафтане. Я узнал Гиршеля. Он долго стоял неподвижно на одном месте, потом вдруг отбежал немного в сторону, торопливо и боязливо оглянулся… крикнул, присел, осторожно вытянул шею и опять начал оглядываться и прислушиваться. Я очень ясно видел все его движенья. Он запустил руку за пазуху, достал клочок бумажки, карандаш и начал писать или чертить что-то. Гиршель беспрестанно останавливался, вздрагивал, как заяц, внимательно рассматривал окрестность и как будто срисовывал наш лагерь. Он не раз прятал свою бумажку, щурил глаза, нюхал воздух и снова принимался за работу. Наконец, жид присел на траву, снял башмак, запихал туда бумажку; но не успел он еще выпрямиться, как вдруг, шагах в десяти от него, из-за ската гласиса показалась усастая голова вахмистра Силявки и понемногу приподнялось от земли всё длинное и неуклюжее его тело. Жид стоял к нему спиной. Силявка проворно подошел к нему и положил ему на плечо свою тяжелую лапу. Гиршеля скорчило. Он затрясся, как лист, и испустил болезненный, заячий крик. Силявка грозно заговорил с ним и схватил его за ворот. Я не мог слышать их разговора, но, по отчаянным телодвижениям жида, по его умоляющему виду начал догадываться, в чем дело. Жид раза два бросался к ногам вахмистра, запустил руку в карман, вытащил разорванный клетчатый платок, развязал узел, достал червонец… Силявка с важностью принял подарок, но не переставал тащить жида за ворот. Гиршель рванулся и бросился в сторону; вахмистр пустился за ним в погоню. Жид бежал чрезвычайно проворно; его ноги, обутые в синие чулки, мелькали действительно весьма быстро; но Силявка после двух или трех «угонок» поймал присевшего жида, поднял и понес его на руках – прямо в лагерь. Я встал и пошел к нему навстречу.
