Бедная любовь Мусоргского – Иван Созонтович Лукаш

Открывая неизвестные страницы русской классики…"Если бы я мог передать понятно, на человеческом языке, о чем именно поют в согласии наши души, тогда бы открылось таинство самой жизни: Небо открылось бы людям и мы могли бы понять и говорить с Богом".Небольшое произведение (наверное, все же повесть) о скоротечной любви в жизни великого композитора, Модеста Мусоргского. Любви трагической, непонятной, непостижимой, о духовных томлениях, о невероятных амбициях. Все это раскрывает нам личность творца (хотя собственно о создании музыкальных произведений будет не так уж и много, но внимательный читатель прочтет и между строк), суть человека, всю жизнь боровшегося с самим собой, отрицавшего земное и стремившегося к небесному, Божественному, возвышенному, чтобы отразить это в полной мере в собственной музыке. Удалось или нет – судить потомкам: современникам обычно не под силу понять и принять всю силу гения.В главах книги последовательно открывается (вернее, звучит) мелодия жизни, то самое настоящее, к чему стремился герой. Чтобы открыть ее, ему пришлось пройти через страдания, горечь потери и разочарований, но испытания сделали его сильнее, а звуки его сочинений громче, музыку пронзительней, чувства искренней. Странная любовь к арфянке Ане (сегодня бы мы назвали ее скорее арфистской) перевернула его жизнь. Уличная девка, как ее презрительно называют в книге, всколыхнула что-то в его душе. Сюжет не нов (что в литературе, что в жизни), но сколько же в нем того непреходяще-вечного, неизбывного, бытия…"Вот и ищем все утешения, зная, что исчезнем неминуемо. Отлетим, как искры, во тьму…"

Читая книгу, почему-то упорно вспоминаешь романы Достоевского и Куприна (и не только из-за сюжетных пересечений, коих достаточно): та же грусть о людях обездоленных, о страданиях человеческих и вечная тоска по чему-то недостижимому. Мается душа героев, не найдя выхода на земле. Так, может, обретет, Там?…5/5, красивое, чуточку непонятное, странное, горькое повествование и вместе с тем какое-то светлое послевкусие от книги (ведь был же, был огонечек счастья в жизни композитора, который зажег все его творчество и подарил миру Музыку…)"– Не знаю, где, но знаю, Бог. Отчаяние, если его нет. Тогда ни к чему жизнь. Без него не может быть ничего. Тогда правда, любовь, красота, добро, все мертвые слова…

Я чувствовал, что Он есть. Что он во всем, Он всюду. Я всегда видел Его свет, вот и в твоих глазах Он…"

Поперек чернильного неба отчаяния каждого человека искусства парит бирюзовая лента импровизированного млечного пути. Сорвавшись с утлого карниза общественной морали, человек умирает для социума и начинает жить для себя или ради кого-то, если может. Где-то под плотной мембраной чужеродных навязанных убеждений, наращенной за многие годы до зуда «правильной» жизни, слабо поскуливает что-то до сих пор молчаливое, не замеченное, либо ненужное, либо попросту бесценное. Где-то между глаз растягивается синтетическая нить – ощущение нетленной дороги, потерянной или просто не построенной, а то и вовсе не существующей – ей-то все равно. Все это где-то, где-то…Чёрное, оскаленное, ворчащее захватывает Модеста Мусоргского, засасывая, проникая в сердце и исторгая музыку.О, да, то якобы существующее в действительности, что принято называть реальностью, имеет тысячи, нет, миллиарды граней, как разбитое стекло, целое море битого стекла, отражающего и бликующего на свету, ослепляющего и режущегося. И тот единственный путь, по которому идут каждый день миллионы людей, единственный путь, прозванный «нормальностью», он ведь тоже к чему-то ведет. Почему ты не слышишь, Аня, моя милая арфянка, я же прошу, проснись…И буду простукивать стены в поисках дыр и тайников, лазеек и тайных туннелей, чьи-то чужие сны и слова в поисках двойного дна, в котором лежит что-то действительно ценное, колотить кулаками и вслушиваться в эхо, может и в этом есть какой-то смысл, кроме писания никчёмных моих нот. Кому нужен «Борис Годунов»? Что же ты, все спишь и спишь, открой глаза…И если выбрать действительно важные вещи и обставить ими, как мебелью свой маленький уютный мирок, если выбросить все ненужное и незначительное, все скучное и лишь отбирающее время, если оставить только стул, стол, кровать, и книжный шкаф, будет ли путь дальше? Давай же, почему же ты не хочешь проснуться… И может, нет неважного и незначительного, а все вокруг как паззл, как замысловатая, сложнейшая мозаика, которая только притворяется иногда собранной и законченной? Прошу, проснись и просто побудь со мной… А может то, кем я зову себя – просто тень моей мысли, часть какого-то другого мира, кусочек другой мозаики, замок без ключа. Ключ без двери. Почему же ты спишь, когда я кричу тебе, когда я зову, почему не хочешь проснуться и откликнуться… Холодная Нева забрала тебя навсегда.Донести до сознания вопрос: когда я закрываю глаза, мир исчезает? Эти шуршащие голоса заговорчески перешептываются, притаившись в темных углах. Шипят, присвистывая и легко поднимая в воздух крошечные частички пыли, мерцающие в свете софитов театров, где ставятся мои оперы. Они кружатся, сталкиваются, то догоняют друг друга, то разлетаются в противоположные стороны. А я выплевываю ненужные слова, фиксирую неудавшиеся кадры, пью горькую в таких местах Москвы кабацкой, куда не ступала нога дворян. Мы все без остатка усталы и одиноки. Липкими промозглыми вечерами в прокуренных углах за одним столиком с кривым половым; безмолвной ночью на смятых простынях, когда боимся опустить руку за пределы кровати; звенящим черным утром, когда больше всего на свете хочется застрелиться. А тем временем пыль плавно оседает на зеркалах, ложась причудливыми орнаментами, хрупкими и бархатистыми. Если Бог отстрадал за нас, то почему же снова поднимается эта муть, чернота в каждом, которой не должно быть. Должно быть, это последний мой страх, обрывок бумажного листа моей так называемой души, уже давно обветренный и раскисший, ворсистыми катышками потерявшийся в волосах. Навязчивые отголоски чужеродных имен осиным роем в ушах. Вы называете меня тем, во что верите, и это может больно резать мне слух или согревать замерзшую душу – но все это совершенно неважно, потому что я не верю уже ни во что, и истина всегда останется за другими. Я – отражение ваших сиюминутных страстей, аляповатый мираж, меняющий очертания по мере смены потребностей.Вуаля. Ложные воспоминания мусоргской корзины из ниоткуда: с потолка, из задворок встрепанных сновидений, с окурками на подошвах, ползущие мимо глаз, мимо стянутого здравым смыслом желания, мимо строк. У корзины и без того хватает прочего старого мусора, и моя липкая мыслеслизь вытекает через борта, тошнотворным желе капает на пол, разъедая остатки паркетного лака, вытравливая паразитов из воздуха и моей головы. Пугающий своей недосказанностью вакуум. Разве не хватило его для распыления Бога? Разве этого не достаточно было, чтобы задушить безвоздушием остатки недобитой души, скрывавшейся в прочной клетке скелета под оболочкой из кожи и мышц? Устало опуститься коленями на холодный влажный песок, змеящийся с отмели навстречу безбрежному музыкальному озеру. Вслушиваться в возмущенное роптание ветра, хлещущего тебя твоими же волосами по лицу, щуриться в лучах просыпающегося солнца и дорожить тем, что никогда не принадлежало тебе. Миллионы шуршащих муравейником городских душ за спиной, дождь стеной по обе стороны рассвета, а впереди разлившееся пульсирующее зеркало утонувших иллюзий, интонаций, дюжин сорванных крыш, десятков навсегда сожженных мостов. Ядовитыми волнами по блестящим спинам подводных камней. Желтым светом по стенающим от невозможности сузиться зияющим провалам зрачков.И все еще ждешь, по щиколотку увязнув в серебристо-зеленой воде, шипя белым шумом у меня в голове. Я не искал сомнительного блага Петербурга, но твой истерзанный призрак проник в меня с инъекцией распроданных на толкучке истерик, превратив меня в высушенную мумию твоих пугающих наваждений, вновь и вновь бегущую на одеревенелых ногах прочь от реальности, которая в итоге все равно сожрет с потрохами. Небо, затянутое пластиком. Глянцевым, скользким – ничего живого и настоящего. А мне будто бы того и надо – успеть запереться внутри. Снаружи я газовый призрак с черной бездной зрачков. Снаружи движение, ветер, пыль и слякоть, навязчивость и дурновкусие, вязкое, но слишком уж настоящее. Внутри пресное зеркало стен, разжижаясь, стекает по кожи, и будто бы чувствуешь, как по упругим проводам твоих вен растекается расплавленный, жалящий воск, избавляя от всего. Оборачиваюсь, с отвращением сплевываю очередную галлюцинацию, втаптываю носком ботинка в мокрый песок. Всего навсего приступ паранойи, привитый сознанию. Время вновь остановится, я перегорю, тресну, сорвусь, как струна на моем старом пианино той ночью, когда все ушли. Без света не будет ни призраков, ни шорохов, ни голосов. Только остуженное ночным дыханием небо.Господи, я опять в игре. Я кивнул Акустикофобии, сидевшему с кислой миной близ хозяина. Тот пожал плечами и подсел к нам. «Играем на обычных условиях, – уточнил Метилофобия, доставая откуда-то из-под шарфа три набора костей, – На души наших дорогих клиентов». Акустикофобия кивнул, мне оставалось лишь согласиться. Выиграл три партии. Мои противники – лишь по одной. В этот вечер мне приходили ужасающие видения. Как хирург препарирует, вскрывая каждую мою тайну, как профессор перед веселящейся аудитории разбирает каждую ошибку, каждый недочёт в моих произведениях, как моя любовь лежит, мокрая, в тине… видения проходили вереницей. Акустикофобия навис надо мной, тонкий, но жилистый, и предложил примкнуть к нему. Он возвысит над людьми, сделает личным лакеем, наделённым властью над людскими душами. Я отказался и закрыл глаза. Акустикофобия всё больше злился. Он больше не обещал, он угрожал, а потом и кричал, но я лишь сказал, что не боюсь его. Страх успокоился, и сказал тихим голосом: «О, но ты будешь. Будешь прозябать в безвестности, нищий, никчёмный, потерянный». И снял очки. Даже сквозь закрытые веки я видел тьму, на мгновение затопившую залу и понял, что его проклятие сбудется.

Мне не хватило разврата и откровенности. В штанах Мусоргского заметны только библейские листки да нотная бумага. Всё это наскучило уже очень давно, приелось до чертей в поповниках. Рисуешь шлюху в клетке так сорви с неё шубку, покажи греховность, колени, нерв и губы. Раскрой надо мной её грудь и глаза. Хочу зарыться между ног Анны Манфред, сдавливая руками её тонкую шею. Поднять кофту трактирной певицы и лицом прижаться к её рёбрам. Запустить пальцы в её рыжие волосы, когда ветер за шторкой царапает окно.

Хотя начиналось все невинно. Молодой офицер бродит ночью по лабиринтам госпиталя, мыслей и чувств. Поскольку роману характерна какая-то… музыкальность пейзажа, первые страницы наполнены тишиной, которая словно символизирует начало мелодии. Звуки осторожных шагов улетают в темноту, окруженную страданиями и стонами больных. По ходу чтения прикидывал, а в чём смысл этого фрагмента? Почему Лукаш знакомит читателя с офицером Модестом Мусоргским именно в госпитале? Два ключевых действия, которые совершает гг. – смотрит на своё отражение и слышит фразу больного. Фраза смертника, как лейтмотив пронизывает страницы, делая их цикличными и… зеркальными. Не говоря о том, что начиная рассказ о любви, логично выбрать для его контекста серые стены госпиталя. Болезненное состояние человека на фоне морозной ночи – подходящее описание для любви, самый лучший разрез на её юбке.– Эх, Маша, как же так Маша…Больные, которые лежат на железной койке под простынями, стонут и что-то бормочут. Мне кажется, в этом и заключен тезис романа – путь к любви идёт через страдание, потерю и надежду. Когда дрожат пальцы на клетке, а птица как символ порыва и стремления, отчаянно трепыхается внутри. Для наблюдателя эти волнения рисуются бессмысленными и наивными, но разве тут возможно остановиться? Ощущаешь стук сердца на прутьях. Типичный надлом души, притягивающий чувствующих людей, как сверчков к лампе. В романе 1940 г. веет Достоевским, кстати говоря. Настасья Филипповна и Аглая, словно тени образов Анны Манфред и Лизы Орфанти. Только Рогожина сегодня нет, потому Аня, юная арфянка, вынуждена действовать по наитию, в одиночестве летая по петербургским тротуарам. Модест подошёл к сцене и раскрыл дверцу у клетки. А кто вылетел в трактирную дымку? Иволга или Серафим? – Вы могли бы поехать ко мне, взять арфу …

– Зачем же-с арфу?Это полемика, в своей сути. Распахнул Модест дверцу или закрыл птицу в иной клетке? Ответ где-то там. Но определенно один персонаж позволил другому проявиться. Своеобразное пересечение двух линий на нотной бумаге. Фатальная встреча, которая скорректировала оба вектора, открыла дверь к тёмной реке. Трансформация поплыла по венам к внутреннему мироощущению, омывая канву романа из 130-ти страниц. Каждый раз возникает один и тот же вопрос – как сложилась бы история, если бы эти двое не встретились? Наверное, арфянка так и продолжала бы жить во сне, теряя молодость и голос в трактирах. Модест вернулся бы к Елизавете и, возможно, убедил бы себя, что любит её уже очень давно… А что тут предпочтительнее, чувство обрыва или ощущение ветерка на старой лавке? В моём понимании, только в крайностях особо заметен ритм жизни. Достаточно посмотреть на иволгу – она никогда так не тянулась к вечерней дымке, как в клетке.Он был побежден, захвачен этим молочно-белым, худым телом, рыжей волной волос, зеленоватыми холодными глазами, равнодушным и послушным бесстыдством.Особого упоминания заслуживает денщик – Анисим. Этот образ, мне кажется, вбирает в себя обывательские черты «спящих» людей или, так скажем, окружения Модеста. Ключевая характеристика персонажа из вологодской глубинки – частичная глухота. Он творец уюта, спокойствия и чистоты. Почти как забавнейший Захар у Обломова. Денщик варит кофе, накрывает офицера по ночам одеялом и скрупулёзно поддерживает огонь в камине. Правда, тень его окантовки находится вне житейского юмора. По ходу развития сюжетных троп линия Анисима становится темнее, и человек глохнет еще больше. Неплохое такое… предсказание. С другой стороны, являясь частью того социума, Анисим все больше лишается слуха, увеличивая тем самым разрыв между Модестом и обществом. В этом и заключена отчужденность Мусоргского, которая грозит ему превращением в алкоголика Веничку из известного романа.

Он не слышит в Лизе Орфанти музыку Святой Елизаветы.Почти как в сказке. Офицером налево пойдешь – Елизавету обнимешь. Направо со скрипкой пойдёшь – бесстыдная арфянка соблазнит. А прямо подашься – себя потеряешь. В очередной раз на горизонте маячит итог, нет никакого выбора. Характер определяет тропу, а нарратив героя. Верни человека к камню с надписью, вручи ему тот же пакет чувств, сомнений и воспоминаний… и хомо побредёт той же дорогой, что и в первый раз. Забавности и парадоксы. Выбор уже сделан, остаётся его только осознать, – говорила Пифия. И цикл любви Мусоргского замкнётся фразой – Эх, Аня, как же так, Аня…По итогу.

Тот случай, когда хочется закинуть в строчку «близость» взамен «секса». Тем не менее бесстыдство арфянки предполагает откровенность другого уровня. Её тела, изгибов и сердечности на страницах не хватало. Модест своими поступками напоминает Мышкина, в каком-то эпизоде он прямо так и говорит – «Зачем я, собственно, иду к Лизе, не надо к ней идти». Зеркальная мысль князя, который шагал к Н.Ф. – «Что же он там сделает и зачем идет?».

Да и сама Анна Манфред отдаёт тенью моей любимой Н.Ф. – «Стыдно вам, когда могли такую девушку, как она, обидеть … И с кем? С тварью эдакой, как я …»Признаться, не читал Лукаша раньше. Да и открывал книгу с опасением. Было ощущение, что страницы ударят сопливой романтикой и лирикой. Сюжет к этому располагал. На деле же все оказалось интереснее. Религиозная составляющая переплетается с музыкальностью, словно Серафим смотрит в глаза Шуберту. Слияние двух женских образов в сумасшествии Мусоргского так и вовсе выглядит шикарным.