Иван Шмелёв
Переписка. Письма митрополита Анастасия И.С. Шмелеву

Полная версия

Мои выводы: 1) В воскресение России надо верить так же просто, как мы верим в смысл своей жизни. Разделять этого нельзя, бессмысленно. Разуверившись в России, пора кончать и с собой, если только не уходишь вообще из истории в подлинную Фиваиду¹⁶.

2) Чудо гибели России (как и чудо Голгофы) есть уже залог и неизбежного чуда ее Воскресения.

3) Оно близко, будет на наших глазах.

4) Скитание наше может быть уныло и бесславно для нашего честолюбия, но через его подвиг, пронесенный непреткновенно, мы вкусим радость светлого праздника.

Вот часть того национального катехизиса, о котором мы с Вами начали говорить.

Привет Вам и Ольге Александровне от нас обоих. Сердечно Ваш А. Карташев

PS: Прилагаю еще брошюру Антония¹⁷. Как всегда, у него есть что-нибудь умное.

18 сент./1 окт. 1923 г.

Грасс

Дорогой Антон Владимирович,

Ваше дорогое для меня письмо – голос души Вашей, такой мне близкой, – меня потрясло и обрадовало – не сказать как! Я читал и перечитывал его, и мне казалось, что слова Ваши, облечение плотью живой и страдающей души Вашей, – мое это, носимое, тяжкое и… светлое – вдалеке, что должно разгореться в Великий Огонь вновь и вновь рождающейся жизни России-Родины. О, какой же Вы чудесный Огнь! О, как Вы можете опалять и жечь! Антон Владимирович, дорогой! Вы – от народа. Я – от народа, тоже. Одного теста с ним, одной персти, одного солнца, одной мякины и одного и того же духа, навыков предков, связанные общей пуповиной с недрами всей жизни русской, с духовными и плотскими, мы – лик народа, мы – его выражение! Мы, лишь благодаря окультуриванию, обдумыванию, образованию, – лишь более яркое лицо его. Развитое, дополненное, построенное более сложно и тонко. Но основа, закваска, и самый матерьял – в нас общий с народом. Мы – та тростинка на могилке, которая вдруг запела. Сказочная тростинка. Выросла из могилки! Ведь это голос братца – и я всем сердцем верую, что Ваш голос – это голос зарезанного братца родной сказки! Так бы вот сказал-крикнул весь истинный народ русский! Если бы умел сказать, если бы все, все думы и чувства матери его, родины, были бы ему ведомы. Вот почему Ваше письмо, задушевное, что горит в душе Вашей, меня и потрясло, и обрадовало. Да, мы знали бы, как надо теперь делать, если бы была у нас Россия! И я нашел бы в себе подспудные силы! Я надел бы стихарь, я пошел бы на амвоны и площадя, и я нашел бы огненное слово! Ибо я знаю, чую народ и его глубокое! Я уж и пробовал! Да, в страшные дни своей поездки в Сибирь, когда в Глазове захватил пятитысячную толпу своею слезою-словом! Но то на миг было. За моими словами пришли потом, назавтра другие слова и дела… Надо найти, получить Россию! Я верю в ее Воскресение, но надо его дождаться, его ускорить.

Я надеюсь в ближайшие дни быть в Париже, совсем. Мы 4-го октября возвращаемся. Поэтому я и не отвечаю Вам полно на письмо. Во мне нет силы сейчас: только что я закончил «Солнце мертвых», и теперь разбит, изнурен. Весь – в бездумье и слабости. Во-семь листов я написал за эти месяцы Грасса, помимо прочего! И мучительнейших листов. Я как тряпка теперь, и не найду слов-мыслей. А Ваше письмо настолько важно, что я бы совершил святотатство, если бы теперь, наскоро, взялся отвечать на него. Но я все же пишу Вам, не в силах умолчать.

Позвольте обнять Вас братски! Сказать Вам: о, не покладайте рук! Лучше в борьбе истаять, чем в словоплюйстве общем, эмигрантском, исскучать, изжиться, вылинять! Одно бы хотел сказать сейчас. Молодежь не только орудие для чистки и завоевания: её необходимо привить! Она же несет в себе будущих делателей духа и лика России. Она может в одной руке держать меч, в другой Символ Веры!

Оля посылает Вам и Павле Полиевктовне свой задушевный привет. Мой низкий поклон Вашей жене. Да будет (оно и есть!) она всегда Вашей крепкой поддержкой! Это чудное сочетание. Огонь и вихрь! Да! Крепко Ваш. Обнимаю. Ваш Ив. Шмелев.

10 мая 1924 г.

Villa Chalet Bernard Hossegor-Soorts (Landes)

Вы и представить себе не сможете, до чего здесь необычайно! Дорогой Антон Владимирович! Дорогая Павла Полуэктов-на! Ну, Океан – и в Калужской губернии¹⁸. Сосновые леса, смола горючая льет с лесов, а этих лесов на песках – сотни Klm. И тишина-а-а-а-а… А Оке-а-а-а-а-а-а-а-а-а-н – и Солнце тонет в нем. Дважды в день он посещает нас. Идет-струится по пескам, заполоняет озеро песку – и озеро – в лесах, под солнцем, наше, родное, калужское, а в озере – не головастики, а крабы, не улитки, а устрицы и мули, и чорт там знает что. Нам свалили – именно свалили – гору сосновых швырковых дров¹⁹. Свалили – нас не было – уехали. Кто? Океан? Звенят в лесах пилы. Опилки, блеск сосновых досок, кукушки, петухи в лесах поют, – Калуга! И вдруг – bonjour, Monsieur^*! Трубит рожок, – это зеленщица, boucher, boulanger^**… На авто, на ослике, на велосипеде. Почта… В 3 метрах вокзальчик – полустанок наш, где за всех одна madame. Здесь чудеса. Мы пропахли сосной, солью. Океан, когда его увидел, – до него через лес минут 20 (но он приходил к нашим ногам, в лагуну) – сказал мне: ты здесь останешься! Может быть, я послушаюсь. Он кудрями играет на песках седыми… Пески – на кулебяки бери, не сей. Крабы – я их сотню могу палкой вынуть. Когда прилив – они плывут, несет их – бери. Устрицы и мули возят ящиками на осликах. Бабы, в штанах, их собирают, по колено в море. У нас chalet^* – 4 комнаты за 350 fr. за 2 месяца – май-июнь. За июль столько же, – 350. На август и сентябрь сдано. Но мы будем искать. Господи, здесь людей не видно! Никто не позвонится, не оторвет, не плюнет в душу. Я задергался в Paris. А сколько солнца! Здесь – очарование. Сами хозяйствуем, пилю дровишки, ходили вчера вдоль прилива, в лесах – 4 версты – и все леса, и нет конца им. Чудеса.

Пишите! Почта каждый день. Привозит facteur^** на велосипеде – он же и Chef бюро. Вокзальчик в 3 метрах, в лесах. Спится. Встаю в 6 часов утра, ложусь в 10. Океан приходит и уходит. Ваши Ольга и Ив. Шмелевы.

28 мая 1924 г.

Soorts-Hossegor (Landes)

Дорогой Антон Владимирович, Большое спасибо за присылки, – читаю. Получаю исправно: «Руль», «Дни», «Русскую газету», «Последние новости», «Сегодня»²⁰. Вот «Звено»²¹ шлют уже с год на Grasse, иногда пересылают. Читал и «стих». Послал в «Русскую газету» статью «Глаза открываются»²². Иногда зудит – черкнуть. Но весь отдался своей работе, и написал 3 рассказа – в ударе. «Два Ивана» – послал «Рулю», пойдет, должно быть, с воскресенья, в 2-3 №№ – большой²³. «Два Ивана», как увидите – учитель и… дрогаль – интеллигенция и народ. Ну, а там пусть лают. Я вижу, как иные меня теперь принимают. Но глаза и душу ломать, и тем более в творчестве – не могу. 2-й рассказ еще не переписал, но написал – «Старуха»²⁴. Он заменит 1000 статей о голоде, народе и проч.²⁵ Он меня смутил. Но я его взял смаху. И 3-й «Сила»²⁶. Должно быть, придется смягчить, а то… лезет он, понимаете. Силач-борец Куды-Прё «сдал» перед им, махоньким и вострым, каким-то пом-зам-комдарма! Рассказ веселый. Дело происходит перед смертью, в товарном вагоне. Итак, как видите, я работаю. Работаю над «Солдатом» – моей данью былому офицерству-рыцарству²⁷. Здесь «выжимка». Отрывок из него дал «Инвалиду»²⁸ – газете-однодневке. Когда же она выходит?

За Национальный комитет радуюсь. Позиция «Русской газеты» ставит меня в тупик. Собственно, куда идут, чего хотят? Что-то неопределенно-неопределимое. Я даю, ибо иногда нужно высморкаться, душу отчистить. А мне прямой убыток: судите сами: «Руль» мне за рассказы платит 1 fr. за строчку. А «Русской газете» даю за 150 fr. статью. А время то же. Рассказы я смогу бойчей. «Старуху» – 950 строк написал в 2 дня – и лётом. И думаю – ничего себе. Крепко обнимаю Вас, дорогой, душевный человек. А хорошо работать – с кукушками. Мы бродим, езжу на вело – дали знакомые новые. Меня немного знают французы здесь – по Mercure за Le Soleil des Morts²⁹. В Англии скоро пойдет³⁰. Привет и низкий поклон Павле Полиевктовне. И от Оли – Вам и Павле Полиевктовне. Не забывайте. Если бы Вас сюда! Ваш сердцем Ив. Шмелев.

[На полях:] Тут – Ка-луга! Таруса!

7 июля 1924 г.

Soorts-Hossegor (Landes)

Дорогой Антон Владимирович,

Не посетуйте, что побеспокою Вас маленькой просьбишкой: черкните два слова открыткой – адрес и имя-отчество (или – как обращаться?) протоиерея Мальцова или… – я забыл – у кого имеется книга (сколько томов?) – «Наука о человеке» – Виктора Ивановича Несмелова³¹. Попробую обратиться к нему с просьбой о разрешении прочесть. Все расходы оплачу. Благодарю за №№ «Руля». Слышал от племянницы, как Вы измотаны. На воздух! Себя пощадите. Ах, если бы повидаться, поговорить на досуге. Куда Вы? Здесь все на сезон занято. Буду рад получить от Вас строчку. Хотя, если бы надумали в Capbreton, я поискал бы. Для Михаила Владимировича Бернацкого ничего не могу найти. Наш дружеский привет Павле Полиевктовне и Вам. Душевно Ваш Ив. Шмелев.

[Июль–август 1924] [Открытка с видом Оссегора]

Все сосны, кругом – сосны. Мы живем рядом, вправо. Прилив. Вдали – Черный мост, по нем ходим к океану через лес – 15 минут. Привезен Ивун, и я его вожу на велосипеде. Здесь бы Вам отдохнуть! Привет, Ив. Шмелев.

5 сент. 1924 г.

Villa «A lʹalouette». Capbreton s/mer (Landes)

Дорогой Антон Владимирович, Газету получил, спасибо. Отчасти замечание правильное – размаху в литературе нет. Ваше слово сбылось: Mr. Savinkov – прохвост и, кто знает, не давно ли уже³²? Не удивляюсь: духовная sarcoma ширится. Будьте добры, дайте мне адрес «Русской мысли», П. Б. Струве³³. Негде печатать. На меня ополчились les juifs^* и проч. Есть что порассказать. Жить трудно. Спасибо еще – чуть переводы поддерживают. Но я крепок духом и пойду своей дорогой. Написано много, но… где печатать?! В посмертное! И еще адрес – священника, у кого книга «Природа человека», казанского профессора³⁴. Привет Павле Полиевктовне. Хотел бы здесь остаться на зиму. Трудно. Ваш Ив. Шмелев.

[На полях:] Наш привет Вам и Павле Полиевктовне!!

12 сент. 24 г.

Villa «A lʹalouette». Capbreton s/mer (Landes)

Дорогой Антон Владимирович,

Премного благодарен за письмецо, за адрес о. Сергия, – сегодня ему пишу, – и за предложение вступить в члены Русского Национального комитета³⁵. Это предложение Ваше почитаю для себя честью и прошу принять от меня сердечную признательность за доверие ко мне. Что и как смогу делать – буду, и делаю, как велит совесть, как умею.

Океан гнусности творит жизнь! О, Россия в самой прорве, но и всюду, всюду, как вдумаешься. А теперь вон «Китай подымается»! Помните, как народ-то про Китай думает? Уж как Китаю придет время «итить»-подыматься, ну… конец света подходит. Вот оно, провидчество-то! А я бы доволен был, если бы «китайнуло» на весь хамско-помойный свет: пришлось бы «друзьям человечества» либо испить, либо разрешить «проблему». От чортовой головни огнь-то как перекинуло! Все же сие – начало. Многое впереди. Но с чего-то во мне живет и крепнет надежда, что скоро освобождение?! Но как вдумаешься в «баланс» русской жизни, что натворено и что изъято, и как опоганено и растлено, – мы же в неисходности, в такой нищете, перед такими последствиями, что голова никнет. Об этом буду писать на днях, начав с «мышей» проф. Павлова.

Как бы хотелось перетащить Вас сюда, с Павлой Полиевктовной! Знаю, что Вы бы были здесь – как в лесах-песках русского старого Поволжья, – можно притвориться, можно! – Если бы Вы решили хоть на десяток дней приехать! Можно найти в отеле комнаты, – теперь сезон проходит! Мы бы сходили с Вами на Океан – десять минут, покатили бы в Биарриц – 6 фр. алле-ретур, съездили бы в Ангай³⁶, на границе с Испанией! Скажите, и я тотчас побегу в отели, – лучше в Оссегор, где я жил до августа. Не хочется в Париж. Постараюсь пожить и октябрь (пописать), пока можно. Сегодня погода окрепла: солнце как заслон, раздулось и брызжет такою силой…!

Понимаю, как Вы кипите! Бедная, милая Павла Полиевктовна, сердобольная русского дела! Спасение ей за сие будет! Ах, как я рад, что могу писать Вам, что чувствую Вас, душу Вашу! И дай Вам Бог сил и здоровья! Нет, жизнь правды и жизнь Христова Света не может умереть. Люди будут приходить на смену и держать светильник. А не будут – жизнь кончится и пойдет «на собачье положение», все – подняв ножку, на… всё! Такой жизни и не жаль будет.

Катнул я на днях статью (будет напечатана на днях) – «Болезнь ли?»³⁷ по поводу исповеди Туринцева («Дни»)³⁸ пощекотал «диагностов» (социалистов и Милюкова³⁹). Сколько раз зарок давал от искусства не отрываться, – не могу! Знаю, что когти на меня точат, и замалчивать стараются, – плевать! На корку сойду – не страшно, всё видали! Хуже быть не может, и ничего не страшно!

Наш дружеский горячий привет Павле Полиевктовне и Вам, дорогой! С нами живет Ивун, и он – как светлячок для нас. Крепко Ваш Ив. Шмелев.

8 окт. 1924.

Capbreton s/mer Landes

Привет, дорогие друзья, скоро, к 25 октября, вернемся, загрызла работа, не могу не кончить. Птицы тысячами летят – здесь – passage dʹautomne^* – и злодеи-сантимники миллионами ловят в сети и жрут жаворонков. Все бескрылые птицы улетели, одни – мы. Хозяин соблазняет остаться – пристраивает salle à manger^**, камин, за 1800 сдал бы на год. Но… до весны, огород заведу и буду питаться от трудов рук своих. Не тянет в Париж. Горе – книг нет. А то бы остался. Привет. Ваши О. и И. Шмелевы.

16/29 окт. 1924.

Capbreton s/mer (Landes)

[Приписка:] А.В. 1) Для Галлиполийцев⁴⁰ дам, привезу сам – 2–3 ноября – рассказ «Птицы»⁴¹ на 200 строк. (Но ничего, что он на днях появится в «Руле»).

2) 100 fr. считайте за лист, передам немедленно для Сергиева подворья⁴². Ив. Шмелев.

Дорогие друзья и милые русские люди,

Павла Полиевктовна и Антон Владимирович,

С тоской отрываемся от тихой и простецкой жизни-жития в здешних пустынях лесных и 1-го числа едем в Paris. Погода – золотая, голубая. Т° – 20° в тени. Гри-бо-ов!.. Рыжики, самые-подлинные! Журавли летят вечерами, играют на балалайках будто, высоко-высоко, – углом летят. Здесь извечная «птичья дорога», кругом Пиренеев…

Бог даст – Вы увидите (должны увидеть) эти места. Здесь многое от России…

Все идет, в политике, – прекрасно. Европа окончательно опоганилась. Прекрасно. Истина-Правда все глубже вскрывается. Один «друг человечества» утерся. Скоро очередь и за вторым «петрушкой». Но до чего же измельчились «деятели»! Гнусно. Считаю, что «наша болезнь» уже не требует докторов. Она «на пути к выздоровлению». И вне шумных очагов, здесь, в лесах, где видишь законы естества, ярче чувствуется, что Россия идет… Верю. Этому процессу ни помочь – ни изменить его – не может эмиграция. Она лишь собирать себя должна и готовиться. «Се жених грядет»⁴³… может быть, нам придется жить здесь еще 3–5 лет, но мы будем в России.

Сердечно обнимаем Вас, дорогие друзья. Кое-что писалось здесь, – мешали вечные мои болезни. Как бы хотелось насильно сложить Вас, запереть в чемодан, привести в Hossegor и выпустить на песок у Соснового леса, у Океана. Рассчитываем вернуться сюда к марту-апрелю. Надо писать «Кошкин дом»⁴⁴! Ваши душой и сердцем Иван и Ольга Шмелевы.

25 дек./7 янв. 1925 г.

Обнимаем Вас, дорогие друзья,

Павла Полиевктовна и Антон Владимирович, в этот светлый день нашего русского Рождества! Да вернутся, в светлых воспоминаниях, Святки Ваши! А за ними да придут и подлинные – Святые Дни Рождества России! Крепко Ваши Шмелевы.

А день сегодня ясный-ясный, – и если глядишь в небо – на миг покажется, что это наш декабрь – Рождество.

3 февр./21 янв. 1925.

12, rue Chevert, Paris, VII-e

Дорогой и глубокочтимый Антон Владимирович,

Боже, Боже! Боюсь, что Вы с укоризной киваете на меня. До сих пор я не нашел сил даже взнос в Комитет сделать, ответить на письмо, по поводу лекций, Вам написать… Но такая душевная расхлябанность – может быть, следствие нервного переутомления. Охоты смотреть на жизнь нет. Я чистосердечно пишу Вам это. Болезнь ли? Не знаю. Я жду не дождусь теплых дней, чтобы бежать из Парижа, которого все равно не вижу, не хочу видеть. У меня всегда это после забот и – перед заботами. И не могу подняться над великой тоской, которая все закрыла. Лишь в работе обманываешь ее, но она и в работе, покрывает мысли. Бывают дни – и вот сейчас они – когда хочешь конца, бесчувствия, камня. Когда – не видишь цели и смысла, и схватываешься, Бога ищешь, сил – ищешь веры, но – нет во мне – в эти минуты – и веры светлой. Маловерье, пустыня в душе моей. Я говорю о личной, духовной вере, о моих целях, как твари Божией – к Богу. Что же до России – я верю – и знаю, что она будет. Но я даже и на нее вздернуть себя не в силах. Для меня и России возрождение – не мое возрождение. Я знаю, что это ересь, что это может быть пройдет, но такая теперь во мне муть и скорбь черная. И делать повседневное дело – тяжко – мне тяжко идти обедать, писать письма, в хлопотах дня вертеться. Оцепенение… Но не эгоизм. Но и физическое что-то. Вот мне нужно глотнуть воздуха, уйти от жизни в тишину, чтобы отыскать себя. И при этом еще жизнь требует, надо зарабатывать на жизнь, которая мне тяжка. Болезнь это во мне? Может быть. И проходит она, когда я обманусь, уйду в обманчивое, рисуемое воображением. И вот, проверяя себя, я вижу, что нет силы писать и говорить слова, слова, ободряющие, слова разбирающие жизнь. Есть еще силы – воображать и жить с воображаемым. Есть невыполненное, – мои литературные планы. Их я должен выполнить. Спешит скучное время во мне. Надо и мне спешить.

Кое-что я успел сделать, но лишь «кое-что». Не мне, конечно, судить, но что-то есть. Надо бόльшее. Я не могу писать «вне жизни». Во всех моих заботах последней полосы – она, жизнь наша. И не могу отмахнуться. И для того, чтобы держать ее в узде, чтобы она не рвала рамки искусства, надо очень собрать и замотать в веревки душу. И всякий раз – уход в жизнь, анализ ее в слове публичном и страстном – рвет эти веревки, и я месяцами должен себя приводить в форму. Вот теперь надо мной висит камень – лекция в Сорбонне за 1000 fr. субсидию годовую. И я – сил не имею. Вы понимаете души жизнь. Вы знаете мою неизживаемую боль, при которой мне все темно. И простите мне, что не в силах составлять лекции по этим ужасным вопросам политики и жизни. Я почти уже не читаю газет, а жевание, чем часто пробавляются людишки из демократических и соц-республиканских, тошнит меня. Для эмиграции теперь уже все ясно. Если еще не ясно, после всего, тогда – мертва почва, камень, и на ней не прорастут семена. Если уже крови не приняла почва, зерна не примет, ибо камень она. Теперь все, все ясно, и уже греет. Теперь нужна поливка.

И вот – нужна Божья роса. Но она, эта роса – стихийно льется, и мы, русские писатели, должны помогать ей. И я ищу и ищу форм этой помощи, прислушиваюсь к своей душе. Горе наше, что негде часто найти место – излиться. Нет журналов, чтобы печатать не кусочками. В частности, о себе скажу: я не могу найти русского издательства для «Солнца мертвых». И оно выйдет раньше в Англии, в Германии и, может быть, Франции, чем на русском языке⁴⁵! Мы должны все разрывать на клочки. Я пачку рукописей держу на полке. А надо писать – и пишу – еще бόльшее. И это прибавляется к общей мути и смуте духа. И надо еще обновлять душу, надо заполнить тысячи ее запросов, читать, собирать – для задуманного. А много пробелов. И надо выпрямить дух для «Спаса Черного»⁴⁶. И еще надо бегать за франками, интересоваться издательствами, писать переводчикам, ждать и – знать, что вся эта суета – души не питает, а лишь хлещет.

Простите, дорогой, что так нервно (и, может быть, кое в чем – неправильно с точки зрения спокойной души) вылился. Деньги-взнос хотел эти передать лично. И надеюсь к Вам зайти в воскресенье, если будете.

Привет наш любовный Вам и дорогой Павле Полиевктовне. Ваш сердечно Ив. Шмелев.

7 июля/24 июня [1925].

Capbreton s/mer (Landes)

Здравствуйте, дорогие, Павла Полиевктовна и Антон Владимирович,

Как Вы, в милости ли Божией пребываете? Ни слуху, ни духу. А мы – все в трудах и работах. Я больше по огороду и письменному столу, а жена вся в хозяйстве и с Ives^*, – опять месяц болел энтеритом. За все мои труды – награда: едим малосольные огурцы, чисто русские! Осетринки вот нет.

Скоро в наши места пожалуют Бердяевы и еще М. Вишняк. Сыскал им комнаты, и не дорого. Pension complète^** обойдется (с комнатой) в 20–22 fr. И при сем – Океан – весь – бесплатно. Только-только вхожу в работу… Все – огород и цветы.

Антон Владимирович, дорогой, утешьте!.. Что нового? Quid novi^***? Вы, так сказать, в самой геенне эмигрантской печетесь. У «истоков света». Сколько событий! Приезды, речи… А в Европе-то?! Только-только начинают «получать» за свой кредит, открытый международной банде убийц⁴⁷. Поделом! И – предчувствую, не то еще будет… Но будет ли это на пользу России? Какая-то развязка близится. Но – какая?! Пертурбация для Европы будет, сие же только начало «болезням». Стачки, локауты, «схватки». Кажется, у Европы «болезнь воли». И уже не вылечиться. Вожжи упущены. Теперь только лихой цыган нужен. Схватил кнут – и… Но кто это будет? Может быть, отвалится вошь с русского тела и переберется на «мясцо».

Порадуйте хоть словцом. Почему не пишете в «Возрождение» после 1 №⁴⁸? Это же так важно. Там, в «Последних новостях» – Демидов «Платонтич»⁴⁹, – в «Возрождении» молчание. Порадуйте!

Павла Полиевктовна, если свободная минутка будет, вспомните о нас и шепните Антону Владимировичу, чтобы прислал радостную строчку! Все Ваши Ив. Шмелев и К⁰

8 февр. 1926 г.

12, rue Chevert, Paris, 7-e

Господину Председателю Русского Национального Комитета А.В. Карташеву.

Дорогой Антон Владимирович,

Уведомление о воззвании (гонение на Церковь) было направлено в Capbreton и только сегодня нашло меня в Париже.

Горячо присоединяюсь к этому важному заявлению протеста. Прошу принять и мой голос-крик.

Сердечно Ваш Ив. Шмелев.

30/17 апр. 1926.

Capbreton (Landes)

Христос Воскресе!

Здравствуйте, дорогие Павла Полиевктовна, Антон Владимирович, Стива⁵⁰, – да будет с Вами Светлый Праздник во все дни живота, и – даже после!

Погода установилась, тепло-тепло. Мои прошлогодние цветы дали потомство, – и теперь в цвету настурции, левкои, гвозди́ки. Вылезли неведомые тыквы, подсолнухи, земляника наливает ягоды и одна уже красна, как пасхальное яичко. Тихое житие… Боли, наконец, меня оставили (а были зверские), я дышу, но за эти 10 дней пришлось, в болях, написать 4 рассказа, а в 8 мест отказал, бессилен. Теперь с утра до ночи я живу с землей и солнцем. Езжу в садоводство и выбираю, чего почудней. Вчера купил гераней, и они уже начинают пылать – Пасхой. Имейте в виду, если я прогорю, то – на цветах. К пасхальному столу, на котором будет даже пасха и кулич, и часть окорока, ибо на нашей плите можно зажарить разве воробья, будет готов букет роз за 5 fr., а, может быть, и два. Будет приглашен здешний proprieter^* – потомок гетманов малоросс (!), из Бурчака ставший Mr. de Bourtchak⁵¹, и – заочно – Вы, милые, и – тени прошлого. Может быть, удастся завтра съездить в Великую Субботу в Биарриц в храм, к Великой Обедне. Только. Ночью к заутрене – далеко.

Ну-с, Христос Воскресе, все мы en trois^** обнимаем Вас en trois. Соловьи здесь – рвань, слушал с Ивуном вдали от жилья, в природе: скверненький жидовский теноришка, на 2 копейки. Ни-куда! Обругал я его французской дрянью и вспомнил нашего полногрудого соловья, у которого в горле оркестр всех флейт Большого московского театра, – фейерверк! Сердечно-братски Ив. Шмелев.

28. VI. 1926.

Capbreton (Landes)

Дорогой Антон Владимирович,

Пишу Вам под гнусным впечатлением от помойных слов Ллойд-Джорджа (Matin, воскресенье 27.VI)⁵². «Собака лает – ветер носит»? Конечно, и на первый взгляд, стоит ли давать значение лаю собачьему? Но… Ллойд-Джордж – 1) представляет сильную английскую партию, 2) говорит с высокого места (и уже, наверно, не он один!), 3) для мира и 4) о России. Слишком много «собак» и лая, и слишком уж буйны ветры.

Нового Ллойд-Джордж, конечно, не сказал, лишь продолжает трубить с подпольщины грязной, посеянной давно-давно (десятилетия!) гадами из России, и все еще сеемой. Когда-то я коснулся этого «семени» в очерке «Russie» («Возрождение»)⁵³. Нет уже Russie, – во гробе! – но все еще льют помои на ее могилу, пляшут на ее прахе, ожидающем Воскресения. Я знаю, будет Воскресение, и тогда она сама защитит себя, заставит смыть грязь и помои мерзавцев всякого калибра. И будет день, когда с «высоких» мест услышат иные речи. Слишком много у России запаса – прекрасного и высокого, Ее, и слишком нагло и подло, и клеветнически издевались над ней и извращали ее образ, чтобы не воссияла Правда! Но… нельзя и ныне молчать: молчать – помогать замедлению Воскресения.

Я пишу Вам, как чистому человеку, которого я глубоко уважаю, подлинному родному, русскому, и как председателю Национального комитета. Нельзя пройти мимо речи Ллойд-Джорджа. Надо ответить. Не ему, а всему миру, всем высоким местам. Надо создать крепкую, пусть небольшую, но ёмкую книгу-брошюру, звучную, где бы резкими линиями был дан ответ, авторитетно с историческими вкраплениями «исторических слов», европейских, в которых бы значилось прекрасное и высокое, великое действие России в мировой истории. Наветам надо противопоставить факты. Ведь приемами клеветы лишь замарывают ту «смердящую яму», которую признают и с которой имеют дело нации. Что такое – Советы? Они же нисколько не хуже, может быть, даже лучше, чем прежняя тирания, прежнее русское правительство, «самое жестокое, самое коварное и самое развращенное!»

Надо, надо ответить! Не пожалеть сил, средств. Нам здесь – первая работа – взывать, протестовать за Россию, защищать доброе ее имя. И вот славная задача Национального Комитета (освобождение Европы и славян, борьба с Турцией и Востоком). Самое жестокое? Исторические примеры ее и европейских правительств (вплоть до колониальных политик). Самое коварное? Исторические примеры – коварств Англии и др. и России. Самое развращенное?.. (О, сколько Папам Европы!) Наконец, последняя война. И надо сказать, наконец, без обиняков, что сделала Россия для Европы. Затем – что делало Русское императорское правительство для культуры страны, и как вело народ. Книга Маслова (экономический обзор прежней и советской России, 2 т.)⁵⁴. Как росла и возвеличивалась Россия (это при развращенном-то и самом жестоком правительстве!) Надо подсчитать смертные казни Европы, отмененные в России давно. Каторги всех европейских держав, истязание дикарей повсюду. И нашу культурную работу в наших колониях. Ведь ясно нам-то, кто и за что так измазал фальшью чудесный Лик. И об этом надо сказать. Надо собрать знатоков дела. Надо суметь привлечь экономистов, историков, философов, историков культуры, государственного права, финансов, народного просвещения. Здесь были бы важны такие имена, как Мельгунов, Кизеветтер, – я уж и не помню. Вот пункт объединения! Неужели же старые дрожжи разъ‐единения не сгинут перед святым долгом защитить Россию от мировой клеветы? Надо бросить господам поносителям: какие же правительства, благородные, воспитали таких, что говорят, как Ллойд-Джордж – самое главное – что признание убийц и бандитов дало нам возможность совершать торговые сделки на миллионы. Об этом очень надо! О нравственности-то. Куда привела культура стран, где правительства не были ни тираничными, ни развращенными, ни «les plus traitresses administrations»^*?!

И надо действительно составить защитительное Слово, веское, обвиняющее, возвращающее обидчикам – их слова с %%. Пусть это Слово вызовет другие слова. Надо все принять. Это Слово явится для будущей России великим бальзамом – и нашим оправданием. Это долг Национального комитета. Я знаю, он делал и делает многое. Но надо сделать еще – и цельно, выпукло, громко. Если за одного обиженного еврея евреи умеют так сделать, что все парламенты вопиют, то как же не найти силы сделать за сотни миллионов на протяжении столетий? Надо показать, за что действительно ненавидели и до сих пор ненавидят и боятся Россию. Всюду, всюду. Надо сделать, хоть и все политики знают, что они извращают правду. Ллойд-Джордж, может быть, и не знает, он бывший недоучка с самомнением. Пусть не достигнет цели, но надо. «Клевещи, клевещи – что-нибудь да останется!» Но есть и: толцыте – и отверзется! Притча о «судии неправедном» и о вдове надоедающей⁵⁵. Надо бить в одну точку: «Что-нибудь да останется!»

Этой будущей книге-памятке надо предпослать протест, за подписями виднейших лиц русской эмиграции и в том числе – писателей. Даже, может быть, и не книге, а слову-брошюре, в 20–50 страниц, с громким заглавием, переведя ее на 3 языка. И разослать ее правительствам, и государственно-политическим, и ученым всяким деятелям. Надо смело показать и еврейское значение для доброго лика России (т. е. эмигрантское старое).

Ну, у меня спокойствия сейчас нет, кончаю.

Прошу еще: если прочли Лорда, пришлите заказной бандеролью, мне очень нужно дать одному крупному человеку здесь. Пожалуйста.

Сердечный привет Вам и Павле Полиевктовне. Как Вы чувствуете себя? Не собираетесь прокатиться в наши места?

Ну, общий горячий привет. Ваш душой Ив. Шмелев.

29. VII. 1926.

Capbreton (Landes)

Дорогой Антон Владимирович,

Разрешите поделиться с Вами душевной смутой и не только смутой, а смутой от проклятого сознания, что окаянство заплеснуло душу, дышать нечем! Но Бог с ней, с нашей душой. Окаянство все души заплескивает и получает мировую марку. Но Бог с ней, и с мировой. Окаянство убивает жизнь. На наших глазах. Исходя из высоких мест, от вершин европейских народов, оно внушает как бы и уважение к себе – ибо под высокой маркой!

Я говорю о факте «выражения соболезнования» от имени держав по поводу смерти Убийцы и Палача Дзержинского⁵⁶. Конечно, мы, русские люди здесь, не цензоры и не указчики народам. И если я хочу Вас запросить дружески, будем ли мы отвечать на этот факт, – а я имею в виду Национальный комитет, то потому только, что дело не в исправлении негодяйства, а в бόльшем. Надо, наконец, ставить вопрос – можно или не можно, с точки зрения мировой нравственности – убивать походя миллионы людей без суда, истязать, пытать, всячески истреблять живого человека в масштабах миллионных? Можно ли или не можно с высоты правительств европейских, христианских, сожалеть, что гений палачества и убийства, Сверх-Убийца вдруг прекратил свое существование, а потому и – такую мастерскую работу? Сожалеть об утрате изверга? Я потому считаю нужным отметить этот факт, что он как бы дает carte blanche и даже поощрение в дальнейшем на – «человеческие бойни». 1) Европейские правительства не вмешивались в работу Дзержинского-Убийцы. 2) Европейские правительства принесли соболезнования по массовым убийствам христиан – прекращается-прерывается. Соболезнуем…! Это нужно, ибо этот факт может быть брошен на весы, когда будут судить иные убийства, теперь, чувствую, еще более угрожающие, ибо подпись одобрения дана европейскими народами в лице их правительств. И это не укроется от многих, натачивающих ножи. Надо хотя бы предупредить посильно грядущее. А если нельзя, – открыто сказать, что соучастниками и даже поощрителями убийств в течение ряда лет были несудимые державы, соболезнующие в итоге, что Великий Убийца умер.